азались
покровительство  Шеврикуки  и  его  высокомерно-снисходительные  действия  и
слова. Так все само  собой  вышло по установлению Пэрста-Капсулы, с тем он и
возник  вблизи Шеврикуки, и это положение, наверное, отвечало необходимостям
его  жизни  или  игры,  но  оно  и  Шеврикукой   было   признано  удобным  и
необременительным. Он  к  нему  привык.  А потому  изменения интонаций вроде
нынешнего:  "А  вот  это вы  не  берите  в  голову",  --  нарушающие  этикет
отношений, казались Шеврикуке резкостью не по чину. А то  и дерзостью. Некие
же вздохи Пэрста --  сначала  о бурках, затем о подругах,  теперь о томлении
всей  сути  и  проросшей  капсуле  --  могли  восприниматься  неоправданными
попытками Пэрста-Капсулы  изменить отмеренное  им же  расстояние и перевести
Шеврикуку из покровителя в сопереживателя, а потом, глядишь, и в  душевного,
а  то и в закадычного друга. Такое Шеврикуке не могло понравиться. Но не был
ли он  несправедлив и  своим  невниманием,  намеренным  нежеланием  в  суете
выслушать  прибившееся  к нему  существо, пожалеть  его или  пособить ему  в
чем-либо, хотя бы словом, не вызывал ли он у Пэрста-Капсулы  чувства досады,
боли  или  тоски?  Конечно,  обстоятельства  вынуждали   Шеврикуку  быть   с
Пэрстом-Капсулой  настороже, и  все  же...  И  все  же.  Нехорошо  выходило,
нехорошо...
     И теперь получилось так,  что он  Пэрста-Капсулу  отогнал,  а ведь  тот
будто бы хотел  сообщить ему сведения  хотя бы о ретивом исполнителе Б. Ш. и
свежей фигуре -- Тысле, неважно  как  добытые, но  несомненно для  Шеврикуки
нелишние...
        "38"
     Надо отправиться на улицу,  толкнуло Шеврикуку желание,  и побродить. И
подумать.  При  этом  ему  померещилось, что желание это  отчасти  и  не его
собственное,  что  он   получил  приглашение  выбраться  на  прогулку,  а  с
приглашением  даже и намек -- будто для  сегодняшней прогулки будут особенно
приятны  тропинки  Звездного  бульвара  у  поворота  на проезд  Ольминского.
Приглашение и намек должны были бы вызвать  протест или неприятие Шеврикуки,
но он  предположил:  не приглашает  ли его новоявленная  (или новоявленный?)
Тысла?
     Нет, приглашение было направлено не Тыслой.
     На тропинках  Звездного  бульвара  Шеврикуку поджидала дама в мантилье.
Она не то чтобы поджидала, она как бы прохаживалась, пребывая в  тихой грезе
или в элегических настроениях, вызванных синими влажными сумерками, и никого
вокруг не видела. А может быть, и не элегии  звучали в ней теперь, а привели
ее к  проезду  Ольминского  печаль и  неотложное  горькое дело. Дама была  в
темных, закрытых одеждах, плотных,  пожалуй,  слишком теплых и для  ночей на
берегах Гвадалквивира, и для  сумерек нынешнего московского лета. Конечно, и
гипотетическая Тысла  могла выйти к Шеврикуке, вдруг она родилась в мантилье
или же ее воспитывали в темных одеждах. Но Шеврикука  очень скоро сообразил,
что поджидает его Дуняша-Невзора.
     -- Отчего  мантилья?  Отчего  такие строгие линии? Отчего  все мрачное?
Будто  какая драма! -- начал было  он  тоном  легким и ироническим. Но вдруг
выпалил всерьез: -- Что-нибудь случилось с Гликерией?
     --  Почему  с Гликерией? -- поинтересовалась Дуняша. --  Почему  не  со
мной?
     -- Не знаю,  -- смутился  Шеврикука. --  Взял  и  подумал о Гликерии. И
ляпнул! Экая глупость! Самому странно.
