ерг утром с небес на Останкино не пролилось ни  единой дождинки.
Но именно в то утро опустился на останкинские земли Пузырь.
     Разлегся  он  на двух  бульварах,  Звездном  и Ракетном, вытянувшись от
путепроводов  над Ржевской железной дорогой и до  улицы Бориса Галушкина. То
есть от Марьиной Рощи и почти до Сокольников. Оказалось, что Пузырь и не так
огромен. Спина его вздымалась не выше девятиэтажных домов. С крыш и балконов
более  долговязых строений можно было поглядывать на  Пузырь свысока. Людям,
знавшим   Москву  военной  поры,  приходили   на  ум   аэростаты  воздушного
заграждения. Иные же сравнивали тело, разлегшееся на бульварах,  где некогда
протекала  речка  Копытовка,  с  ливерной  колбасой.  Впрочем,  и  аэростаты
называли  в войну колбасами. Но какие  бы  ни возникали мнения,  какие бы ни
происходили  имясотворения,  на языке и  в  мыслях большинства  утвердилось:
Пузырь. Пузырь и Пузырь.
     Сразу же взволновались: а не вызвал  ли Пузырь  своим  перемещением  из
воздуха на грунт какие-либо притеснения или ущербы городскому хозяйству?  Не
перекрыл ли  он  пути сообщения, не  искалечил ли мачты линии высоковольтной
электропередачи, шагавшие именно по Звездному, будто по сельской  местности,
к   улице  Кибальчича?  Но  нет,  как  выяснилось,  впрочем,  позже,  особых
безобразий не  случилось. Более других, пожалуй, пострадали останкинские псы
и их хозяева, им пришлось искать  новые места для общения с природой. Мачты,
деревья, фонарные столбы и прочие коммунальные ценности Пузырь не искалечил,
а изгибами своего  живота (живота  ли? Но коли названа "спина", отчего же не
употребить "живот"? Ну, может, "брюхо"...)  как бы обтекал их.  Не затруднил
он и  жизнь  транспортным  средствам, арками выгнулся над Ярославским шоссе,
проездами  и  даже  мелкими  асфальтовыми  тропами,  троллейбусы,  автобусы,
трамваи, лимузины, велосипеды могли перемещать под ними москвичей без всяких
страхов и напряжений.  В местах же, где не было ни насаждений,  ни  мачт, ни
дорог, Пузырь слился с Землей, а может быть, и пустил в ее глубины корни.
     Было очевидно, что Пузырь,  если не просто воспитанный и деликатный, то
умный.
     Однако иные  полагали, что он  коварный и хитрый. Успокоил,  обнадежил,
приручил  останкинских жителей  гороховым  супом,  а  потом  и  возьмет  их,
ручных-то, голыми руками.
     Свидетелями   приземления  Пузыря   были  многие.   Утром,  в  половине
четвертого,  в Останкине возникло  предощущение  скорого стихийного события.
Метались в аквариумах неоны, гуппи и меченосцы, отказывались принимать мясо,
"вискасы"  из фиолетовых коробок  и нервно  бродили  из угла  в угол квартир
чувствительные коты, устремлялись под  радиаторы водяного  отопления степные
черепахи, вздыхали и печалились собаки. Потом дошло и до людей. Сначала, как
полагается, до музыкантов, затем  до  особ бдительных (Радлугины  сейчас  же
стали укладывать  документы  и  ценности  в  походную суму),  затем  -- и до
обыкновенно  отдыхающих граждан.  Дошло даже и до  тех,  кто накануне хорошо
кутил  и не  брезговал  и  должен был бы без  видений пребывать на диване до
обеда.  Эти,  правда,  ни  в каком  стихийном событии нужды  не  ощутили,  а
посчитали,  что  пришла  пора   испить  для  поправки   натур.  Поднятые  же
предощущениями при этом задирали головы вверх, смотрели в потолки и окна. То
есть, еще ничего  толком не  осознав, они  все  же ожидали прихода стихии  с
высот.  Если  бы  предстояло впечатляющее сотрясение,  то трясти должно было
начать наверняка не внизу, а вверху. А уже  выскакивали на улицу, на  крыши,
на  балконы  взбудораженные  граждане,  многие  --  с  ведрами  и  корытами,
приготовленными  в  ожидании  нового  пролития  Пузыря.  Но,  увы,  ничто не
пролилось в  ведра  и корыта, в отличие от останкинцев Пузырь  спал. И спал,
казалось, мертвым  сном.  Не  вздрагивал, не вздыхал, не происходило  в  нем
никаких  мерцаний,  а  оболочка  его  стала  словно  бы  металлической.  Или
костяной.
