узнаю.  Озадачу
Радлугина".
     А зачем?  Зачем? И  зачем  именно  теперь  замысливать нечто?  Ведь  из
Обиталища Чинов можно было и не выйти.
     Ну и что? Ну и что?
     И  Шеврикука  устремился  к Обиталищу, голову и плечи  выставив вперед,
будто  ему  мешали  идти  зловредные  течения  воздуха,  а  он  был  намерен
преодолеть их, ворваться в Обиталище,  выкликнуть шаляпинским рыком:  "Бойцы
есть?",  всех  разнести  и  навести  порядок.  Миновал  бело-розовые  палаты
царского изографа Симона Ушакова,  Биржу на  Карунинской  площади, Рыбиным и
Хрустальным переулками обошел Старый  Гостиный  двор, чьи надземные, видимые
московскому пешеходу  этажи примыслил Кваренги. Кто только не занимал теперь
эти  этажи, кто только не  бездельничал и  не жульничал  в них! Впрочем, под
ними обитали существа не лучше.
     В Москве по  привычке, исходя из хозяйских выгод, а порой и из почтения
к  суевериям  и  предрассудкам,  затевая  новые  строения, редко  выламывали
подклети,  подвалы стоявших  здесь  прежде  палат  и  хоромин.  Свежее  дело
утверждали  на древних основаниях. Пример  тому известный нам дом Тутомлиных
(или дом Гликерии)  на Покровке. А  уж в Китай-городе, что ни  здание, то  с
подземельями. Иные из них засыпаны и  замурованы, иные никому не известны, и
даже следопыты-архитекторы о них  не  проведали и, понятно,  не  ввели  их в
государственный или хотя  бы муниципальный учет, а иные, скажем, при погроме
Зарядья  освободились  от наростов  столетий  и  из  подвалов превратились в
Посольский двор Ивана  Грозного и Братский корпус Знаменского монастыря. Под
Старым Гостиным укромных мест, и обширных притом, было предостаточно.
     Бывшие  лавки  бывшего  когда-то  шумно-кипящего  московского  торга  с
четырех  сторон  окружали  громадный  двор.  Туда  Шеврикука  и  последовал.
"Исполинское сооружение-то  какое!  --  явилось  Шеврикуке  при  взгляде  на
непрерывные арки трех этажей  Гостиного. -- Истинно  Колизей. А я обреченный
гладиатор.  На  меня сейчас  и натравят оголодавших хищников  из Карфагена".
Мысль эта тотчас  показалась Шеврикуке выспренней, вывернутой к тому же, как
перелицованное пальто. Аркады обегали Колизей вовсе не с внутренней стороны,
трапеция  Китайгородского торга  не  походила  на  овал римской  арены, а уж
сновавшие здесь существа никак не выглядели оголодавшими хищниками. Наверно,
имелось  во многих  из них и  звериное, но на  него, Шеврикуку, они  пока не
рычали.  Они  его и в упор не видели.  И то  ладно. И главное --  обреченный
гладиатор!  Гладиатор! В самоназначении гладиатором  было  желание  пожалеть
себя. Но жалеть себя нынче было опасно.
     Поднятый вверх в Колизее большой палец императора оставлял поверженного
воина  в  живых  и  даровал ему право  продолжать  смертельные игры.  Палец,
опущенный  вниз, назначал несчастному  убиение. Каким  будет нынче указующий
жест Увещевателя?
     Спуститься  в  Обиталище Чинов  в Старом Гостином  можно  было  разными
лестницами. Шеврикуке определили спуск номер одиннадцать.  Шеврикука вступил
под  одну  из  арок,  двое  мужиков  катили  перед  ним  бордовые  бочки   с
завлекательными  словами:  "Полюбите нас,  и вы отдохнете на Мальорке!",  он
чуть  было  не  наткнулся  на  бочку,  пробормотал "Пардон"  и  втиснулся  в
невидимую мужикам щель в белом камне.
