ерез секунду уже были на
полу. Вид он имел виновато-радостный, готов был вытянуться перед Шеврикукой,
но Шеврикука движением руки предложил ему сидеть.
     --  Примите  извинения!  Вы  отсутствовали,  не  смог  отпроситься,  --
заговорил Пэрст-Капсула. -- Если достоин наказания за неповиновение властям,
накажите!
     -- Ты что! --  удивился  Шеврикука.  --  Где тут власти?  И какие такие
неповиновения? Ты от... от подруги, что ли?
     --  От  нее. Сверловщица. С тормозного завода.  Общежитие на Кашенкином
лугу. Но  переходит в коммерческие  структуры,  --  Пэрст-Капсула был словно
осчастливленный судьбой. -- Вот фотокарточка. Взгляните.
     -- Смышленое лицо, -- пробормотал Шеврикука и вернул кавалеру реликвию.
     -- Вы чем-то озабочены? -- сообразил Пэрст-Капсула.
     --  Не так  чтобы очень...  -- протянул  Шеврикука.  -- Но... --  И  он
рассказал  о раскопе в Марьиной Роще. О чертеже Петра  Арсеньевича и словах,
сообщающих  о подполе  и  четырех спусках,  упоминать не  счел  нужным. Свой
интерес к  раскопу  он обосновал уважением  к  московской старине  и  давним
увлечением археологией.
     --  Вдруг и берестяную  грамоту  там наконец  отыщут,  -- заключил он с
интонацией энтузиаста. И сам себе стал неприятен.  Сразу  же смутившись,  он
проговорил  неясные  слова  о том,  что,  может  быть,  клад искали там, где
некогда служил  его приятель, и не без пользы было бы узнать, не осталось ли
чего от приятеля.
     Пэрст-Капсула уверил Шеврикуку в том,  что его  променады с  подругой и
разнообразные диалоги с ней ничего не расстроили в нем, а, напротив, вызвали
приток  энергетических  поступлений  и  он   хоть  сейчас  готов  произвести
углубленные исследования.
     -- Ночью, -- посоветовал Шеврикука. -- Ночью.
     Утром  Шеврикуке  было  доложено  о  ночных  наблюдениях  и  открытиях.
Пэрст-Капсула и к трудам археологов отнесся с вниманием, но о них он полагал
рассказать,  если возникнет  необходимость, и в  последнюю  очередь.  Б. Ш.,
Белый Шум,  или  Белые  Шумы, или кто-либо  из  их компании,  если  это  для
Шеврикуки существенно,  яму в Марьиной  Роще  не  рыли. Ничего  не  искали и
ничего не крошили. А те, кто рыл, те искали. Возможно,  что  и нашли.  Среди
прочего трясли и  колотили  пивной котел,  предмет довольно громоздкий. Клад
или  схороненное добро  могли  упрятать  и в  котел.  Кто были  те четверо в
халатах,  посчитаем, маскировочных, и резиновых  масках, сказать  трудно, но
кое-какие мелочи для предположений имеются. Не исключено, что среди четверых
или хотя бы вблизи раскопа находился хорошо понимаемый Шеврикукой домовой из
Землескреба  Продольный. К  этой  мысли  Пэрста-Капсулу привели  интуитивные
соображения и косвенные  улики. Примечательно,  что в  ночь  раскопок  исчез
домовой с улицы Цандера Большеземов, более  известный  по  прозвищу  Фартук.
Тихая,  но  тяжелая  молва,  какая  и  бывает отголоском  истинного  знания,
признала это исчезновение серьезным и  связанным с кладоисканием.  Будто  бы
Большеземов-Фартук нежился, нежился, как обычно, но вдруг вскочил и  понесся
в направлении Марьиной  Рощи. А знали,  Большеземов-Фартук водил  хороводы с
Продольным  и  шушукался с  ним о делах. Пэрст-Капсула провеял в отвалах всю
землю, явно  времен беспокойной  и  шальной  Дуськиной  (Евдокии  Игнатьевны
Полтьевой)  жизни,  кое-какие  примечательные  вещицы  обнаружил,  например,
шкатулку с бумажными деньгами -- лик  Екатерины на  них, золотой  червонец и
всякие  другие  вещицы  более позднего происхождения, они сложены  теперь  в
фанерный ящик, укрыты невдалеке, и  если Шеврикука их востребует, они сейчас
же будут ему доставлены.
