ь
рядом с факелом Шеврикука увидел выведенные мелом слова: "Свет. Тьма".
     --  Для посетителей  музея,  -- сказал Илларион-  --  В  этом месте они
испытывают легкие тревоги. Экскурсовод  ведет  вниз, к  воде. И вдруг гаснут
лампы.  Охи,  страхи,  дамы  прижимаются к  кавалерам. Свет вспыхивает.  Все
довольны.
     --Легкие покалывания историей...
     -- Ты по  делу? --  спросил  Илларион.  Но  будто бы  и  не  спросил, а
предложил сейчас же и выговорить суть дела.
     --  Так думал,  --  сказал  Шеврикука.  --  Но  вижу,  нет  ни дела, ни
необходимости. Так... По капризу... По слабости натуры...
     -- Ладно, пусть по капризу, -- кивнул Илларион. -- Но все же ты отчего-
то вспомнил именно обо мне... Может, посчитал, что я осведомленный?
     -- Может быть...
     --  Я осведомленный...  Но не  до такой  степени  осведомленный,  чтобы
удовлетворить все твои интересы. А кое о чем полагаю необходимым и умолчать.
Для твоей же пользы и самостоятельности.
     -- Но  я уже ни о чем не намерен спрашивать! -- хмуро сказал Шеврикука.
-- Вот  ведь глупость какая! Извини, Илларион. И вломление мое к  тебе вышло
зряшное!
     -- Может, и не зряшное. Можно и просто посидеть. Время у тебя еще есть.
Хотя  его  и немного. Но посидим. Мы так  редко  видим и слышим  друг друга,
будто нас нет вовсе.
     -- Выходит, так, -- сказал Шеврикука.
     -- Что  подать? --  спросил Илларион. -- Мальвазию с  острова  Мадейра?
Спотыкач?  Боярскую  полусладкую?  Горилку  с  окаянным перцем?  Шотландский
напиток, но не на два пальца? Или пиво из солодовен Пафнутия Боровского? Что
приличествует  нынешнему случаю?  И  не воспрепятствует  пусть  и  минутному
единению натур?
     -- Весь твой перечень хорош, -- сказал  Шеврикука.  -- Все в нем  может
исключительно приличествовать и ничто  не воспрепятствует. Перечень можно  и
продолжить.
     --  Потом и  продолжишь,  -- кивнул  Илларион.  -- А пока предлагаю  по
стопке "Тамбовской губернской".
     На столике воздвиглась бутылка  "Тамбовской губернской".  Стопки вблизи
нее встали серебряные. Собравшись снять с сосуда крышку, Илларион  чуть было
не оконфузился. Ногти  его,  облагороженные пилкой, а  возможно, и усердиями
художника от маникюра, не могли одолеть упрямство ломкого металла. "Дай-ка я
ее зубами!" -- хотел предложить Шеврикука. Но Илларион, осердившись, саданул
ладонью по дну бутылки.
     -- За нас с тобой! -- поднял Илларион стопку.
     В закуску он отчего-то определил сыр камамбер.
     -- А что? Пошла  "Губернская-то  тамбовская"! --  заявил  Илларион.  --
Бывали мы в Тамбове в присутственных местах и на балах у губернатора.
     Шеврикука   чуть   было   не  позволил  себе  съехидничать   по  поводу
губернаторских  жен  и  дочек,  но  сдержался. Илларион  бывал  и воином,  и
царедворцем, но  в чиновники  он  совершенно не  годился. Представить его  в
присутственных местах, да еще и за казенным столом, Шеврикука не мог. Даже и
в ревизоры  с  имперскими  полномочиями  Илларион вряд  ли бы разрешил  себя
назначить. А водка  пошла -- и ладно. И хорошо, что на боках бутылки не было
лысой или лохматой рожи предприимчивого господина, наверняка претендующего и
на место с кнопками. Другое дело, отчего-то  на водочной картинке Тамбовскую
губернию представляли три васнецовских богатыря. Но не Шеврикуке было теперь
заниматься разгадыванием этой странности. Или причуды.
