любезный
Шеврикука, ваша тайна?
     -- Какая тайна? -- удивился Шеврикука.
     -- Ваша тайна! -- капризно сказал Петр Арсеньевич. -- Ваша!
     -- Вы полагаете -- она есть? -- спросил Шеврикука.
     -- Должна быть!
     -- А я считал, что весь -- на виду.
     -- Вы мне  ее не откроете, -- печально покачал головой Петр Арсеньевич.
-- Нет, конечно. Но вдруг бы я мог оказаться вам полезен.
     -- Вы заблуждаетесь. Я таков, какой есть.
     --  Да, да.  --  Печаль оставалась в глазах Петра Арсеньевича. --  Наша
участь  --  бесконечность схожих  происшествий. Иным на это наплевать,  иные
переносят  все в полудреме или во сне, а иные удручены бесконечностью и ищут
приключений...
     -- Это не ко мне, -- резко сказал Шеврикука.
     -- Не к вам, не к вам, -- закивал Петр Арсеньевич. -- Это так...  мысли
вслух... Потом  ведь что такое тайна? Она только тем и  хороша, что тайна. А
заглянешь  за  ширмочку-то,   после  долгих  стараний  и  риска,  а  там-то?
Пустяковина, пшик. Вот, скажем,  власть. Будто всесильна.  Одарена страхами,
выстлана  легендой. И верится,  что действительно  все может,  и есть  нечто
могучее в ней, в  глубине ее,  нам не явленное. Но всунешься, жрецов обойдя,
за  ширмочку, а там какой-нибудь тщедушный карлик,  и не умный  к тому же...
Или пахан. И грустно станет -- зачем лез за ширмочку- то?
     -- Пахан? -- спросил Шеврикука.
     -- Да и  пахан... И пахан... С чем только не сталкивала меня жизнь... И
все равно -- бесконечность повторений сходных происшествий.
     -- Вас она удручает?
     -- Удручает или не  удручает, а существовать надо. Да и что-то занятное
то и дело обнаруживается.
     -- Чуть было  не забыл, -- решился Шеврикука. -- Вы куда образованнее и
начитаннее меня.
     -- Увольте, увольте! -- запротестовал Петр Арсеньевич.
     --  У  одного  из  моих...  скажем,  квартиросъемщиков... мне  довелось
увидеть две вещицы... Может, пустячные. Но я любопытный. А что это, так и не
понял...
     -- Опишите их, -- сказал Петр Арсеньевич.
     -- Я их срисовал, -- сказал Шеврикука. -- А тонкой бумагой и  оттиснул,
чтобы были ясны размеры и толщина. Мелкие вещицы.
     Петр Арсеньевич взглянул на Шеврикуку с вниманием.
     -- Вот, пожалуйста,  --  и Шеврикука  протянул  старику четыре бумажных
листка.
     -- Надо полагать, монета, -- сказал Петр Арсеньевич, -- и фибула, часть
фибулы...
     А пальцы его дрожали.
     --  Может, монета, -- сказал Шеврикука.  --  А может, жетон. Вроде тех,
какими в москательных магазинах добывали керосин.
     -- А на вес?
     --  Тяжелые.  Будто  из  благородных  металлов.  Но  и  те  жетоны были
тяжелыми.
     -- А нельзя ли подержать в руках эти вещицы?
     -- Их нет.
     -- То есть?
     -- Квартиросъемщик съехал. На днях.
     -- По обмену? Если по обмену, его можно найти в Москве. Пусть и в чужом
доме.
     -- Нет. Его не найдешь. Он вообще съехал.
     -- Да? -- Петр  Арсеньевич опять поглядел на Шеврикуку с  вниманием. --
Жаль. Скорее всего, это не жетоны из москательного магазина.
     -- А если это подделки? Ложные изделия для какой-либо игры?
     -- Вот потому-то их и надо было подержать в руках.
     -- И что же в них примечательного?
     -- Монета, возможно, из Бактрии. Профиль этот -- царя, возможно, одного
из наследников македонского государя. А очень может быть, что это обол...