     -- Хорошо, -- кивнул Шеврикука.
     -- Если бы у меня был перечень разыскиваемого или предполагаемого... --
произнес Пэрст-Капсула,  как бы выражая сожаление  об очевидном, взглянул на
Шеврикуку и тут же отвел глаза.
     -- Я не мог представить тебе такой перечень, -- сказал Шеврикука.
     Возникла двусмыслица.  Пэрст-Капсула  мог  обидеться  или  оставить  на
хранение в уме нечто малоприятное Шеврикуке.
     -- Я сам не знаю, что следует разыскивать и что предполагать, -- тускло
выговорил   Шеврикука.  Он  ждал,  Пэрст-Капсула  выскажет  ему  недоумение.
Порядочно ли давать поручения или вынуждать  к действиям существо, какому не
доверяешь  и  какое держишь  в неведении?  Но услышал  от  временного жителя
получердачья иное:
     -- Может  быть,  вот это  осталось  от  вашего  приятеля? --  Шеврикуке
Пэрст-Капсула  протянул   две  металлические  фигурки,   перочинный   нож  и
стеклянный  шарик.  На  костяной   ручке  ножа  когда-то  выцарапали   "ПА",
стеклянный шарик,  размером с  грецкий орех,  был  полупрозрачный, с лилово-
оранжевыми переливами и хранил в себе холод ямы  и  ночи. Фигурки (металл их
красили  коричневым)  были  из  тех,  что  ставили  на письменных  столах  у
чернильных приборов. Два  коричневых  странника  (в еловую шишку  ростом), в
коричневых балахонах, близнецы, но один  держал посох в правой  руке, другой
-- в  левой,  примечательными у них  были  головы, голые,  с  ушами,  ртами,
носами,  глазами, но состоящие как бы  лишь изо  лбов, покатых,  уходящих  в
поднебесье. Не с Востока ли прибрели эти большелобые путники иди мудрецы?
     -- Отчего  ты решил, что они  остались от  моего приятеля?  --  спросил
Шеврикука.
     -- Мне так показалось... -- сказал Пэрст-Капсула и опять отвел глаза.
     -- Ну ладно... -- пробормотал Шеврикука.
     -- Вы же  сами просили отыскать что-нибудь...  -- сказал Пэрст-Капсула,
стараясь  облегчить положение  Шеврикуки, --  я так, на всякий случай... Еще
взял копилку.  Фарфорового  бульдога. В нем что-то звенит.  Сюда, правда, не
принес. Принесу... Был бы, конечно, перечень...
     -- Ну ладно, -- повторил Шеврикука. --  Некультурный Дуськин слой можно
более не трогать.  А культурными слоями  пусть занимаются археологи. Ты спи,
гуляй,  только  ради  приличия  не  забывай  о Радлугине.  Если  не  пропало
желание...
     Стеклянный  шарик, перочинный  нож,  большеголовых коричневых  путников
Шеврикука был намерен отправить  в мусоропровод. Но не отправил. Нож и шарик
положил в карманы, а  металлических людей  (впрочем, может быть, и  вовсе не
людей) разместил (пока) на ореховом серванте пенсионеров Уткиных.
     Так, размышлял Шеврикука. Сначала Петр Арсеньевич.  Потом Тродескантов.