     --  Значит,  ты  о ней  все  время  думаешь,  -- уверила его Дуняша. --
Противна она тебе или прелестна,  но  ты  о  ней думаешь. Ты  сейчас  просто
испугался.
     -- Ну конечно! Вам показалось, -- возразил Шеврикука. -- У вас  к этому
расположены мысли.
     -- Ты предлагаешь вести разговор на "вы"? -- удивилась Дуняша- Невзора.
--  На  "вы"  так на "вы".  Эко  вы  растерялись из-за своего испуга и даже,
видимо, рассердились на себя. Это пройдет.
     -- Уже прошло, -- согласился Шеврикука. -- Так что у вас за драма?
     -- Драмы нет. Есть осложнение обстоятельств, и более ничего.
     -- Надо понимать, в холодную вас не отправили...
     -- Пока нет.
     -- Не завели ли вы в приложение к мантилье еще и кастаньеты?
     -- Если и завела, то взять их с собой сегодня повода не было.
     -- Стало быть, приглашение меня на прогулку было исключительно деловое.
     --  Разве  приглашение?  Так,  робкое,  тихое  воздыхание  о деле.  Или
напоминание о нем. Вы же согласились стать проводником.
     -- Было произнесено: "Ни о какой услуге просить мы у вас не будем".
     -- Произнесено сгоряча.
     -- Возможно, что и я именно сгоряча вызвался быть проводником. А теперь
пыл пропал. И у меня произошло осложнение обстоятельств.
     -- Шеврикука, ты ведь и сам знаешь, что ввяжешься в наши дела.
     -- Не вижу никакой корысти. И никакой выгоды.
     -- А тебе и не нужна корысть. А все равно ввяжешься.
     -- Я полагаю, придумано и дело, в числе прочих, в связи с ним госпожа и
направила ко мне барышню-служанку, -- сказал Шеврикука.
     -- Да,  --  согласилась  Дуняша. --  Есть и  частное  дело. Добыть  для
Гликерии Андреевны некий предмет. Или даже два  предмета. Но сначала один. В
известном доме на Покровке.
     -- Это дом Гликерии. Она в нем хозяйка.
     -- Кабы так.  Ей  не  все  доступно.  И  не  все разрешено. А многое  и
запрещено.  Нарушения   запретов  вызовут  кары.  Случайное  же  лицо  может
коснуться того,  что теперь необходимо Гликерии. С этим  делом госпожа  ни к
кому не направляла служанку.
     -- Так, -- кивнул Шеврикука. -- Еще что?
     -- Один из предметов -- бинокль.
     -- Бинокль?
     -- Бинокль. Театральный.
     -- Отчего  же не с броненосцев? Отчего же не для наблюдений за эскадрой
Нельсона?
     --   Театральный,  --   сказала  Дуняша.   --  Успокойся.  Театральный.
Перламутр,  кость,  медь.  Наблюдали  сквозь него  за  трагедиями Озерова  и
танцами Истоминой.
     -- А второй предмет?
     -- Сразу тебе знать и второй, как же!
     -- Ясно. Первый -- крючок с червяком.
     -- А ты его уже и проглотил.
     -- Предположим. Но он не впился мне  в  губу. Я его могу откусить. Могу
даже и переварить.
     -- Дело твое.
     -- Хорошо, -- сказал Шеврикука. -- Бинокль Гликерии Андреевне я добуду.
     -- Благодетель ты наш! Я ли в тебе сомневалась!
     -- Дальше что?
     -- Между прочим, на тебя положила глаз Увека Увечная.
     -- Один глаз? Два, три? Сколько у нее теперь вообще глаз? Я ее давно не
видел. Толком и не знаю, какая она.
     -- Увидишь, -- сказала Дуняша-Невзора. -- Как бы мы этого ни не хотели,
но ты ее увидишь. У нее два глаза. Как у меня. Как у тебя. Как у Гликерии.
     -- Увижу так увижу, -- сказал Шеврикука. -- А вам что, будет неприятно,
если я ее увижу?