     При входе в  Обиталище,  по  благочестивому обычаю,  следовало  снимать
шапку, и  Шеврикука  нечто  воздушное с  головы  стянул и потряс им, выражая
почтение  и к  самому  Обиталищу, и к  его  силам, его  чинам и посетителям.
Кивком он заменил требуемый традицией поясной поклон, определив, что и кивка
достаточно, и стал спускаться в деловые недра винтовой кирпичной лестницей.
     Гладиаторские  чувства  покинули  Шеврикуку.  Шел  он  присмиревший.  И
осмотрительный.  И  вот  он  оказался   в  одном  из  протяженных  коридоров
Обиталища. Коридоры  эти хоть и напоминали  о людских учреждениях или  об их
ведомственных  поликлиниках,  все  же отражали  сословную  самостоятельность
здешних  хозяев. Уместны  в них  были короткие светильники-лучины (пусть и в
стеклянных колпаках) под коробовыми сводами и ковровые  дорожки из крашенной
луком и  крапивой мешковины. При встречах коридоров имелись пространственные
расширения для пересудов ожидающих чего-либо домовых, для меняльных лотков и
буфетной торговли. Ремонтов, переездов столов и кресел  в  последние  годы в
Обиталище вроде бы не  затевали, и Шеврикука предположил,  что увещевания  и
нынче происходят в известных ему кабинетах. Так оно и было.  Шеврикука скоро
отыскал приемный покой одарившего его своим вниманием Увещевателя и заступил
в очередь.
     Сидели  тихо.   В   помощники-регистраторы   Увещевателю  был  назначен
сухонький субъект всеравнокакого  возраста,  в очочках  волостного писаря, в
голубенькой толстовке, с ходиками без кукушки, свисающими с плетеного пояса.
А на ногах его в проеме стола  Шеврикука  углядел бурки. "Вот бы  увидел  их
Пэрст,  -- подумал  Шеврикука,  -- вот бы порадовался!"  Увещеваний  ожидали
домовые  разных  свойств,  все  больше  схожие  с Шеврикукой во  взглядах на
красоту тела, практические  манеры  и  стиль жизни,  но сидели  среди них  и
карлики, и уроды, и  стручки, и шуты гороховые в телогреях из козьих шкур. А
судя  по  ерзанью  и   скрипам  стульев,  присутствовали  здесь  и  существа
невидимые.  От  особенно  нервно  скрипевшего  невидимого  несло  моршанской
махоркой.  Вызванные  были  из  ближних  и  дальних  московских  местностей,
знакомых   среди  них  Шеврикука  не  обнаружил  "Хоть  не  один",  --  стал
успокаивать себя Шеврикука.  Вроде  бы  в очереди его прегрешения, проказы и
ошибки  сползли  с  него, раздробились  в мелочь и  разделились  между всеми
ожидавшими  сурового слова.  Узнать, кто и  каков нынче Увещеватель и  какой
оборот  принимают  с  ним  беседы,  не  было  возможности. После  увещеваний
домовые, надо полагать, кто с легким умственным испугом,  кто с помрачнением
основ, а кто и вовсе пинком в распыл, убирались из кабинета серьезной особы,
минуя приемный покой. В строгонравственном городе Берлине, слышал Шеврикука,
есть  почитаемая  народом  пивная  "Последняя  инстанция".  Четыре  столетия
благоухает она ячменным напитком  прямо за красным зданием городского  суда.
Тех,  кого оправдывали  в красном здании, и тех, кого приговаривали к казни,
вели в "Последнюю  инстанцию".  Предоставляли  по  две кружки пива. Но это в
Берлине.  В Китай-городе и  полстакана  кваса в  иссохшую глотку не плеснут.
Впрочем, и от  пива и  от кваса  отказался бы теперь Шеврикука, лишь были бы
оставлены ему возможности утолять жажду по месту службы в Останкине.