     -- Обол? -- как бы засомневался Шеврикука.
     -- Обол, как помните, греческая монета,  -- сказал  Петр Арсеньевич. --
Ею платили за перевоз в царство мертвых.
     -- Вот тебе раз! -- удивился Шеврикука.
     -- Потом оболом стали называть предмет, служивший не обязательно платой
за перевоз, а, скажем, пропуском в нечто укрытое и тайное... Но я не уверен,
что это именно обол... А фибула... Фибула эта древняя... То есть если верить
вашему рисунку... Вы, конечно, знаете, о фибулах...
     -- Конечно! -- поспешил Шеврикука. И чуть ли не поперхнулся. Сразу же и
отругал себя: зачем теперь-то надо было врать!
     --  Фибулы  встречаются  и  в скифских  захоронениях,  --  сказал  Петр
Арсеньевич, --  но эта скорее западного происхождения...  Похожа на  ту, что
имеется в музее в Лукке. Вам не кажется?
     -- Вроде бы... -- скашлянул Шеврикука.
     -- А  впрочем, есть сходство  с лангобардской фибулой из Фриули... Та и
зовется -- "лошадиная голова".  Но не могу  утверждать  определенно. Память!
Увы! Память! Нет, вы, любезный Шеврикука, имеете дело с дырявым стариком...
     -- Я так не думаю, -- сказал Шеврикука.
     -- Вот если бы вы мне доверили эти листочки дня на три...
     -- Нет! -- воскликнул Шеврикука. -- Нет! Они мне необходимы!
     И  он моментально, неожиданно для себя, протянул руку и вырвал листочки
у Петра Арсеньевича.
     Петр   Арсеньевич   в  испуге  отодвинулся  от  Шеврикуки.  Пробормотал
виновато:
     --  Я ни  на что не хотел  посягать...  Просто... Мой  интерес мог быть
вызван увлечением лошадьми...
     "Какими лошадьми! -- свирепо думал Шеврикука. -- При чем тут лошади!"
     -- Конечно, конечно,  --  говорил Петр  Арсеньевич,  --  это  увлечение
возникло оттого, что  нам  не  положено быть  всадниками.  Что  мы  можем --
покататься украдкой без седла да заплетать по ночам гривы. И более ничего. А
ведь история многих  столетий на Земле -- это история человека и  лошади. На
то, чтобы возникли стремя, седло, подковы, ушли века...
     Петр Арсеньевич говорил, говорил и  руками, прислонив  трость к скамье,
стал нечто показывать, а Шеврикука его не слушал. Он вспоминал, как Гликерия
принимала у него  на хранение вещицы Пэрста-Капсулы. Как горели  у нее глаза
любопытством, азартом, ожиданием добычи.  Как сжались ее пальцы, лишь только
на  ладони  ее  оказались  монета и  фибула.  Потом она  успокоилась и будто
остыла. Повеселев и  даже напевая что-то из "Аскольдовой могилы", и снова не
принимая Шеврикуку  во внимание, стала ходить по будуару в своих заботах. (В
те мгновения Шеврикука увидел на стене  новую  здесь обманку.  Или и  впрямь
восемнадцатого  столетия. Или хорошую  имитацию. В зелено-голубой дали стоял
белый барский дом, прямо же перед зрителем на будто бы картоне были будто бы
приколоты булавками --  "как  живые" -- три  пестрые  бабочки,  рядом с ними
лежали два  осиновых листа. А в углу картона написали  "выцветшими" буквами:
"Ольгово.  Имение гр. Апраксина". Тогда Шеврикука  успел подумать: "Ольгово,
Ольгово...   Ведь   что-то   слышал..."  Теперь  он  вспомнил:  из   Ольгова
Дмитровского уезда, имения Апраксиных,  происходили  предки квартиросъемщика
из  его подъезда, Митеньки Мельникова. В связи  с  Ольговом  Митенька что-то
говорил и про Пиковую Даму, впрочем, он был пьян.) Да, да, Гликерия ходила и
напевала и  уже не была хищной  птицей, наметившей внизу, в огороде, выводок
цыплят.  Ее ждали корт, манеж, пусанский  диалект.  Она готовилась выйти  из
простоя и покорить (испугать, восхитить, соблазнить) во время ночных смотрин
валютных особ. "Взглянуть надо  будет  на эти смотрины!"  -- сурово пообещал
Шеврикука.  Но и не одни  смотрины без сомнения держала в уме Гликерия...  И
Шеврикуке стало жалко вещиц. Надо было их отобрать! Вырвать  их, что ли, как
сегодня  он вырвал  листочки из рук Петра Арсеньевича.  Но Гликерия  была не
Петр Арсеньевич...