Теперь  Большеэемов-Фартук  с  улицы  Цандера. Большеземова  Шеврикука  знал
плохо, не поинтересовался при мимолетных разговорах о нем,  за какие заслуги
и   привязанности  Большеземова   наградили  Фартуком.   Как  и  Продольный,
Большеземов был  из  привозных  и  пробивающихся.  Судачили  об одной из его
причуд.  Этот  Большеземов  был  изобретатель.  В  своих квартирах установил
собственные  кустарные поделки,  те  издавали  звуки: храпы,  стоны,  зевки,
покряхтывания,  повизгивания,  смешки  с  прищелкиваниями,  зубовные  стуки.
Возникали эти звуки не каждый день, а  после тихих  выдержек,  и успокаивали
квартиросъемщиков, убеждая их в том, что они не хуже других, не обделены и у
них есть домовой, он с ними и трудится.  И надзиратели Большеземова не имели
оснований   быть  недовольными   его  службой.  В  квартиры  Большеземов  не
заглядывал,  а  лишь  нежился,  слушал  пение Марии  Мордасовой,  предавался
греховным  мыслям,  полоскал  горло  и шастал  по Москве  в  поисках  дурных
привычек. И вот после марьинорощинских раскопок он исчез.  И коли  теперь он
был поставлен в ряд с  Петром  Арсеньевичем и Тродескантовым,  значит, он не
просто исчез, а, выражаясь изысками балбеса Ягупкина, сгиб.
        "35"
     "Надо поговорить с  Велизарием Аркадьевичем", -- подумал Шеврикука.  Он
посчитал, что  пришла пора  отнести бумагу из Обиталища Чинов в присутствие.
После  погрома   в  музыкальной   школе  останкинское  присутствие   сначала
перебралось в  секретное  помещение, то есть неизвестно куда. В последние же
успокоенные   ночи   служебные  рвения  добростарателей  присутствия   стали
осуществляться  на улице Королева в  овощном  магазине.  Возобновились,  как
услышал  Шеврикука,  и  ночные  дружеские  общения  домовых,  и  встречи  по
интересам,  и   облегченно-просветительские  заседания  клуба,  правда,  без
кутежей.  Возобновились  в  известной  домовым  Большой Утробе,  героическом
объекте  гражданской обороны, в годы корейской войны -- недостижимом вражьим
налетам останкинском бомбоубежище.
     В овощном присутствии кто-то  скрипел,  кто-то стучал одним  пальцем по
клавишам пишущей машинки, кто-то грыз тыквенные семечки и слушал  в безделье
оптимистическую  рок-трагедию "МММ  накормит вас". Из квартальных верховодов
Шеврикука  встретил  лишь  домового  четвертой  степени  Поликратова.   Взор
Поликратов  имел  пламенный,  щеки  аскета  прорезали  вертикальные  впадины
морщин,  на плечи верховод  набросил желтовато-  зеленый бушлат для  окопных
сидений,  выслушивая  Шеврикуку,  пил кипяток из  жестяной  кружки  и вполне
выглядел полевым командиром. К бумаге от Увещевателя  Шеврикука  относился с
иронией  и снисходительным  высокомерием, но  полагал,  что в  Останкине  ей
удивятся  и  примутся  отгадывать  и  выводить  смыслы,  из бумаги намеренно
извлеченные. Верховод Поликратов  ни слова не  произнес,  а сунул  бумагу  в
латунный  ларь,  раздосадовав  Шеврикуку или  даже обидев его.  Глядел он  в
историю  и,  похоже,  был  готов,  кратко  упомянув  об  остроте оперативной
обстановки, послать  Шеврикуку  возводить надолбы.  Но и этого не случилось.
Был бы в  присутствии иной верховод, Шеврикука -- и громко! -- потребовал бы
разъяснений,  является  ли он действительным членом деловых посиделок или не
является,  и если  является, то когда и  кем будут  принесены ему извинения.