     Вот  уже  трех   набедокуривших  или   имевших   склонность  бедокурить
помощник-регистратор в порядке очереди направил к Увещевателю. Хотя, подумал
Шеврикука, необязательно набедокуривших. Увещеваниям подвергались и домовые,
впавшие в задумчивость, и  ослабшие натурою по причине чувственных неудач, и
обольстившиеся колдовством,  и полуграмотно толкующие  гадательные  книги, и
босяки-эпикурейцы,  опустившиеся до поедания моренных химией насекомых. Всех
не упомнишь. Иных распекали кротко, чуть ли не ласково, они  были на  счету,
от  них  ожидали  расцвета  дарований, однако  текли  десятилетия,  менялись
уклады,  а расцвет не наступал. Но Шеврикуку на счету  не держали. Он-то был
из тех, кто способен набедокурить. Или хуже того...
     А  коридором  мимо  очереди  с  Шеврикукой  прохаживались  или  сновали
домовые, к каким не было сегодня проявлено внимание Увещевателей. Их привели
в Обиталище  Чинов  дела,  надо  полагать,  первостепенные.  Одни из  них не
спешили,  возможно,  в  коридорах  и  укатывали  свои  сложности, другие  же
вертелись волчками или же неслись с разлетом рукавов, будто сейчас же должны
были ввинтиться в  решение проблем и комиссий. Шеврикука им  позавидовал. Но
зависть  его  была  мимолетная.  Зависть  ожидавшего  Увещевания.  Некоторые
пролетевшие  или  продефилировавшие  домовые были  Шеврикуке  знакомы,  и  в
обычные дни он им не завидовал. Они служили в знатных или  сановных домах, а
потому и  сами  считали  (и  сознавали)  себя знатными  и  сановными. Другие
служили  в домах  суетных и богатых, как те же упомянутые "Савой" и "Детский
мир",  и многие полагали, что тамошние домовые процветающие и состоятельные.
Шеврикука уверял  себя и всех, что знатность  и  состояние его не  занимают.
Коли  бы хотел,  он несомненно бы пробился во всякие министерские, торговые,
коммерческие здания или в те, где жителей развлекают, поят, кормят осетриной
по-монастырски  и  укладывают в приятную  койку под шелковые одеяла. А он не
хотел. Его и звали в знатно-сановные, состоятельные места -- в прошлом, увы,
в прошлом! --  а он отказывался  (не всегда, случались  нарушения  житейской
доктрины, и не раз, но о  них промолчим,  о  них разговор особый).  Он желал
быть сам по себе, то есть суть свою сословную проявлять при домашних очагах,
а дело иметь  с  людьми, с жильцами,  пусть  теперь и квартиросъемщиками.  В
знатных  и  богатых  зданиях  люди  не  жили,  а  лишь  добывали  средства и
возможности  для сносного  человеческого  существования.  Часто  и  за  счет
других. Часто и топча этих других. Либо же подличали, угодничали и раздували
мыльную пену. Там были сановники и прихвостни.  Там были управители и всякая
шваль  на побегушках.  Короли  и  блохи. Души  с плетьми и  в  наручниках  и
колодках...  Строг бывал в своих мысленных построениях Шеврикука! Домовых же
в те здания набивали с перебором, доверяли им разные  мелкие чепуховины, кто
из   них  приглядывал  за  лифтами,  кто  за  туалетами,  кто  инспектировал
скомканную бумагу в деловых корзинах,  они, правда, считались ответственными
работниками, но были попросту челядью. Тоже швалью  на побегушках. Часто и с
унизительными  поручениями. Никогда  бы  Шеврикука не оказался  в  положении
морильщика  мух  при  кабинете  члена  коллегии,  но  и  состоять  генералом
морильщиков  или  же опекунов  розеток и  штепселей было неугодно его натуре
(При нынешних, отмечу, житейских постановлениях Шеврикуки, при нынешних!)