     Лишь без десяти пять Пузырь покачнулся и начал тихое приземление.
     Висел он,  если помните, над улицей Королева,  и удобнее ему или  проще
было  бы  и  опуститься на Королева, на Поле Дураков. Однако Пузырь будто бы
стало сносить к югу. Наблюдатели встревожились: а не подкуплены ли воздушные
течения, не уволокут ли они их, останкинский, Пузырь куда- нибудь за Садовое
кольцо иди даже к  китай-городским  пирогам. Но тут  Пузырь дал понять,  что
воздушные  течения  ему не хозяева  и  он  сам знает,  где ему  далее  быть.
Опускаясь,  он проплыл над  рестораном "Звездный" уже не слишком высоко, дав
основания  предположить,  что за Садовое  кольцо не  отправится, а, чтобы не
доставить москвичам беспокойств,  местом поселения  назначил себе  не  улицу
Королева,   но   менее   оживленный,   скорее,   даже   захолустный,   почти
автомобильно-непроточный Звездный бульвар.  А уже над улицей Цандера  Пузырь
стал,  не  худея  в  боках,  вытягиваться в направлении  Сокольников,  что и
позволило ему  через  семь минут  занять  не  только  Звездный бульвар, но и
бульвар Ракетный.
     Посадка  его вышла даже и не мягкой.  Она вышла нежной. Пузырь будто бы
хотел понравиться Земле, он, казалось, желал  приласкать ее или сам нуждался
в  ее  ласке.  Создавалось впечатление, что в  последние секунды посадки  он
словно бы гладил  Землю или даже  пытался облобызать ее.  Но, впрочем, такое
впечатление создавалось в  умах романтических.  Или сентиментальных. Трезвые
же и протрезвевшие умы посчитали, что механическая или какая там исполинская
скотина вцепилась в Землю и принялась ее грызть, высушивать, втягивая в себя
все, как благотворные, так и подлые, московские жизненные соки.
     Тут  я   привожу   две   крайние   разности   восприятий  взволнованных
приземлением Пузыря  наблюдателей.  Сам  я признал  посадку  деликатной. Или
корректной.  Известно мне, что такой же воспринял ее Шеврикука.  Но  это  не
имеет никакого значения. Соединившись с Землей, Пузырь замер. И долгое время
лежал  мертвым.  Забегая вперед, скажу: лежал мертвым четыре дня. Даже более
того. До понедельника. Видимо, были у него к тому основания.
     В  какие-то  мгновения   оболочка   Пузыря  представилась   нам   снизу
металлической (а кому и костяной), но эти впечатления оказались ложными. То,
что создавало  форму Пузыря (или поддерживало ее), было не металлом и уж тем
более не  костью. И  по всей  вероятности  --  не  кожей. Это был, наверное,
особый материал, широкой публике в Москве неизвестный, без меха, без шерсти,
без ворса, плотно-серый,  темнее  шкуры слона, чуть  блестящий.  Он  не имел
морщин  и  находился  в  напряжении,   будто   покрышка  футбольного   мяча,
допущенного   арбитрами   к  играм   на  первенство   города   Камышина.   У
любознательных  или  отчаянных,  возможно,  и  возникало  желание  проткнуть
оболочку  вязальной спицей, но  никто из них  не попытался  осуществить свое
желание.
     Московская  публика известно какая. Стреляют, пушки  палят  из танковых
башен, черные  дымы  ползут по белым камням сановных зданий; в благонравных,
культурных  странах  и  городах  люди  бы  попрятались,  в  ванных  комнатах
закрылись бы  на замки, под кровати забились бы  в своих крепостях. А  у нас
нет.  Извините! Тысячи  зевак тут же  объявятся возле танков. Детишки  будут
прыгать   "в  классики"  на  асфальтах  среди  бронетранспортеров.  Дама   в
леопардовом паланкине выйдет выгуливать ньюфаундленда Аполлона туда, где она
и  вчера  его  выгуливала.  Ну,  стреляют,  ну,  палят,  ну,  бомбы  падают.
Пожалуйста.  Их дело. Экая важность!  К чему мы только не привыкли.  Чего мы
только не видели. А среди зевак и не все будут стоять с отвисшими челюстями.
Многие  выждут момент, когда и самим удастся броситься в полыхающее  здание,
чтобы поглядеть на все вблизи,  а то и  добыть сувенир или дать кому-либо  в
морду. А то и просто так.