     -- Партию в фараон ты не желаешь со мной провести? -- спросил Илларион.
     -- Нет, -- сказал Шеврикука. Его удивило предложение Иллариона.
     -- А может, в бильярд сыграем? Хотя бы в американку?
     --  Нет! Нет! -- произнес Шеврикука чуть ли не в испуге. Но чего стоило
пугаться?
     -- Оно и верно, -- сказал Илларион. -- А потому подымем стопки!
     Подняли и опорожнили их. Теперь закуской на картонных кружочках явились
вяленые белозерские снетки. "Их бы к пиву", -- предощутил Шеврикука. И сразу
же,  создав на столе тесноту, волнуясь пеной, прибыли  к  исполнению желаний
пивные кружки.
     -- Из монастырских солодовен, -- сообщил Илларион.
     По  житейским  наблюдениям  Шеврикуки,  монастырские  ячменные  напитки
неискоренимо  отдавали  бражкой,  а  предоставленное  Илларионом  пиво  было
бесстрастно-чистое,  будто созревало в усовершенствованных  емкостях  завода
"Балтика".
     -- В меру охлажденное, -- одобрительно заметил Илларион.  -- А помнишь,
как  мы с тобой однажды столкнулись в  пивной  на углу Больничного и  Первой
Мещанской,  деревянной,  зеленой  такой,  и  заказали  по  сто  пятьдесят  с
прицепом? Помнишь?
     -- Помню, -- неуверенно пробормотал Шеврикука.
     -- Ну как же!  Как  же! Возле нас  еще  суетился  Мелетяев! Все пытался
угостить нас бутербродами с красной икрой!
     -- Помню, помню! -- оживился Шеврикука. Сначала он вспомнил Мелетяева и
свои  недоумения: как этот  низкородный растрепай  позволяет  себе лезть  со
своими бутербродами и хуже того -- с пошлыми шутками  к Иллариону, будто они
ровня (а сам-то он, Шеврикука, высокородный, что ли?). Потом воспроизвелся в
его памяти  Илларион,  мрачноватый, бравый,  сухой,  со  всегдашней  осанкой
конногвардейца, тогда --  в форме капитана бронетанковых войск, с орденскими
планками на  груди  и  нашивками ранений. О чем они  говорили  с Илларионом?
Этого Шеврикука вспомнить не мог. Но они  стояли в пивной и после  того, как
Мелетяев, ощутив  брезгливость и  серый холод в глазах Иллариона, маленькими
шажками твари дрожащей, спиной, спиной к двери, отбыл на улицу.
     -- Стало быть, -- вывел Илларион, -- надо опрокинуть по стопке, чтобы и
теперь образовались сто пятьдесят с прицепом.
     И опрокинули.
     -- Тебя интересует Бушмелев? -- спросил Илларион.
     -- И Бушмелев тоже, -- кивнул Шеврикука.
     -- Ты боишься Бушмелева?
     -- Мы далеки друг от друга. И -- сами  по себе, -- сказал Шеврикука. --
У  меня  нет  нужды сталкиваться  с  ним  или  входить  с  ним  в какие-либо
взаимоотношения. Если он, конечно, существует. Или если он ожил.
     -- Ты боишься за кого-то другого?
     -- Может быть... Может быть, и так... -- сказал Шеврикука. -- Но если я
признаю, что боюсь за кого-то, выйдет упрощение...
     -- Лукавишь, Шеврикука, лукавишь!  -- рассмеялся Илларион. Но сейчас же
стал серьезным. -- Бушмелев существует. И он ожил.
     -- Ну и опять окажется на цепи...
     -- Ой  ли? -- Илларион покачал головой. -- Кстати, однажды я побывал  в
Лакхнау.  Досужим  путешественником,  порой  качавшимся  на  спине  слона...
Прелестное место. Не отказывался от многих услад, яств и приключений, иных и
со  сверканием  клинков. Но  кое-что  в  Лакхнау  мне надо  было рассмотреть
внимательно. Я и рассмотрел...