     Дав  понять,   что  все  его  мускулы  удручены  неподвижным  сидением,
Шеврикука потянулся, чуть ли не крякнул, встал и на глазах у очереди посреди
приемного покоя стал производить отжимания. При счете "десять" он подпрыгнул
и  выпрямился,  дальнейшую   его  гимнастику  могли  признать  и  наглостью.
Помощник-регистратор и теперь глядел  на него как на  наглеца и негодяя, но,
похоже,  не  знал, какие ему  применить  меры  усмирения. "Сейчас  сяду,  --
успокоил  его  Шеврикука.  --  А  то  все затекло".  Но  к месту  своему  он
направился  кругосветным  путем,  пройдя  мимо  стола  помощника  в  бурках.
Мимолетным  взглядом  он  рассмотрел  на  целлулоидной  таблице регистратора
итоговые  отметины  уже  прошедших  увещеваний. Таблица  была  расчерчена на
клеточки,  и  в  них  словно бы  играли  в  "морской  бой"  или в "нолики  и
крестики". Среди ноликов сегодня имелись два фиолетовых креста. "Стало быть,
и третьего не миновать", -- подумал Шеврикука.
     -- Шеврикука! -- окликнули его из коридора.
     Шеврикука взглянул на помощника-регистратора, тот не произнес ни слова,
должно быть, окликавший Шеврикуку был достоин почтительного отношения.
     Окликал Шеврикуку  полнощекий господин,  радикально остриженный,  будто
был арестант  или персонаж  жизнеописаний  Светония.  О  Светонии  Шеврикука
вспомнил и потому,  что господин был в сандалиях на босу ногу, с плеч же его
спадала пурпурная тога с малиновым окаемом.
     "Какой-то  римский день,  --  озадачился  Шеврикука.  --  То Колизей  с
гладиаторами прибыл в голову, теперь тога и сандалии. К чему бы это?"
     Когда было  дозволено  домовым свободное,  в  телесном  виде, посещение
людей, бдящие чины именно из здешнего их Обиталища предлагали  тут же ввести
единообразные одеяния,  дабы они напоминали о  соблюдении всеми обязанностей
сословия, а  надзирающие  службы отчетливее  могли бы  углядывать  действия,
огорчающие  параграфы, и нравственные  несовершенства. Но  ветры  свобод  не
напрасно  веяли.  Вольности нельзя было уже  укоротить и упихать в униформу.
Конечно,  рекомендовали одеваться  без вызова, без претензий и чудачеств. Но
кому  в Москве могло бы прийти в голову посчитать чудачеством пурпурную тогу
и сандалии из дорогой кожи?
     "Это  же Концебалов! --  сообразил  Шеврикука.  --  Он же  Брожило!" Он
подошел  к  Концебалову.  Поздоровались.  Концебалов-Брожило  был  и  впрямь
весомый сановник, много  мелких и расторопных дрожало  при его окриках, один
из этих мелких  наверняка был облагодетельствован должностью сандальничего и
в полночь отскребал Концебалову пятки.
     -- Удивительно!  Иду  и вижу,  Шеврикука прогуливается!  --  Концебалов
будто бы не мог поверить в подарок судьбы.
     --Да... -- глубокомысленно протянул Шеврикука. -- Прогуливаемся...
     -- Дела привели сюда?
     --Да... И дела...
     -- А я ведь на днях вспоминал  о  вас, --  сказал Концебалов. -- Вы мне
нужны. Пройдемте-ка отсюда чуть подалее.
     Шеврикука обернулся: не подоспела ли его очередь? И  тут же усмехнулся:
о чем беспокоиться! Позовут. Добудут. В очереди казусы не случаются.
     --  Вот,  --  отозвался  Концебалов.  --  Здесь  в  камнях  щелей  нет.
Проверено. Вы, Шеврикука, мне нужны Если бы я сейчас на вас  не наткнулся, я
бы вас разыскал.
     -- И чем же я могу быть вам полезен?
     -- Совершить одно... Или, скажем, исполнить одно поручение. Деликатное.