     Но в случае с  Пузырем останкинские  жители  повели себя  исключительно
пристойно.  На  первых  порах.  Они не только  не  протыкали его  вязальными
спицами, не орали  на  него  и не обзывали  дурными словами, но и вообще  не
трогали Пузырь и даже будто стеснялись быть  назойливыми. То ли деликатное и
тихое  приземление  Пузыря понуждало  их к деликатности и тихонравию. То ли,
несмотря  на уверенность, что рано или поздно Пузырь нечто  совершит, теперь
они  до  того были  удивлены его  посадкой,  что и не  знали, как  быть. Или
посчитали его московским гостем, какому следовало  оказывать гостеприимство.
А может, тайна Пузыря охраняла  его и позволяла ему пребывать в безопасности
и в спокойствии.
     Словом,  толпа не бросилась  на  Пузырь, не стала  его терзать, щупать,
кромсать или  просто обижать, а лишь смотрела на него и соображала. Дети  не
вытащили  из  чуланов  санки  с намерением  кататься  по его склонам, а тоже
пребывали  в  удивлении.  Даже  разнополые  рокеры  на  ижевском  громоходе,
разъяснявшие  неделю  назад  жителям Землескреба, что  Пузырь справил на них
нужду, малую или большую, не важно какую, уж на  что  наглые, и  те проехали
под аркой Пузыря от улицы Цандера к проезду Ольминского  чрезвычайно кротко,
пожалуй, и  уважительно и почти беззвучно. Пузырь их не тронул, и дороги под
ним были открыты.
     Шеврикука был, естественно, не  менее  чуток к явлениям природы, нежели
аквариумные рыбы, коты и  музыканты.  Пузырь не вздрагивал, не покачивался и
даже еще не вызывал смущение душ, а Шеврикука уже понял, что Пузырь сядет, и
не на улицу Королева. Прежде  он несколько беспечно относился  к присутствию
Пузыря,  во  всяком  случае,  не думал  всерьез о причинах  и  происхождении
Пузыря. Теперь Шеврикука обеспокоился.
     Причины и происхождение  могли  быть и  такие,  что  не  давали никакой
возможности толковать или называть их. И  тут уж ни люди, ни домовые не были
вольны   что-либо  поделать.   Или  предпринять   нечто  путное.  Но   вдруг
обстоятельства выпали  попроще?  Скажем,  изготовили и явили Пузырь  Отродья
Башни? Или умельцы и гении вроде Митеньки Мельникова из Землескреба. Зная об
этом наверняка, можно  было бы дать  направления  мыслям и  действиям.  Одно
ясно,   соображал   Шеврикука:   спешить   с   Пузырем   нельзя.   К   нему,
приземлившемуся, надо привыкнуть.
     Но соображал  не один лишь Шеврикука, а, видимо, многие  здравомыслящие
останкинские жители.  И  не только останкинские жители. В день, когда Пузырь
повис над улицей Королева, происходили преобразования форм и свойств Пузыря,
при  этом менялись  его  цвета,  и  оболочные,  и  внутренние, то  они  были
тихо-бурые, то бледно-фиолетовые,  то нежно- серые, то перламутрово-палевые,
и будто  волны неких колебаний или  даже чувств исторгал Пузырь.  Тогда  эти
волны вызывали в наблюдателях то тихонравие  и ожидание благ, то  тревогу  и
нервический зуд.
     Теперь Пузырь застыл. Внутри него ничто не жило и не могло жить. И если
в  минуты   приземления  Пузыря  в  Останкине  многие  испытали  несомненный
энтузиастский порыв, а при  воспоминаниях  о пролитых прежде киселях и супах
возникали  именно и ожидания благ, то через несколько часов даже  и недавние
энтузиасты ощутили беспокойство и нервический зуд.
     Пузыря опасались. Посчитали:  внутри  него нет  добра.  Не  к добру  он
разлегся на бульварах, не к добру. "Да это же мыльный пузырь! -- успокаивали
оптимисты.  -- Лопнет, и  следа  от него не  останется!"  "Кабы мыльный!  --
оспаривали  их  суждение  угрюмые.  --  Если  этот лопнет, то,  может,  и от
Останкина следа не останется". Сразу же потекли слухи о  возможной эвакуации
жителей Останкина то ли в Лобню, то ли в Талдом, то ли в Вербилки. Отчего-то
на  ум судачившим  приходило  именно  савеловское направление. На власти  не
надеялись, потому как и лед в Останкине теперь по зимам никто не  скалывал и
не солил.  Впрочем,  санитарный врач  Желонкин, нынче  в должностном халате,
бегал по тротуару Звездного бульвара, не захваченному  Пузырем, и  упрашивал
зрителей ничего от сорного объекта в пищу не заготовлять. Поджидали прибытия
высокомерного  малого  в  предзимнем  клетчатом  пальто  с  трубкой во  рту,
прозванного инспектором Варнике, сейчас  бы, пожалуй, без прежних стремлений
дать негодяю отпор выслушали  и  его рассуждения о  Земле как о человеческой
плантации. Но инспектор Варнике не прибывал.