     -- При чем тут Лакхнау? -- удивился Шеврикука.
     -- Ни при чем, --  сказал  Илларион. -- Но ведь ты  же на днях держал в
руках книгу о Лакхнау, "Затворницы и куртизанки", так она называется, если я
не ошибаюсь?
     -- Значит, Гликерия все же затворница? -- спросил Шеврикука.
     --Да, -- кивнул Илларион. -- Но с послаблениями. Домашнее вынуждение. И
дозволено   испрашивать   житейские   свободы   и   удобства.   В   разумных
установлениях. Могу назвать причины затвора, коли пожелаешь...
     -- Не пожелаю.
     --  Я так  и предполагал,  --  снова  кивнул Илларион,  -- что  ты  сам
отправишься на лыжную базу...
     -- Не отправлюсь, -- хмуро сказал Шеврикука.
     -- Ну-ну...
     Замолчали. Гатчинский  подземный ход замечателен для возбуждений в  нем
эха. Сейчас же Шеврикука ощущал, что звуки его с Илларионом разговора нигде,
ни  справа, ни слева, не  искажались, нигде не бились о стены, не дробились,
воссозданные камнями  вновь, не  тревожили и  не  возбуждали нижнее замковое
пространство. Эхо было временно отменено. Или отключено. Не возникала и тяга
воздуха к северу,  к  Гроту и водам  озер, а  потому и  пламя факела  стояло
ровное, лишь иногда слегка вздрагивало  и  перекашивалось, и  то будто бы от
собственных на то  причин.  В  глазах  Иллариона  Шеврикука  увидел  грусть.
Тонкое,  чуть смуглое,  не  испорченное  шрамом на  лбу и  щеке  (падение  с
лошади), лицо Иллариона сейчас было скорбное. "А выбрито  оно идеально",  --
пришло в голову Шеврикуке.
     -- Брадобрей нынче при тебе? -- спросил Шеврикука.
     -- При мне, -- сказал Илларион. -- Понадобился, выписан и прибыл.
     Было известно: в случаях меланхолий Иллариона его развлекал Брадобрей.
     -- Да, -- сказал Илларион. -- Возникли поводы для меланхолий. Но они за
пределами нашей  с  тобой встречи... -- Он махнул  рукой.  -- До меня, между
прочим, дошли  разговоры  о  ваших  останкинских  натурализациях.  Домовые и
привидения готовы перевестись в  людей, иные же люди, напротив,  -- выйти из
социума... И у всех свои выгоды и поводы... И иллюзии... Забавно...
     -- Но это же попрание вековых установлений!
     --  Вековых, но  не вечных, -- сказал  Илларион.  -- И  не  попрание, а
вызванный обстоятельствами жизни пересмотр. Кстати, и ты ведь выправил  себе
паспорт.
     -- Из-за Пузыря! По горячности! -- разволновался Шеврикука.
     -- Ну ладно. Что там будет впереди, мы не знаем, -- сказал Илларион.
     "Ты-то знаешь!" -- чуть было не вырвалось у Шеврикуки.
     --А если бы  и знали, -- сказал Илларион,  -- есть в мире  столько сил,
что  действия  их,  нас, возможно,  и  совершенно не имеющие  в  виду, могут
сделать наше знание бессмысленным или обреченным на несовпадение с  тем, что
возьмет вдруг и произойдет завтра. Что вот ты, например, знаешь о Гликерии?
     -- Многое, -- сказал Шеврикука.
     -- Мно-огое! -- протянул Илларион, как бы передразнивая Шеврикуку. -- А
вот ты знаешь, что Гликерия, может быть, вовсе и не привидение?
     -- Служит она привидением. -- Шеврикука стал мрачен.
     -- Мало ли кто кем служит! Гликерия прежде всего женщина! -- Слова эти,
показалось Шеврикуке, выразили волнение.
     -- Ну женщина и женщина, -- проворчал Шеврикука.