И рискованное. Конечно, есть и другие способные. Но я вспомнил о вас.
     -- Мы с вами годы не виделись, -- сказал Шеврикука. -- Помнится, тогу и
сандалии вы не носили.
     -- В доме, где я теперь, -- разъяснил Концебалов, -- всегда с вниманием
и уважением относились к римскому праву.
     Гордость   отзвенела   в  словах  Концебалова.  Дом   этот   Шеврикука,
естественно, знал. Стоял  он в версте  от Обиталища Чинов. А  то и ближе. По
причине государственного  предназначения там должны  были  бы  заглядывать в
римское право. Но всегда ли заглядывали с вниманием и уважением?
     -- С  домом дело никак  не связано, -- быстро  заговорил Концебалов. --
Оно мое, и ничье более. И я могу просить вас лишь о любезности. Вы проворный
и проникающий... Я помню.
     -- За годы наших невстреч я изменился, -- сказал Шеврикука.
     -- Не слишком, -- возразил Концебалов. -- Я наводил справки.
     -- Вы могли поверить  ложным сведениям.  Но  дело и не  в моих нынешних
свойствах. Я  не способен сейчас содействовать вам или кому-либо. Я занят. В
занятиях  моих наросли  осложнения. И это не ракушки на днищах  кораблей. Ко
всему  прочему,  возможно,  и  в Белом городе,  и  здесь,  в Великом Посаде,
известно, что происходит за Крестовской заставой, у нас в Останкине. Вот-вот
гром грянет.
     --  Нам  известно! -- махнул  рукой Концебалов. -- Уж  кто-кто, а мы-то
знаем!
     "Вы-то знаете! -- согласился Шеврикука. -- Но вас-то в Останкине нет!"
     -- К  тому же, когда гремит гром, --  сказал Концебалов, --  не  всегда
проливается  дождь.  И  уж тем более что-то  сжигает молния.  Не всегда... И
здесь  не  дремлют.  Вас  ведь тоже небось вызвали  сегодня  в говорильню об
Отродьях?
     -- Не совсем, --  замялся Шеврикука.  Добавил:  -- И еще над Останкином
завис Пузырь.
     --  Знаю! И  про Пузырь знают!  За ним  наблюдают.  Пусть  себе висит и
висит! -- Обнаженная рука Концебалова была по-приятельски возложена на плечо
Шеврикуки. -- Все это, уважаемый коллега, -- и  Отродья, и Пузырь, и  всякие
занятия  --  никак  не могут  помешать вам быть  милосердным. Это  дело моих
душевных тонкостей, хрупко-интимное. Хотя  отчасти  и  авантюрное.  И вы  не
беспокойтесь. Без вознаграждения не останетесь. Или без вывода. Помните, при
императрице Екатерине Великой гонорар именовали выводом.
     -- При чем тут вывод! -- как бы возмутился Шеврикука.
     --  Да,  да,  не  беспокойтесь!  Вывод   обязателен.  Каким  ему  быть,
определять вам. Я, конечно, не калмыцкий президент и не фонд Сороса, но...
     -- Нет, извините, не могу, -- решительно заявил Шеврикука.
     -- Будет огонь  и лед. Будет  опасно.  Будет  жутко. Но ведь это вам по
нраву. Вам, Шеврикука, придется выйти на Лихорадки. Только и всего.
     -- Я что -- идиот? Или -- удрученный? Выходить на Лихорадки! Да хоть бы
на одну из них! Нет! Извините!
     Ощутив пробуждение  интереса, возникшее в  Шеврикуке,  Концебалов  снял
приятельскую  руку  с  плеча  собеседника и заговорил  шепотом убежденного в
своей исторической правоте пропагандиста:
     -- Нужно.  Нужно.  И  будет что вспомнить.  Мне ли  вам  повествовать о
Лихорадках.  Словно вы  с  ними  не  сталкивались! Нужно вернуть  одну.  Ну,
скажем, коллекцию.  И  уж если вы так нервны или заняты,  ограничьте хлопоты
одной из Лихорадок. Для начала. А там посмотрите...