Потребовал хотя бы для того, чтобы из ответов личностей, основы сберегающих,
узнать, где он подвешен нынче или на каком  суку  сидит и кем  его признают,
наводя на него увеличительное  стекло. Лишь  поинтересовался, не отдается ли
теперь в связи с простудами  музыкальной школы и новосельем в Большой Утробе
предпочтение  --  при дружеских  общениях --  какой-либо  форме  одежды. Мог
услышать: "А вам  воспрещено!  Какие такие могут быть для вас формы одежды!"
Но  полевой командир  только привел в движение морщины  аскета: "Даже и  без
протокола!"
     То  есть  приходи  в  чем хочешь.  Такое,  пусть  и  временное, падение
культуры  общения  было неприятно  и Шеврикуке.  Хотя  он,  как известно, по
отношению  к диктатам был  скорее  оппозиционер  или даже  бунтовщик, нежели
педант или джентльмен. Не всегда, например, надевал клубный пиджак. Позволял
себе и такое. Теперь же он отправился в Большую Утробу в клубном пиджаке.
     Увидеть  он хотел  многих.  Но  прежде  всего  Велизария  Аркадьевича и
наглеца Продольного. На  Продольного Шеврикуке достаточно  было взглянуть. С
Велизарием Аркадьевичем следовало поговорить.
     B Большую  Утробу  Шеврикука  был  допущен. Чувствовал он себя скверно.
Нервничал. Будто на самом  деле  все приобрели морские бинокли и смотрели на
него. И будто бы шепот шел о нем. Или хуже того. Из соображений безопасности
было отдано распоряжение в случае чего в него, Шеврикуку, стрелять. "Хватит!
--  успокаивал  себя  Шеврикука. -- Я все время держу  в  голове разговор  с
Увещевателем.  Но  о нем  здесь не знают!" И  действительно, все были заняты
своим, никаких  проявлений недружества или  даже враждебности  Шеврикука  не
ощутил. И он потихоньку успокоился.
     Продольного он не встретил. Случилось бы чрезвычайное свинство, если бы
Продольного допустили в клуб. "Но -- вдруг!" -- думал Шеврикука, направляясь
в Большую  Утробу... Надо было искать Продольного в ином месте.  А Велизарий
Аркадьевич,  по собственному  представлению  состоявший целиком  из  высокой
духовности  и некогда  носивший  тунику от  Айседоры  Дункан, присутствовал.
Играл  со стариком Иваном Борисовичем в  стоклеточные шашки.  Подойти  к ним
сразу Шеврикука не смог. Вспоминал, как после  погрома  в музыкальной  школе
нагрубил и Велизарию  Аркадьевичу и  Ивану Борисовичу. Старики  с  воздушной
деликатностью  подходили к  нему, стараясь  вызнать  от  Шеврикуки сведения,
которыми  якобы  он  располагал,  жизненно   существенные  для  останкинских
патриотов, и даже, может быть, подвигнуть его на участие в предупредительных
героических действиях, а он отвечал им резко и с капризами. Теперь же он мог
оказаться просителем или  хотя  бы  зависимым  от  настроения,  жеманств или
возможностей  Велизария  Аркадьевича. А знался  ли  Иван  Борисович с Петром
Арсеньевичем, это еще предстояло выяснить.
     -- Не помешаю? -- не только искательно, но и робко  произнес Шеврикука,
остановившись возле стариков с видом несомненно заинтересованного почитателя
игры в шашки.
     -- Не  помешаете, --  бросил  Иван  Борисович,  сейчас  же  возвращаясь
взглядом к доске.
     А Велизарий Аркадьевич ничего не сказал. Но было очевидно, что стариков
он не раздражает.