     -- Ничего более  ты о ней не хочешь услышать? И даже всякие мелочи тебя
не интересуют, бинокль, добытый  тобой и твоим оруженосцем, например? Что он
и зачем?
     -- Почему оруженосцем? -- удивился Шеврикука.
     --  Не  оруженосцем. Так называемым полуфабрикатом,  прикомандированным
Отродьями Башни в Капсулу. Я оговорился.
     --  И о бинокле  не  спрошу. А  твои суждения о  Гликерии не могут быть
объективными!
     --  Да  ты что!  Вот  тебе раз!  --  чуть ли  не  с  восторгом произнес
Илларион.
     -- Да, не могут! -- стоял на своем Шеврикука.
     --  Ну хорошо, хорошо,  успокойся!  -- быстро заговорил  Илларион. -- И
вернемся к застолью. К  водке вот  --  малосольные  огурцы.  К  пиву  пойдут
сушеные кальмары. Можно бы пригласить в закуски  раки  или  на  худой  конец
карибские креветки, но мы насорим, а он рассердится.
     И  Илларион  повел  глазами  вверх,  давая  понять,  где  он, способный
рассердиться, теперь обретается.
     -- Не горячусь я... И бинокль, и она, и они -- пошли все... -- бормотал
Шеврикука.
     --  Но  Бушмелев тебя  интересует, -- сказал Илларион. -- Это-то  я  не
придумал.
     -- Мне ничего от тебя не надо. Вот сидим, и хорошо.
     --  На  застолье  с  тобой  у  меня  осталось мало времени,  --  сказал
Илларион, и в интонациях его явными были холод и скука.
     -- Я покину тебя, -- встал Шеврикука.  -- И  спасибо... тебе... И снова
прошу принять извинения...
     -- Садись! -- приказал Илларион.
        "62"
     Шеврикука, сам  себе удивляясь, намерен был заартачиться, но подчинился
Иллариону.
     --  Досадно  и  вздорно  все  получается,  --  сказал  Илларион.  --  Я
согласился с тобой  встретиться.  По-твоему, соизволил. Да, соизволил. Да, и
от  скуки.  Да,  отчасти и  из  любопытства.  Но  ты  меня  разочаровываешь,
Шеврикука, -- поморщился Илларион. -- Я редко о чем-либо жалею. Но теперь...
     Илларион  начал  грассировать, монокль мог  бы  сейчас же оснастить его
правый глаз.  "Неужели  я уравнялся с Мелетяевым?" -- растерялся  Шеврикука.
Уходить!  Уходить! Но немедленный его уход вышел  бы бегством. Да и отпустил
бы его Илларион, не принялся бы зануду посетителя размазывать по  пудостским
камням, тем  более что Иллариона одолела  скука и  его  развлекал Брадобрей?
Можно было пригласить сейчас в подземелье и Брадобрея.
     --  Ладно,  --  сказал  Илларион.  Достал  из   кармана  плаща  золотую
табакерку.  Табакерка была и музыкальной.  Отщелкнутая  крышка  ее позволила
клавесину Рамо галантными звуками  подвигнуть хозяина  к  пользованию  вест-
индским табаком.  Илларион  изящно  снабдил  табаком обе ноздри,  прочихался
звучно, вытер глаза платком и притих, как будто бы умиротворенный.
     -- Речь буду  вести,  --  сказал  Илларион, уже  не грассируя,  --  без
всякого сюжета. Вразброс... Отродья Башни и привидения... Обрати внимание на
особенности  этого случая... Отродьям привидения, несомненно, ближе,  нежели
домовые, и они полагают, что смогут  их приручить. Они и  домовых желали  бы
приручить,  но не выходит. А  с  привидениями, Отродья  уверены,  выйдет.  И
Отродьям очевидны возможности воздействий привидений и призраков на людей. В
особенности привидений Приватных,  то  есть  глюков, персональных видений  и
почесываний, бегемотиков белой горячки и прочих епишек. Бушмелев же  может и
не  пойти с ними.  Но коли  обретет утверждение  и телесные  формы, он будет
нехорош и у себя, на Покровке, и, при его желании, для публики, в российских
землях прожигающей.