     --  Нам все равно. И  не станем же мы  хватать  ее за  платье. И может,
какой толк выйдет для нас из вашего с ней свидания.
     -- Это где же?
     -- Есть сведения, что под маньчжурским орехом.
     --  Даже  так?  Ладно...  И,  стало  быть,  нынешний разговор  со  мной
предпринят без всяких просьб и пожеланий Гликерии Андреевны?
     --  Если она узнает  о  нем  и поручении  добыть бинокль, она  может  и
прогнать меня. Она в  обиде на тебя,  Шеврикука. Зачем надо было дразнить ее
напоминанием о дурной клятве?
     -- Но клятва была.
     -- Была или не была, кто  знает. И клятва ли? Может, некое  вынужденное
обещание.  Или обязательство,  вырванное обманом,  страхом,  болью,  боязнью
принести беды другим. Или вызванное несуразностями обстоятельств жизни.
     -- Всему нужно найти оправдания.
     -- Но великодушно ли было с твоей стороны напоминать женщине  о ее... о
тяготящих ее обстоятельствах?
     --  А может,  я тогда самому  себе напоминал о дурной клятве, чтобы  не
втравиться в совершенно ненужную мне затею...
     -- И все же втравишься, втравишься!
     -- И клятва та уже приводила к действиям, добру не служившим...
     -- Не клятва! Это не клятва!
     -- Ну, пусть даже и обязательство... У меня иные житейские правила, и я
не хочу...
     --   А   если   Гликерия   Андреевна  желает   освободиться  от   этого
обязательства,  оно ее тяготит, оно  ее  губит, но сейчас  есть  возможность
освободиться от него, отчего же ты, Шеврикука, не хочешь помочь ей в этом?
     -- Не верю я в то, что она сама желала и теперь желает...
     --  А ты  поверь!  Ты  несправедлив,  ты неправ,  Шеврикука,  и ты  сам
понимаешь это!
     -- У Гликерии Андреевны -- свое. У меня -- свое.
     -- Ведь ты же думаешь о ней! И не перестаешь думать!
     -- Бинокль я для нее добуду. Если такой бинокль есть. И все.
     Шеврикука  замолчал.  Он  знал  Дуняшу-Невзору  и  полагал, что она  не
выдержит и  сразу  же  примется говорить и о втором предмете.  Но  молчала и
Дуняша.
     -- У вас там все по-прежнему  бурлит и клокочет?  -- спросил Шеврикука.
-- Крушат казематы и с цепей срываются?
     -- Да. Бурлит и клокочет. Но не по-прежнему, а куда круче.
     -- Мрачные непрошеные гости в ваши Апартаменты более не являлись?
     -- Пока не  являлись.  Однако все это --  наше. Но -- не твое! -- резко
сказала Дуняша.
     -- Именно так, -- согласился Шеврикука. -- А потому, если нет еще каких
дел, можно и разойтись.
     -- Да,-- кивнула Дуняша. -- И разойдемся.
     -- Когда добуду бинокль, не знаю. Вдруг и завтра. А то уйдет и неделя.
     -- Не тяни.
     -- Вы явитесь за ним? Или мне дать весть?
     -- Дай ты.
     -- Хорошо.
     И разошлись.
     --  Погоди!  -- остановила Шеврикуку Дуняша. -- Увека  Увечная рвется в
Самозванки. В Марины Мнишек! Имей в виду!
     --   Мне-то    что?   --   холодно   сказал   Шеврикука.   Хотел   было
поинтересоваться, не носили ли  мантильи в Венеции на известных  маскарадах,
все скрывавших и всех  уравнивавших, и не пригодится ли мантилья и  зимой  в
Оранжерее. Но раздражать Дуняшу не стал.
     "Бинокль добудет Пэрст-Капсула, --  решил Шеврикука. -- Если бинокль  и
впрямь есть".