     Велизарий Аркадьевич явился в клуб  в  будто надутом костюме из толстой
светло-зеленой мешковины и  походных  бутсах британского завоевателя. А Иван
Борисович сидел  в ватнике,  словно  бы его поутру должны  были везти в  лес
заготовлять  дрова.  Месяца  полтора Шеврикука не  посещал  клуб, и нынешние
наряды знакомцев удивили  его, а отчасти  и  позабавили. Ватники, штормовки,
прорезиненные тужурки, свитера водолазов, френчи.  Будто отдыхать и общаться
пришли не домовые, а то ли трудармейцы, то ли землепроходцы, то ли партизаны
или  ополченцы.  К  Шеврикуке  пришло опасение:  не признают ли  его клубный
пиджак вызовом, не посчитают ли знаком  иронии или даже несоответствия общим
и  обязательным  настроениям.  Не   ходит  ли  он  пустым,  безответственным
вертопрахом среди отчаянных защитников останкинских преданий и  обыкновений,
почти уже мобилизовавших себя на борьбу с Отродьями Башни? Но вроде бы никто
вокруг  не затягивал наводящее кураж песнопение о последнем  параде,  а  все
развлекались,  как  в прежние  милые  дни  миролюбий.  И  на клубный  пиджак
Шеврикуки взглядывали без всяких подозрений и неприязни.
     Разговор с Велизарием Аркадьевичем Шеврикука никак не мог завести, пока
Иван  Борисович  не прошествовал в  буфетную. Закусить и выпить. И Шеврикука
отправился бы в буфетную,  если бы и у Велизария Аркадьевича возникло к тому
желание.  Но  Велизарий  Аркадьевич  лишь  достал  жестяную  коробку  из-под
ландрина ("1908 годъ" -- углядел Шеврикука на цветастой крышке), высыпал  на
ладонь  мягкие  таблетки,  пожелал  угостить Шеврикуку,  но тот от  леденцов
отказался.
     --   Велизарий  Аркадьевич,  --  начал   Шеврикука,   --  соблаговолите
помиловать меня  за  прошлые грубости  и недоразумения. Я был  излишне и без
причин нервен в ту пору...
     -- Ах, что вы! -- доброжелательно заулыбался Велизарий Аркадьевич. -- И
вспоминать  не стоит! Экая ерундовина!  Вы были нервны, и  все были  нервны,
особенно после варварского разорения наших очагов. А вас еще и обидели. Свои
же  и обидели. И хорошо, что вы пришли сегодня. И хорошо, что вспомнили  про
клубный пиджак. А то  ведь мы  как босяки какие-то!  Как Челкаши! Вы видите,
какой мешок  я на  себя водрузил?  Конечно,  имея в виду  наглеющих Отродий,
необходимо поддерживать оборонное состояние  духа. Но духовность! Она-то при
этом  утекает!  Взгляните на эти  телогрейки, козьи безрукавки, энцефалитные
куртки!.. Вы хотите меня о чем-то спросить? -- неожиданно закончил Велизарий
Аркадьевич.
     --  Да,  --  сказал   Шеврикука,  посчитав,  что  Велизарий  Аркадьевич
догадался,  в чем  его интерес, и  поощряет к  самым  острым  или деликатным
вопросам.  --  Да, мне  давно  хотелось  побеседовать  с  вами,  досточтимый
Велизарий Аркадьевич, о Петре Арсеньевиче.  А теперь возникла и явная нужда.
Мне говорили, что вы были с ним дружны
     -- Я...  Вы...  Я  не знаю никакого  Петра Арсеньевича! -- чуть  ли  не
взвизгнул интеллигентнейший Велизарий Аркадьевич.
     --  Ну   как  же...   --   растерявшись,  принялся  помогать  Велизарию
Аркадьевичу Шеврикука. --  Петр Арсеньевич,  домовой с Кондратюка, как же вы
его  не знали? Но если не  сейчас, то, может  быть,  прежде вы  были  с  ним
дружны?..
     -- Я не знал никакого Петра Арсеньевича! Я никогда не был с ним дружен!
Более ничего  не выпытывайте у  меня  о нем! Во  мне воспалятся  болезни! --
Велизарий Аркадьевич  уже всхлипывал, но все же сообразил нечто важное, стал
оглядываться по сторонам и утих.
     -- Хорошо, -- резко сказал Шеврикука. -- Извините. И разрешите оставить
вашу компанию.