     --  Да, конечно,  куда  более,  нежели  история  лошади,  меня занимает
история рыцарства, --  услышал, наконец, Шеврикука Петра Арсеньевича. -- Это
чрезвычайно увлекательная история. Но без лошади не было бы и средневекового
рыцарства...
     А Шеврикука потихоньку успокаивался. Теперь  он думал, что пальцы Петра
Арсеньевича,  может, и не дрожали.  Может, и Гликерия не была  тогда  хищной
птицей.  И все  ему  прибредилось. Как  прибредилось и  Чудовище.  А  вещицы
неудачника Пэрста-Капсулы -- обыкновенный хлам. Или -- расхожие поделки.
     -- Представьте себе, -- Петр Арсеньевич говорил уже восторженно, -- два
века человечество жило предчувствием появления Роланда...
     -- Предчувствием явления кого живет оно теперь? -- спросил Шеврикука.
     --  Не  знаю...  не  знаю...  --  растерялся  Петр  Арсеньевич. -- Но я
продолжу, если  позволите...  Два  века  --  Роланд  явился,  чтобы пасть  в
Ронсевильском  ущелье.  Теперь  его  чувства  к  прекрасной   Альде  кажутся
смешными. Они и тысячу лет назад многим казались смешными... Да... Вот нынче
на кооперативных  лотках можно вроде бы купить любую книгу.  Любую чепуху. А
высокопочтенные   рыцарские  романы  они   не  догадались   выпустить.  Вам,
Шеврикука,  не приходилось видеть в  киосках сочинения, скажем, Кретьена  де
Труа? Или "Смерть короля Артура"?
     -- Я  на них  и не  обратил бы  внимания, -- сказал Шеврикука. -- Читаю
исключительно детективы и боевики. Всякие крутые вещи. И в пустых квартирах,
если уж решу что-нибудь посмотреть на видео, то непременно боевики.
     -- Ну да,  ну да, все эти Шварценеггеры,  младшие Ливановы  и Соломины,
Сталлоне...  И  самому  небось  хочется  стать  сыщиком  или суперменом?  --
полюбопытствовал Петр Арсеньевич.
     -- Каким уж там сыщиком! -- лениво махнул рукой Шеврикука.
     -- А я вот не  отказался бы побыть рыцарем, -- произнес Петр Арсеньевич
мечтательно. -- Но тем, стародавним. В латах, с  мечом и копьем, и на коне в
тяжелых доспехах. Тогда это был танк. И не отказался бы от дамы сердца.
     -- Рыцари сражались с чудовищами, -- заметил Шеврикука.
     -- И  с  чудовищами!  --  обрадовался  Петр  Арсеньевич.  --  Да!  И  с
чудовищами!  Славный Беовульф с могучим Гренделем. А  потом и с его страшной
матерью.
     -- Чудовищ нынче нет. В Останкине, по крайней мере.
     -- Кто знает, -- сказал Петр Арсеньевич.
     -- Вы всерьез? -- спросил Шеврикука.
     --  Мы  говорили.  И  из  кашки-клевера  можно  вызвать  или  вызволить
совершенную и  премудрую силу. А из чего-то -- и  злую. Иному же  необходимо
именно чудовище.