     Утром о бинокле было сказано Пэрсту-Капсуле. Пэрст выслушал Шеврикуку с
вниманием, кивнул,  мол,  буду прилежным. О томлении  всей своей сути он  не
счел  нужным  напоминать Шеврикуке,  а  может  быть,  томление  временно  не
тяготило  полуфаба или было отменено  поручением. Шеврикука туманно намекнул
на то, что в доме Тутомлиных на  Покровке возможны и  занимательные прогулки
для любопытного, конечно, существуют сложности и опасности, а  потому отваге
и зоркому глазу  там  должно сопутствовать хладнокровие. Пэрст-Капсула опять
кивнул: да, понял, буду прилежным.
     В одиннадцать вечера бинокль был доставлен Шеврикуке.
     Милая   штучка,   думал   Шеврикука,   разглядывая    бинокль,    конец
восемнадцатого, светло-палевый перламутр с переливами, бронза (или латунь?),
винт -- не из платины ли, а поставишь на стол --  будто две башни с мостами,
два  донжона.  Откуда  его привезли?  Из Германии? Из Франции? Из Голландии?
Наверное, из  Франции, раз донжоны. Именно  для  трагедий Озерова  и  танцев
Истоминой. Милая штучка, милая...
     -- Внутри него нечто есть, -- сказал Пэрст-Капсула.
     -- Ты его разбирал?
     -- Нет. Но внутри него есть нечто. Я вижу это.
     -- Бинокль лишь футляр?
     -- Нет. Бинокль и есть бинокль. С ним можно  идти в театр  и теперь. Но
внутри него  помещено нечто, не имеющее к нему отношения. Оно  твердое, и  я
могу...
     --  Не  надо, --  быстро  сказал Шеврикука. -- Это не моя вещь. Я  лишь
оказываю с твоей помощью мелкую услугу знакомым.
     Произнеся слова о мелкой услуге, Шеврикука почувствовал  неловкость. Не
обидел ли  он и сейчас Пэрста-Капсулу небрежным  унижением степени  важности
услуги, не признал ли тем самым его мальчонкой на побегушках?
     --  Полагаю,  что  поиски предмета  не  были легкими,  --  ответственно
выговорил  Шеврикука,  --  а  потому прошу  принять  мои  признательность  и
благодарность...
     -- Да, легкими не были, -- согласился Пэрст-Капсула. -- Прятавший знал,
куда  положить бинокль. Но  я  не  жалею  о прогулках по дому.  Хотя, как вы
знаете, я был там не впервые. Но в прошлый раз было не до прогулок.
     -- Я догадываюсь, -- кивнул Шеврикука.
     --  Вы были  правы.  Любопытному  и  умеющему  проникать  там  доступны
занимательные открытия.
     Было очевидно, что занимательные открытия  Пэрстом-Капсулой  совершены,
он не прочь, коли возникнет в этом нужда, Шеврикуке о них поведать, но готов
и  помолчать.  Шеврикука чуть было  не  принялся  расспрашивать следопыта  и
добытчика антикварно-исторических вещей и потрепанных портфелей о покровских
открытиях,  но  сообразил,  что  проявит   себя  личностью  неосведомленной,
малосведущей,  возможно, потеряет в  глазах Пэрста-Капсулы  лицо, да  и все,
связанное  с Гликерией, он желал от себя  отдалить, а потому лишь спросил, и
то как бы между прочим:
     -- И по лабиринту Федора Тутомлина погулял?
     -- Был и в лабиринте.  Бинокль не из лабиринта. Лабиринт  шутейный. Для
глупых. И не умеющих считать. Паутина, сплетенная лишь с тремя подвохами.
     -- Так оно и есть,  -- важно, как бы подтверждая знания Пэрста-Капсулы,
согласился Шеврикука.
     На память ему пришел заросший щетиной ушастый мужик,  преподнесенный на
днях телевидением  и  пробормотавший: "От синего  поворота  третья  клеть...
Четвертый   бирюзовый   камень   на  рукояти   чаши..."   Не   увиделись  ли
Пэрстом-Капсулой  синий  поворот и  бирюзовый камень? Но сейчас же  ушастого
мужика отогнало от Шеврикуки иное соображение.