     "Какой именно одной? Может, Зуботрясной? Или Кишечной?" -- чуть было не
спросил Шеврикука. Но произнес, отворяя врата твердыни:
     -- И взялся бы. А не выйдет.
     --  Я  ведь  долго служил в  доме  Тутомлиных на  Покровке,  --  сказал
Концебалов. -- Хорошо знаю Гликерию Андреевну и некоторые ее обстоятельства.
     --  Вот  как...  --  сказал  Шеврикука.  Ему  бы  сразу  вытребовать  у
нанимателя  намек,  что  же  такое  интригующе-примечательное  или  полезно-
подстерегающее сможет Концебалов сообщить ему в обмен на услугу, даже и не в
обмен,  а в доклад  к  выводу,  или  чем он  способен  будет  удручить  ему,
Шеврикуке, жизнь в случае его отказа. Но промолчал.
     -- Да, служил, -- протянул Концебалов. -- И знаю...
     -- Но вроде бы, -- сказал Шеврикука, -- там домовой -- Пелагеич.
     -- Пелагеич! -- рассмеялся Концебалов. -- Это теперь он  в доме один. А
в барскую пору  нас было шестеро. Пелагеича мы обязаны были почитать. Но что
он значил -- зимняя полудохлая муха!
     -- Я подумаю, -- сказал Шеврикука.
     --  В  деле  есть  срочность!  Срочность! --  Сандалии  китайгородского
римлянина чуть ли не оторвались от ковровой дорожки.
     -- Если есть  срочность, вам следует сегодня  же обмыслить иные способы
разрешения забот. Перебрать колоду Других, как вы выразились, способных.
     -- Концебалов! Брожило! А при нем и Шеврикука! И вы здесь!
     Шеврикука было обрадовался,  что их с  Концебаловым разговору случилась
помеха,  но нарушителем беседы  оказался  буян  и  мошенник  Кышмаров, сытно
служивший  в  домах  с магазинами,  трактирами, меблированными  комнатами  и
углами любви. Нынче он имел вид замоскворецкого купца, способного возместить
ущерб за побитие зеркал, кудри его были  расчесаны на прямой пробор, золотая
цепочка  на брюхе свидетельствовала  о том,  что Кышмаров -- при швейцарских
учетчиках  времени,  а  сапоги  радовали   любителей  балчугским  скрипом  и
несокрушимым ароматом ваксы.
     -- Хорош! -- одобрил Концебалова Кышмаров. -- Москва -- Третий Рим! Или
-- Первый? Во! Москва -- Первый  Рим!  Патриций Концебалов-Брожило! Я же без
зла! Я же шучу!  Я  бы  на  твоем месте вызвал сейчас  рабов  с носилками  и
заставил их нести меня в  бани. Еще и зонтик кто-нибудь надо мной держал бы!
А уж в баню были бы приглашены рабыни! Или мальчики? А? Мальчики?
     Концебалов тонкогубо поморщился. Кышмаров был ему  не ровня. Но в ссоре
с ним не возникло бы выгод.
     -- Шеврикука! Вот уж кого давно не наблюдал! Шеврикука! Висит над вашим
Останкином Пузырь?
     -- Висит, -- хмуро сказал Шеврикука.
     -- И хорошо. Ты на него  поглядывай. И своего  не упусти. Но и про меня
не забудь.
     -- Ваши интересы внутри вас, -- сказал Шеврикука.
     --  Не торопись! -- загундосил Кышмаров. -- Не торопись, Шеврикука.  За
тобой должок.
     -- Какой еще должок? -- удивился Шеврикука.
     -- А такой! Очень ягодный! Очень вкусный! Можно сказать, что карточный.
А можно сказать,  что  бильярдный.  Но не тот  и  не это