     Конечно, с ходом времени нашлись и невоспитанные юнцы, находящиеся  еще
и в дошкольной неразумности. Эти  начали швырять в Пузырь камни.  Но камни и
прочие снаряды озорников до Пузыря словно бы не долетали. И ни одна птица на
глазах  Шеврикуки на Пузырь  не  опустилась.  А  много каркало  в  Останкине
нагло-вороватых ворон и галок.  Похоже, ни камней, ни птиц Пузырь  к себе не
допускал. И выходило: вряд ли до него вообще можно было дотронуться.
     В годы, известные благополучием граждан и  отсутствием неприятных и тем
более чрезвычайных происшествий,  сделали бы вид, что никакого Пузыря нет, и
упоминать  о нем не  стали бы ни слова. И Пузырь,  возможно, исчез бы сам по
себе.  Растаял бы. Заплесневел бы от людского невнимания. Или усох от тоски.
Сейчас  к нему, конечно, явилось множество  людей гласных, осведомленных,  с
отменной и красивой аппаратурой. Но и они были в смущении.  (А Шеврикука уже
чувствовал себя угнетенным.)
     Вопреки суждениям угрюмых граждан, часа через три приехал к бульварам и
кое-кто  из  городских управителей.  А за  ними последовали  и военные, и из
служб порядка, и ученые, на  вид мужи. Явились люди с собаками, дозиметрами,
щупами, миноискателями. Собаки тоже  были на  вид ученые,  некоторые из  них
имели  наружность  специалистов,  чующих  наркотики.  Принялся  со вниманием
облетывать приземлившееся  тело  известный  в  городе  сине-белый  воздушный
корабль ("Америка России подарила вертолет..."). Никаких обращений к жителям
при  этом не  прозвучало,  призывы  "разойтись"  также  не  произносились. А
некоторых,  естественно,  ждали дела,  хозяйственные и коммерческие  заботы,
глазеть на Пузырь и на его  исследователей они более не могли. Потихоньку  и
без всяких  призывов  публика стала расходиться. К вечеру вернемся, полагали
иные, а на боках Пузыря напишут белым: "Проверено. Мин нет".
     Шеврикука еще немного потолкался среди наблюдателей. Но он  чувствовал:
ничего  примечательного более не  произойдет. Посадка  совершена,  и все  на
сегодня.  Хватит.  А  там  что-нибудь и  случится. В  толпе  Шеврикука видел
Дударева,  Радлугина, бакалейщика Куропятова, Сергея Андреевича Подмолотова,
Крейсера Грозного, его японского  друга Сан Саныча, но вступать с кем-либо в
беседы  не  стал. В  получердачье  отдыхал  эксперт-полуфаб,  специалист  по
катавасиям Пэрст-Капсула. Его Шеврикука спросил:
     -- Приземление наблюдал?
     -- Видел.
     -- Пузырь не от Отродий Башни?
     -- Не знаю. Не думаю. Вряд ли.
     -- Ну ладно. Не от Отродий так не от Отродий.
     -- Вы озабочены Пузырем?
     -- Пожалуй, озабочен, -- сказал Шеврикука. -- Так  ты говоришь,  ко мне
может явиться Тысла?
     -- Скорее всего, Тысла. А с Тыслой и Мульду.
     -- Мульду?
     -- Да. Потомок Мульду. Тысла и Мульду -- порождения гуманитариев.
     -- То есть?
     --  Материализованные.  Или осуществленные.  Тысла  --  Тыльная Сторона
Ладони. А Мульду, или Потомок, -- из кинематографа. Или из кинопроката.