     -- А ведь у Петра  Арсеньевича была палка... -- прошептал Шеврикука. --
Я его всегда видел с палкой. Или с посохом. Или с тростью.
     На посохи  опирались коричневые  странники, добытые Пэрстом-Капсулой  в
марьинорощинском раскопе.  "Трость"  -- Шеврикука  вписал вчера  в  клеточки
кроссворда, уважив вопрос: "Оружие истинных джентльменов".
     --  У Петра Арсеньевича... была палка... -- говорил Шеврикука вслух сам
себе.  Но добавил и для Пэрста-Капсулы: -- У  знакомца моего... того, что на
Кондратюка...  чей  портфель  ты...  У  него  была  палка...  Набалдашник  с
инкрустацией... А ведь он мог держать что-нибудь в набалдашнике. Или в самой
палке... Как в покровском бинокле...
     -- Мне начать поиски? -- спросил Пэрст-Капсула.
     --  Нет,  это  я  так...  --  неуверенно сказал  Шеврикука.  --  Просто
размышляю...
     Он замолчал, понимая,  что лукавит. Просить, а уж тем более приказывать
поискать палку  Петра Арсеньевича  он  не стал, но вот если бы Пэрст-Капсула
ощутил его необъявленное  желание  и  отважился  предпринять  что-либо  сам,
поводов для досады у Шеврикуки не возникло бы.
     --  Да ладно  с  ней,  с  палкой-то  этой, -- сказал Шеврикука.  -- И с
набалдашником.
     И   отпустил   Пэрста-Капсулу,   пожелав   тому  удачливо  отдыхать   и
развлекаться.
     Обегая вниманием почтовые ящики жильцов, не тлеет  ли  где  среди газет
чья-нибудь злодейская сигарета, в одном из них Шеврикука углядел свернутую в
трубочку  бумагу. Вроде той цидульки, что вместила  в его карман ловкая рука
пшеничнокосой Стиши. И  на этой бумаге опять  же детскими печатными  буквами
обращались  к  нему:  "Д. Шеврикука! Прошу! Умоляю! В Ботаническом саду. Под
маньчжурским орехом. В одну из сред. В три часа дня. Очень прошу! В. В.".
     А нынче был вторник.
     Как же,  пообещал то ли бывшей лесной деве  Стише, то ли  положившей на
него глаз В.  В. Шеврикука,  завтра же с утра понесусь в Ботанический сад. А
сейчас примусь разбегаться.
     Шеврикука достал  из  кармана перламутровый  бинокль  и  неожиданно для
самого  себя стал  потряхивать его.  Будто надеялся,  что  нечто,  известное
Пэрсту-Капсуле,  издаст  звук,  хотя  бы  звякнет,  и   по  звуку  этому  он
догадается,  что  в  бинокле  скрыто.  Словно  ребенок!  Никаких  звуков он,
естественно, не  услышал.  А подмывало  его все  же  исследовать  бинокль  и
обнаружить нечто, оказавшееся столь важным теперь для Гликерии. Нет, никаких
исследований, приказал себе Шеврикука. Но решил: подавать сейчас же сигнал в
Дом Привидений не станет, а подержит бинокль при себе, глядишь,  и выяснится
степень необходимости вещи для Гликерии и степень нетерпения Дуняши.
     Явилось  опять:  "...четвертый бирюзовый  камень  на  рукояти  чаши..."
Бывают Чаши Терпения. Стало быть,  бывают и  Чаши Нетерпения?  Но что думать
сейчас об этих сосудах! Может, он вспомнит еще и о  Чаше Грааля, волновавшей
почитателя средневекового рыцарства  Петра Арсеньевича? Или опять вообразит,
что доверенность, генеральная, на его, Шеврикуки, имя была сокрыта в  палке,
в посохе, в трости истинного джентльмена, скорее всего пропавшей.
     Все. Хватит. Об этом более ни мысли, ни слова!