     -- И для тебя?
     -- Вопрос неуместный! Останется без ответа.
     --  Извини,  -- сказал  Шеврикука.  И предположил: -- Начнет мстить он,
естественно, с насекомых.
     -- Каких насекомых? -- замер Илларион.
     -- Всяких. В доме на Покровке. Они же там,  по легенде,  загрызли  его,
дряхлого, до смерти, -- сказал Шеврикука.
     -- Я помню! Я знаю. Все  покровские легенды я знаю. Я всегда был вхож в
дом   Тутомлиных,  --  раздраженно   заговорил   Илларион,  будто  Шеврикука
упоминанием насекомых допустил  бестактность, поставив  под сомнение степень
его, Иллариона, осведомленности. -- Да,  милостивый государь, я  все знаю  и
про  насекомых,  и  про  Пелагеича, и про Гликерию Андреевну. Мстить бы этот
делец и заводчик пожелал начать вовсе не с насекомых...
     Илларион слова "делец", "заводчик" произнес с презрением аристократа, в
смысловые сути слов этих будто  бы вмешались холодная медузья слизь и запахи
платного отхожего места в Столешниковом переулке.
     -- Впрочем,  не мне,  грешному, судить  тех, кто блудит и попирает,  --
сказал Илларион. -- Хотя с Бушмелевым  я бы... Но оставим... Что же касается
Гликерии Андреевны  Тутомлиной, то  дело тут темное,  колодезное. Клятва ли,
обязательство  ли,  слово  ли, данное сгоряча  или  из безысходности,  о чем
существует  молва,  все  это,  если  бы оно  было  связано  лишь  с негодяем
Бушмелевым, могло  бы и  не угнетать Гликерию  Андреевну. Но коли угнетает и
сковывает,  стало  быть, не  в одном Бушмелеве тут закавыка. У  Бушмелева на
Гликерию  виды, и, несомненно, досады его Гликерия вызывала не раз,  так что
для нее он опасен.
     -- Опасен всерьез? -- спросил Шеврикука.
     -- А тебе что? -- развеселился Илларион. -- Аж задрожал весь. Хоть бы и
всерьез.  Но  ты-то  ведь  не  из  тех,  кто нюни  распускает  или за  шпагу
хватается, услышав о бабьих затруднениях или даже несчастьях. Впрочем, шпаги
у тебя  нет. А  против  Бушмелева или  против закавыки шпага тебе необходима
серебряная.
     -- У тебя она сыскалась бы? -- спросил Шеврикука.
     -- У меня сыскалась бы... -- произнес Илларион, для себя произнес, а не
для Шеврикуки. Шеврикука словно бы уже и не сидел за раздвижным  столиком  в
Гатчинском замке. И не было предложено: возьми, если случится надобность.
     У меня-то есть, да не про вашу честь.
     -- А вообще ты не раз давал себе обещания держаться подальше от лукавых
баб, -- сказал Илларион.
     -- Это ты к чему? -- спросил Шеврикука.
     -- А так, ни к чему.
     -- Это ты про Гликерию?
     -- Могу ли я что-либо неуважительное к Гликерии Андреевне иметь в себе?
--  удивился Илларион. -- И по поводу тебя я не ехидничаю, потому как уважаю
и  твои  странности. Мне  вообще милы  всякие странности. Тебе  известно: до
императора Павла Петровича Гатчинской мызой владел граф Григорий Григорьевич
Орлов.  Для  кого Григорий Григорьевич, для  кого  Гриша. Прекрасный,  между
прочим, танцор.  Мы с ним  в Кенигсберге  при губернаторе Николае Андреевиче
Корфе не скучали на балах. Ну да ладно. Я от скуки призвал нынче  Брадобрея.
А  Григорий  Григорьевич  надумал однажды,  а  именно в  декабре  шестьдесят
шестого года  пригласить в Гатчину для безбедного проживания Жан Жака Руссо.