     Пэрст-Капсула рассказал  Шеврикуке о Тысле  и Мульду то, что знал,  или
то, что посчитал возможным рассказать. О тыльной стороне ладони и я кое- что
могу  добавить. И Шеврикуке, почитателю детективов и крутых романов, тыльная
сторона ладони несомненно  была известна. Тыльной стороны ладони нет. И быть
не может. Однако она есть. Во множестве сочинений. В особенности в боевиках,
украсивших лотки развалов  на московских тротуарах. Какие только действия не
производит в  них тыльная сторона  ладони. И  сокрушает челюсти,  и кромсает
цепи, и пробивает кирпичные  стены, и вытирает мокроты под носом страдающего
простудой,  и  смахивает со щеки  скупую слезу морского волка. Шеврикука мог
представить,  каким  существом  вышла материализованная Тысла.  Относительно
Мульду версия Пэрстом-Капсулой была  выговорена  такая. Мульду происходил из
города Ачинска Красноярского края. Лет двадцать назад,  а то и больше,  люди
ходили в кинотеатры и смотрели в  них фильмы.  В одном из  них, в частности,
наши  разведчики во вражеском тылу боролись  с матерым подлецом,  фашистским
шпионом Дункелем.  Фильм назывался "По тонкому льду". Однажды из енисейского
метрополя  позвонили в город  Ачинск  местным  кинофикаторам и сообщили, что
скоро к ним прибудут коробки с лентой про Дункеля. То  ли телефонный аппарат
барахлил,  то  ли ачинский кинофикатор  оказался  романтиком, но  через день
город оклеили афишами с приглашением посмотреть фильм "Потомок Мульду". Этот
Потомок Мульду  был  изображен таким свирепым и  гнусным, что  сам  себя  не
вынес, испарился с картонных  листов и  унесся в  таежные  небеса. Но и  его
прибрали в  хозяйство Отродья  Башни. Из рассказа Пэрста-Капсулы  следовало,
что хотя большинство Отродий  произошло от  технарей  и естественников, есть
среди  них  или  рядом с  ними произведения гуманитариев  --  те же Тысла  и
Мульду, и канцеляристов  -- скажем,  Коррожь  (корректирующая  жидкость),  и
пищевой  индустрии  --  подруга  как  раз  Коррожи Жразь  (осуществилась  из
жевательной резинки), и, конечно, шоу-бизнеса.
     Отчего-то  эти Коррожи и Жрази  разочаровали Шеврикуку. Будто бы он  об
Отродьях Башни был лучшего мнения. Хотя, конечно, взглянуть  на Тыслу  и  на
Потомка  Мульду  было  интересно.  Впрочем, как и на Коррожь  с Жразью. Еще,
возможно, наглядится.
     Рассказывал  и отвечал на  расспросы Шеврикуки  эксперт  по  катавасиям
вяло,  порой  и зевая. Видно было,  что  он утомился. И  похоже, приземление
Пузыря  и  сам  Пузырь Пэрста-Капсулу не  слишком взволновали  и  озадачили.
Пожелав Пэрсту сладких дремот, Шеврикука отправился в квартиру Уткиных.
        "40"
     В телевизионных  новостях Пузырю уделили  секунд  двадцать, признав его
разновидностью  атмосферного явления, особо не ехидничали и сразу же перешли
от Пузыря  к  пожарам  в  австралийском  штате  Новый  Южный  Уэльс,  где  в
эвкалиптовых лесах, возможно, пострадают сумчатые медведи коала. Кстати, как
выяснил вечером Шеврикука, к Пузырю  пригнали  десятка два пожарных  машин с
лестницами и  водяными  орудиями и  расположили  их на отдых, но в состоянии
непременной  готовности.  Поговаривали,  что будет выставлено оцепление,  но
Пузырь не оцепили, лишь выделили  для наблюдения за ним специальные патрули,
а в  местах транспортных пересечений  поставили людей в пятнистых  куртках и
штанах. Опять же поговаривали, что, несмотря на пожарных, патрули, пятнистые
куртки,  ночью  или на  рассвете Пузырь безусловно уворуют и  завтра  же,  в
особенности  если в нем есть цветные металлы  и  редкоземельные элементы, он
обнаружится  в  какой-  нибудь  прибалтийской  супердержаве.  И  это  мнение
оказалось ошибочным. Ни ночью, ни на рассвете Пузырь не пропал. И в пятницу,
и в субботу, и в воскресенье он лежал на Звездном и Ракетном бульварах.
     Но лежал неживой.
     Тем временем к нему привыкли. Ученые мужи и специалисты по чрезвычайным
происшествиям  объявили, что  природа  явления  исследуется  и,  когда  суть
прояснится, обо всем будет доложено населению. Паниковать нет никакой нужды,
но  и  беспечные  позевывания  вредны.  И  не надо возить к нему  из дальних
префектур и  пригородов  детей  на  просмотры,  словно  к белым  медведям  в
зоопарк.  Что  же  касается  слухов  относительно  того,  что  Пузырь  будут
раздавать, то они беспочвенны. Лежит себе Пузырь и пусть пока лежит.
     Так он и лежал до понедельника.
     А в понедельник, в  два часа дня, в нем случились шевеления. То там, то
тут оболочка  Пузыря вздрагивала, и под  ней  что-то  перетекало. Можно было
подумать,  что  Пузырь  одолела  поче