     А в среду утром  Шеврикука осознал, что желает он  этого или не желает,
но  в  половине третьего  он  непременно направится  в  Ботанический  сад  к
маньчжурскому  ореху.  А  он  не желал. Но и желал. Однако желание, с  ходом
времени  обострявшееся, будто бы  кто-то навязывал  ему,  и Шеврикука  этому
кому-то противился. Впрочем, противился вяло,  растолковывая самому себе: "А
отчего  же и не  сходить сегодня?  Все равно  ведь  В. В.  будет  допекать и
дальше. Можно и сходить. Посмотреть, разузнать, кто и что затевает". К  двум
часам желание побывать  у маньчжурского ореха  стало совершенно нестерпимым,
Шеврикуку  оно  уже  тяготило и  раздражало.  Раздражение возбудило  ропот и
протест. Направиться-то направится к  ореху,  решил Шеврикука, но невидимым,
себя не обнаружит, а именно поглядит.
     Без  пяти три бабочкой-капустницей  он  расположился  на  зеленом листе
липы, стоявшей метрах в  двадцати от маньчжурского ореха.  Прежде он  изучил
все слова на ученой  табличке, подтверждавшей, что здесь произрастает именно
маньчжурский орех. Мог бы  и не  изучать. Дерево это не  было  для Останкина
диковиной.  Художники  ландшафтных  искусств  сажали   в  здешних  дворах  и
маньчжурский орех. Дерево Шеврикуке нравилось. Оно было светлое и свободное.
И  будто  перистое.  Люди у ореха останавливались, но  ненадолго.  И  им он,
наверное, был знаком. Уходили от него, возможно, в  поисках нездешних секвой
и   эвкалиптов.   А   вот    одна   барышня   вблизи   маньчжурского   ореха
терпеливо-ожидающе прогуливалась, и видно было, что прогуливалась она  здесь
уже не  пять и  не  пятнадцать минут.  Была  она тонкая, стройная,  прилично
одетая,  и личико имела  приятное. "Это и не личико,  а мордашка, -- подумал
Шеврикука ласково. --  И премилая".  Из  разговоров же  Гликерии  с  Дуняшей
выходило,  что Увека  Увечная -- злодейская  уродина,  калека,  кособокая, с
вороньим носом, может, и лысая. А Шеврикука почувствовал, что  прогуливается
вблизи  ореха  Увека  Увечная. Вспомнились Дуняшины  предупреждения:  "Увека
рвется  в Самозванки! В Марины Мнишек!" Какая уж тут  гуляла  Марина Мнишек!
Иногда  Увека  взглядывала  в  сторону липы,  в  его, Шеврикуки,  сторону, и
Шеврикуке казалось, что  ему видится  в ее глазах смирение, тревога  и  даже
мольба о помощи. И будто бы надежды не  было у барышни  на то, что ожидаемое
ею сегодня произойдет.
     Нет, надо сейчас же слететь  с  липы, выбраться из  бабочки-капустницы,
перестать томить бедняжку, разволновался Шеврикука, подойти к ней с цветами,
да  -- и  с  цветами, утешить и ублажить ее.  В нем возбуждались  приязнь  и
жалость  к  Увеке  Увечной.  Он  было  и слетел с липы,  но  его  остановило
явившееся  подозрение:  "А  не  опоила  ли  меня  распрекрасная Стиша  после
турецкой бани приворотным зельем?"
     И он увидел.  Желтой дорожкой  спешил,  почти  несся  Сергей  Андреевич
Подмолотов, Крейсер  Грозный, с букетом гвоздик в руке. Он остановился возле
Увеки  Увечной,  поклонился  ей, приложил  руку к  сердцу,  норовил  вручить
гвоздики барышне. Увека, похоже, была удивлена приходом кавалера  с цветами.
Она ждала другого. Впрочем, кто знает...
     А ведь и  Сергея  Андреевича,  Крейсера  Грозного, вспомнил  Шеврикука,
лукавая Стиша угощала вкусными напитками, и прохладительными и свирепыми...
        "39"
     В  четв