     Шеврикука пробыл в клубе  еще  полчаса. Перекидывался словами,  порой и
беспечными,  с телогрейками  и  тулупами  бойцов охраны, послушал игроков  в
буриме и даже выпил стакан можжевеловой. Покинув отсеки Большой  Утробы, или
убежища от бомб, отведенные клубу, он двинулся к выходу мимо отсеков иных. В
зале потешных ристалищ шли добровольческие занятия  защитников. Отвыкшие или
ленивые в отрочестве  учились  идти  наперевес с  ухватами,  колоть  вилами,
устраивать повал  врагов  городошной битой,  орудовать  и крушить  кочергой,
швырять в супостата горшки с кипящим отваром куриной слепоты, подставлять ко
лбу супостата  же  раскаленный  портновский утюг.  Осваивали  и стрельбу  из
рогаток. Дверь  одного из отсеков была как  будто бы предусмотрительно  и со
знанием  дела задраена, но из щелей шел тяжелый воздух. Возможно,  за дверью
бодрствовал в  умственных и  бдительных  усердиях  Темный Угол. А  у  самого
выхода  из  Большой   Утробы  Шеврикука   столкнулся  с  Продольным.  Наглец
Продольный, естественно, с серьгой в ухе и в тельняшке сокрушителя кирпичей,
тянул  из банки иноземный бамбуковый соус  "Анкл Бенс"  и хохотал, возможно,
вдогонку чьей-нибудь срамной остроте.
     Все в жизни Продольного, по-видимому, проистекало превосходно.
        "36"
     Шеврикука   посчитал   необходимым  уяснить   свое   нынешнее  правовое
положение.
     В  овощном  присутствии он опять  наткнулся  на изможденного  тревогами
верховода Поликратова. Поликратов по-прежнему сидел, накинув на плечи бушлат
полевого  командира, и подносил к губам кружку с холодным чаем. Шеврикука не
стал  расталкивать тревоги Поликратова,  а обратился к  кроткому  стряпчему,
быстро  убравшему  под  стул тарелку  с  тыквенными  семечками.  Говорил  он
небрежно, будто спохватился, брел уже домой, и вот пришло в голову спросить.
На всякий случай.
     -- Был занят. Упустил. Не назначены ли на  завтра  деловые посиделки?..
Или теперь уже не посиделки...
     Стряпчий разглядел Шеврикуку, полистал конторскую книгу, опять взглянул
на Шеврикуку.
     -- Нет, -- сказал стряпчий. -- В ближайшие дни посиделки проводиться не
будут. Но через три дня вас оповестят. Или повесткой. Или сигналом по линии.
О вас помнят. Ну а если что чрезвычайное, тогда уж как надлежит...
     -- Хорошо, -- кивнул Шеврикука.
     Из  этого следовало вывести, что он,  Шеврикука, как и прежде, является
действительным  членом  деловых  посиделок.  Уязвленный  ли он  удалением  с
посиделок,  а   теперь  восстановленный,   или  прошлое  происшествие   было
случайным,  вызванным  прихотью   уполномоченного   Любохвата   и   как   бы
единоразовым,   Шеврикука   выяснять  не   стал.   Определенность   хотя  бы
поверхностного   слоя  событий  должна  была  бы  потребовать  от  Шеврикуки
поступков.  А они  вышли бы сейчас лишними.  Вот  изменятся  обстоятельства,
положил Шеврикука, тогда и произведем шум, тогда и потребуем извинений.
     Ощутив себя вновь действительным  членом посиделок, Шеврикука  позволил
себе  задержаться  в присутствии. Никаких  дел он не  имел, кроме пустяшных,
бытовых,  от  своих двух подъездов, но  ходил он по присутствию с выражением
лица строгим,  будто нечто значительное утверждал или учреждал.  Любохват на
глаза ему не  попался (или он не попался  на глаза  Любохвату?). И никого не
увидел  он ни