     -- Но зачем?
     -- Может, для того, чтобы иметь сторожа. Для себя и своего достояния. У
всех свои тайны.  Кроме вас,  любезный Шеврикука, простите. Кроме  вас. А об
Отродьях, тех,  что на Башне, нам и вовсе ничего не известно. Что  им нужно?
Чего  они желают или жаждут? А  тому же славному Беовульфу пришлось биться с
огнедышащим драконом, караулившим сокровища древних курганов. Был еще дракон
Фафнир...
     -- "На море на Окияне есть бел-горюч камень  Алатырь, никем не ведомый,
--  Шеврикука позволил  себе стать  чтецом-декламатором.  --  Под тем камнем
сокрыта  сила  могучая, а силы нет  конца". Или: "Под морем  под  Хвалынским
стоит  медный дом, а  в том медном  доме  закован змей огненный, а под змеем
огненным лежит семипудовый  ключ от княжева терема". Или: "Двадцать старцев,
не скованных и  не связанных..." Это, кстати, не отпущенники ли из секретных
помещений? И так далее. Но ведь согласитесь, Петр Арсеньевич, все это теперь
не для нас. И не для нынешних людей. Тем более не для их ушлых детишек.
     -- Кто знает, кто знает...
     -- Ну  да, я слышал от вас недавно --  Чаша Грааля, Меч-Кладенец,  отец
мой Парсифаль. Теперь вот Беовульф и дракон Фафнир.
     --  И вы  иронизируете надо  мной! -- расстроился Петр Арсеньевич. -- Я
так и думал, что этим  закончится... Но виноват сам. Сам. Глупая потребность
поделиться с кем-то  своими  соображениями... Но с кем? Выходит  -- с  самим
собой. К неудовольствию и скуке собеседников... Старость и одиночество...
     --  Поверьте,  Петр Арсеньевич,  я  не  хотел  вас обидеть,  --  сказал
Шеврикука.  --  И собеседник  я  не  привередливый. Поэтому,  наверное,  мне
нередко   случается    выслушивать   чужие    мысли    вслух...    Сомнения,
предположения... и  прочее... Совсем недавно имел такой длительный разговор.
Я  более молчал и выслушивал... И не было обид... И что же у нас в курганах,
так скажем? Есть ли сокровища, накопленные и приобретенные в столетиях?
     -- Вам ведомо самому.
     --  И  что  же, над  ними лежит камень Алатырь, змей  огненный сидит  в
медном доме и бодрствуют старцы, не скованные и не связанные?
     -- Вам ведомо самому.
     -- Нет, Петр Арсеньевич, не ведомо.
     --  Мне,  стало быть,  тем  более. Я  до сих  пор  пребывал в  прихожей
посиделок.
     -- Вы обиделись на меня, Петр Арсеньевич. Снова  прошу у вас извинения.
Дури мне не занимать. Но к вам  я отношусь без иронии,  а с  почтением.  Мне
даже могло  прийти  в  голову, что вы  из тех  старцев,  не  скованных  и не
связанных,  коим  выпало  бодрствовать  и   оберегать.  Или  хотя   бы  быть
посвященным в их суть.
     --  Вы  ошибаетесь,  --  сказал  Петр  Арсеньевич.  --  К  тому  же  вы
справедливо  заметили  -- чего  стоят давние слова  о камне Алатыре  и  змее
огненном. Это -- простодушие начальных испугов и надежд. Оно не возвратится.
     -- Но если дать волю фантазии... Что же могло быть бы в наших курганных
сбережениях?
     -- Полагаю, что не золото, не камни смарагды и не сапфиры.
     --  Половник  для  щей,  ухват,  кочерга,  братина,  ендова, сбитенник,
самовар, кадка с соленьями...
     -- Что, что? -- напрягся Петр Арсеньевич.
     --  Это я так...  Вспомнил  нечто,  кем-то  недавно произнесенное... --
сказал Шеврикука. -- И  что  же, в  тех ендовах, в тех  сбитенниках и кадках
было бы разлито одно благо? Одни меды и кисели?