И  начал он  письмо,  помню его хорошо,  к женевскому философу  и  моралисту
словами:  "Милостивый государь, Вы не удивитесь, что я пишу к Вам, зная, что
люди  склонны к странностям.  У  Вас есть  свои,  у меня мои: это  в порядке
вещей..."
     -- И что же Жан Жак?
     -- Не воспользовался приглашением.
     -- Но хоть ответил?
     -- Похоже,  и не ответил. Я не слышал о  его письме. Но, возможно,  я и
запамятовал.  А  ведь  так  сердечно  прельщал   граф  Григорий  Григорьевич
ожидаемого гостя. Вот, извольте: "...Мне вздумалось сказать Вам, у меня есть
поместье, где воздух здоров, вода  удивительна, пригорки, окружающие  озера,
образуют  уголки,  приятные  для прогулок и  возбуждающие  к мечтательности.
Местные  жители не  понимают ни по-английски,  ни по- французски,  еще менее
по-гречески и латыни. Священник не знает ни дискутировать, ни проповедовать,
а паства, сделав крестное  знамение, добродушно думает, что сделано все". Ну
не чудный ли  уголок предлагался для уединения автору "Элоизы"? Обещаны  ему
были и охота, и рыбная ловля. Но не приехал. А я вот здесь проживаю. Иногда.
Сейчас и с Брадобреем.
     Под плащом, будто в недрах  Иллариона,  перезвонами  напомнили  о  себе
часы. Возможно, часы были  музыкальными  родственниками золотой табакерки. И
видимо, они напомнили не только о себе. Илларион встал.
     -- Я сейчас, -- Илларион озаботился. -- Минут на пять отойду и вернусь.
     Илларион  унес  факел,  и  Шеврикука  притих  в  темноте.  По  расчетам
Шеврикуки, Илларион уже поднимался по винтовой лестнице (куда -- неважно), и
тут  камни метрах в трех перед ним раздвинулись, и из щели вылезло  косматое
существо,  замерло   в   световом  пятне.   Существо  было  овальной  формы,
исполинское яйцо или кокосовый орех, все в шерсти.  И оно, несомненно, имело
голову. То ли медведь. То ли человек из снегов, прирученный йетти. "Эй, подь
суды!"  --  подозвало  Шеврикуку существо  и  подгребающее  к  себе движение
произвело. То  ли рукой,  то  ли лапой,  то ли плавником.  Шеврикука подошел
сюды.  Существо обхватило его  лапами,  глаза  же  существа  обшаривали  все
подробности  гостя. "А-а!  Шеврикука!.."  -- наконец-то произнесло существо,
явно успокаиваясь. "Ну ты и небритый! -- выказал свое удивление Шеврикука. И
спросил: --  А  ты кто?" "Я-то? Я-  то?! --  закашлялось  в  смехе существо,
возможно пораженное простотой Шеврикуки. -- Ну  ты даешь! Я же -- Ухо!" Лапы
Уха ощутимо  -- пальцами и  когтями  -- тотчас  же  обыскали Шеврикуку  и не
обнаружили при нем ни пистолетов, ни ножей, ни боеприпасов. "Посиди,  посиди
еще тут!  -- указало Ухо. -- А я пойду прилягу". Именно ухо напоминал силуэт
гатчинского старожила,  а не яйцо или кокосовый орех. Хотя яйцо  и вытянутый
орех -- тоже. "А морда-то его на кого-то похожая..." -- думал Шеврикука и не
мог вспомнить на кого.
     Возвратившегося  и будто  бы  удрученного  чем-то  Иллариона  Шеврикука
спросил, что это за существо такое небритое являлось к нему.
     --  Небритое?   --  задумался  Илларион.  --  Ощупывало  тебя?   Оно  и
неудивительно. Это Ухо. Ухо для Надзора...
     -- Большо-о-ое Ухо... -- протянул Шеврикука.
     -- Значит, предстоит обход, -- прошептал Илларион.
     --  Какой об... -- н