     -- Не думаю. Горькие соки никуда не истекают. И не высыхают. И много ли
в нас блага-то? Как и в людях? К тому же будто бы сказывается происхождение.
Иные  из-за  него  самоедствуют и корят  сословие. Другие из-  за  него  же,
напротив, трубят в фанфары.
     -- Из-за какого происхождения?
     -- Из-за предания, что мы низвергнуты. А уж потом наполнены людским.
     -- Это спорное мнение. А предание, возможно, позднее и подложное.
     -- Да, мнение спорное. И предание... Согласен... Но блага в нас, увы...
И  приумножается  ли честь? Да что -- приумножается?  Сберегается ли  честь?
Оттого я  и увлечен  рыцарством, хотя сам пребывал в грехах и проказах,  что
там была честь!
     "Заклинило старика",  -- подумал  Шеврикука. Он  был  сейчас  не только
спокоен, но и благодушен.
     -- А  этот змей, про которого  говорят, что  завелся  в  Оранжерее,  --
улыбнулся  вдруг  Петр  Арсеньевич,   --  надо  полагать,  не  Фафнир  и  не
Беовульфова судьба. Те ведь не только извергали огонь, но и имели крылья...
     -- А что, -- спросил Шеврикука, -- в Оранжерее завели змея?
     -- Говорят...
     --  Петр  Арсеньевич,  --  сказал Шеврикука,  -- если  у  вас не  исчез
интерес, я мог бы дать вам листочки с рисунками И оттисками. Но,  конечно, с
возвратом. И ненадолго.
     --  Что  вы! -- воскликнул  Петр  Арсеньевич.  -- Конечно не исчез! Мне
только взглянуть  кое-куда  и сравнить...  И  подумать... Завтра же я вам их
непременно верну!
     Но пальцы Петра Арсеньевича, когда он принимал листочки, опять дрожали.
     --  Завтра же! Завтра же!  --  горячо заявил Петр  Арсеньевич. -- Вот в
этом самом месте. В шесть вечера. Если вас устроит.
     -- Хорошо, -- сказал Шеврикука. -- Я приду.
        "12"
     Четыре дня  Шеврикука прожил расслабившись. В благодушии он вернулся  в
Землескреб,  его никто не спрашивал  и никуда не тянул,  больничный не терял
силу. Хотел было в  квартире флейтиста  Садовникова,  кошатника и  книжника,
тихой  букашкой  проползти в справочники и  выяснить, что такое  фибула,  но
заскучал и фибулу отставил. Обеспокоился, как бы скука не перешла в тоску, и
отправился в квартиру картежника-акулы Зелепукина. Зелепукин гастролировал в
поездах Транссибирской  магистрали или  пил  женское  тело в Сочи,  в  отеле
"Дагомыс". А видеотека у него была богатая. И был игровой компьютер.
     Кассеты    Шеврикука   ставил   наугад.    По   причине   снабженческой
образованности  Зелепукин  украшал  все коробки кассет,  даже и с  историями
инспектора Лосева, английскими словами, для  Шеврикуки не всегда доступными.
Оттого в просмотрах Шеврикуки случались повторы. Правда, старья Зелепукин не
держал. Если только классику порядка "Конана- варвара". На  этого  Конана (а
может --  конунга?  Все  же  княжеского рода был  там  Шварценеггер. Надо бы
спросить  у  обожателя  лошадей  и  средневекового  рыцарства)  сразу  же  и
напоролся Шеврикука.  И  не  пожалел. Даже растрогался,  наблюдая (в который
раз) жертвенные  действия девы- валькирии. Посидел в тишине  и  снова  завел
"Конана-варвара".  Музыка, особенно  в  эпизодах  с  адским жрецом, казалась
знакомой и будто бы взятой в долг, но и она не раздражала Шеврикуку. А потом
широконосого Хакмана посылали во  Францию отлавливать наркомафию,  а он чуть
не отдал концы. А  потом воспитанный для  террора блондин  потерял под водой
память и,  сам того не понимая, исказил  замыслы  вашингтонских ястребов.  А
потом... "Э- э-э! -- сообразил Шеврикука. -- Уже полшестого".
     Лень было  идти Шеврикуке  на Звездный бульвар, да еще почти к Гознаку,
но из приличия  он пошел. Не  явился  Петр Арсеньевич  в шесть, не  явился в
половине   седьмого,  а  без  четверти   семь  Шеврикука,  вслух  и   громко
выбранившись,  отправился  домой.  Пустым  вышел  и  его поход  новым  днем.
Необязательным  проявлял  себя Петр  Арсеньевич. "Что я  шляюсь  из-за  этих
бумажек! Будет время,  сыщу старика", -- решил Шеврикука и вернулся в  салон
Зелепукина.
     Снова  пошли удовольствия. Теперь терзал негодяев  Сталлоне, а  упрямый
шериф проваливался сквозь стеклянную крышу. Русскими словами чаще говорил за
героев человек  с  тяжелым  и  неизлечимым  насморком, порой,  когда насморк
становился совсем уж  невыносимым, на экране лишь дергались чухонские  титры
(фильмы,  стало  быть,  предлагались   свежайшие,  записанные  в  балтийских
заливах),  но  и  тогда  Шеврикука  почти обо  всем  получал  представление.
Особенно хороши были для Шеврикуки фильмы о полицейских, отчасти  грубоватых
и невежественных, но отважных, из-за строптивости обычно  попадавших в опалу
и отстраняемых от дел. Как рискованно и круто они проводили расследования, в
одиночку или  в компании с гибким, самоотверженным негром-напарником! Так бы
и  сидел  Шеврикука  у  телевизора, так  бы и наслаждался страшными тайнами,
погонями  звездных  кораблей,  поисками  ковчега  Моисея,  если  бы  не одно
обстоятельство.
     Обстоятельство  это  заключалось  вот  в  чем.  Зелепукин  был  натурой
широкой, но экономической. Пустот в  кассетах не допускал. Но в паузах писал
не  мультики,  а  секс.  Эстетический,  житейский,  учебный  --  со   сменой
комбинаций и компаний, фигурный,  всякий.  Были  у него  кассеты,  полностью
отпущенные картинам любовных искусств. Иные -- для себя. Иные, позабористее,
-- уготованные  на продажу  ценителям кавказским  и туркестанским. Шеврикука
поначалу,  полеживая   на  диване  и  имея  в  руках  щиток   дистанционного
управления,  кнопками  заставлял  ремесленников   любви,  чтобы  не   мешали
детективам, мелькать, кувыркаться и в мгновения бесследно исчезать. Но потом
ему словно бы лень стало  издеваться над ними, он  их  уже не  подгонял и от
экрана при этом не отворачивался. Тогда ему пришло на ум: "А не подняться ли
к Легостаевой?" На ум! Если бы на ум!
     Шеврикука  и  ножом тыкал  себя в живот, пытаясь  болью умерить  пыл. И
прекращал просмотры.  И отвлекал  себя,  включив компьютер,  игрой "тетрис",
проводил медведя мимо ульев к водокачке, а  все  время выскакивал пасечник с
дубиной, и его надо было избегать. Не помогало.  Шеврикука снимал  со  стены
гитару и пел: "Звериной тропой Забайкалья..." Перевирал  слова,  чтобы вышло
больше зверства.  Толку никакого.  Брал тома кооперативных детективов, буквы
покрывало туманом, а ценимый Шеврикукой  приватный сыщик Арчи Гудвин не  мог
выстрелить  из тридцать  восьмого калибра. Все в Шеврикуке было возбуждено и
не вопрошало, а требовало: "А не подняться ли нам к Денизе!"
     Дениза,  она  же товарищ Нина Денисовна Легостаева, просившая Шеврикуку
отчего-то называть ее в мыслях Денизой, жила тремя этажами  выше. Легостаева
вела