где  они  висели, Шеврикука сообразил. Застыв  на минуту,  сосредоточиваясь,
обращаясь к силам, приданность  коих (а может быть,  даже и преданность?)  к
себе  он  уже  испытал,  он  бросил  себя  в  стену,  во вмятину,  в  пятно,
оставленное  энергией  портрета  мужского, и  внутри  стен,  срезая  углы  и
повороты  тайных ходов,  стал,  винтясь,  продвигать себя к лабиринту  графа
Федора.
     И продвинул.
     Но продвинул лишь в приемные устройства лабиринта. Три дня назад  здесь
ему   устроили  заграждения  и  далее  не   пустили.   Теперь  же   никакого
сопротивления он не ощутил. Ничье неприятие  не обволакивало. Это  Шеврикуку
насторожило.  Ну,   конечно,   силы...  Но  и  при  силах  надо   было  быть
осмотрительным. При силах-то -- в пять раз более осмотрительным. Ну ладно, в
узилище  к Гликерии он мог  позволить себе ринуться дерзко  и с вызовом, без
оглядки. Да  и  тогда это  было ребячеством. Будем  считать,  простительным.
Сейчас  он  был обязан озадачить  силы так, чтобы  они были  ему  не  только
тараном,  средством  внутристенных передвижений,  отмычкой,  добытчиком,  но
стали  и  разведкой,  дозором,  охороной, а  в  случае  нужды  --  и полевым
лазаретом.
     Шеврикука и озадачил силы.
     И вступил в лабиринт.
     "Лабиринт   шутейный.   Для  глупых  и  не  умеющих  считать.  Паутина,
сплетенная лишь с тремя подвохами",  -- оценил Пэрст-Капсула создание Федора
Тутомлина.
     Шеврикука  помнил татуировку на плече громилы Епифана-Герасима.  Но  он
отдал знание силам. И считать  Шеврикуке не надо было уметь. В  мгновение он
пронесся  лабиринтом в  коридоры  зеркал,  за  какими  и  местилась дверь  в
подземное укрытие графа Федора.
     Зеркала... "Третий  подвох,  только и всего.  Сверни вправо за угол..."
Возбужденным, будто бы бегущим  за троллейбусом в надежде растолкать очередь
и вскочить на подножку, Шеврикука увидел себя в отражениях. Десять Шеврикук.
"Куда они? Куда я? Зачем? Зачем это мне?"
     И Шеврикука присел на корточки.
     На самом деле -- зачем это ему? Неужели и впрямь нельзя было освободить
Гликерию  и  облегчить  ее  участь  иным способом?  Она просила не  задавать
вопросы.  Известное  дело:  не задавай  вопросы,  если  не  хочешь  услышать
неправду.  Но он  здесь не из-за  одной  лишь Гликерии. Из-за  чего же? Ради
того, чтобы испытать свои возможности? Пусть будет так. Пусть будет так! Что
же теперь останавливаться, коли ввязался и понесся бесшабашно, с дерзостью и
опять  же  с  веселостью?  Пожалуй,  веселости  Шеврикуке уже недоставало...
Ладно, посчитаем, что третий подвох лабиринта -- именно сомнения в зеркалах.
Зачем?  Зачем он? Зачем он в этом мире? А так как ответы на это сыскать было
нельзя, следовало отбросить сомнения и свернуть за угол.
     Что  Шеврикука  и  сделал.  И  увидел дверь.  Раззадорившись,  осмелев,
распалив себя шальными надеждами, ударил с разбегу плечом в  дверь. И влетел
в укрытие графа Федора.
     Да,  не  первый  он  тут  был,  не первый.  И Илларион -- не  первый. И
Пэрст-Капсула. До них побывало тут множество посетителей, путешественников и
воров. По образованию -- англичанин, в зрелые годы -- полковник, в остальные
--  шалопай,  граф  Федор  устроил   лабиринт,  а   за  ним  кабинет  своего
одиночества, куда  не доходили  крикливые  гуляки,  надоеды из  суда  и,  уж
конечно, вовсе не уместные здесь кредиторы.  По  легенде, в кабинете  своего
одиночества граф имел библиотеку и коллекцию восточных диковин,  курил здесь
кальян,  рассматривал  диковины И отгонял  сплин  с  мигренью.  Что  сделали
варвары   с  Монплезиром   московского   повесы!   Испохабили,  раскурочили,
разворовали.  Книжные листы  пустили  на  базары под селедку,  из сафьяновых
обложек пошили сапоги, кальяны загнали и пропили, стены  исписали нетленным:
"Здесь   был..."   Как  Пэрст-Капсула  сумел  еще  добыть  в   погромленном,
изувеченном месте  перламутровый  бинокль?  Ловким  и  зорким,  стало  быть,
временами  оказывался  подселенец.  А  Шеврикука  никаких клетей  и  чаш  не
углядел.
     Значит, здесь тупик? И наволочки останутся пустыми?
     Простукивания  стен  и  пола  Шеврикуке  открытий  не  принесли.  Тупик
тупиком. Но Илларион сказал: чаша  есть. Видел ли он ее или знал  о  ней  от
приятеля, не имело  значения. Надо  было прорываться  дальше!  А  для  этого
приказал ужесточить воздействие сил.
     И  тотчас  же -- увидел, ощутил тревогой зазвеневшее --  в полу укрытия
графа  Федора имелись четыре люка. А в  них -- четыре клети?  "Клети --  это
вроде бы  кабины  шахтных  спусков..."  --  вспомнил Шеврикука.  "От  синего
поворота  третья клеть..."  -- если не  верить  Пэрсту-Капсуле.  "От  синего
поворота  третья  клеть..."  --  если  верить  Иллариону   и  его  мохнатому
Брадобрею.  Где  он,  синий  поворот? Чего  он,  синий  поворот? Зеркального
коридора лабиринта, может быть? "Не  ищи его, не возвращайся  к  зеркалам, к
третьему  подвоху,  иди сюда!  --  гнала его  уверенность.  -- Вот твой люк!
Нажимай пяткой!"  Нажал. И  полетел вниз, третьей клетью,  охолодел  внутри,
видел  срезы подземных  ходов со скелетами в  них,  будто  ударился, присел,
охнул от боли. Распрямился. Открыл дверцу клети.
     Мраморная чаша. Вот она. Перед ним.
     Бирюзовые камни на дивной, белой с  вкраплениями серого, рукояти  чаши.
Вот и четвертый сверху. И в нем прорезь.
     Ни о чем не думая и в портфель не глядя, достал оттуда бинокль, энергия
в   нем,   Шеврикуке,   осуществлялась   рывками  или   судорогами,   ногтем
указательного  повернул бронзовый винт,  бинокль  распахнулся, перламутровые
башни  сошлись  основаниями,  выщелкнув  стальную  пластину. Шеврикука  ввел
пластину  в  прорезь  камня,  повел  руку  вправо  и...  "Ну   вот,   начали
сопротивление, -- решил Шеврикука. --  А  то и огрызаться начнут. Или  дадут
отпор взломщику  и  грабителю". Но снова он не испытывал ни  страха", ни тем
более ужаса, и не случилось ни нападения на него, ни отпора ему. "Напряжение
поворота камня тре-бует больших усилий", -- дошло до Шеврикуки.
     Но  и когда усилия эти были призваны Шеврикукой,  он  сам  вынужден был
кряхтеть,  чуть было  не потянул  предплечье и  плечо, но  камень  поддался,
заскрипел, казалось, начав крушиться и искрить, и потянуло чашу вправо, а за
ней  и гранитный монолит, в какой  чаша  была вправлена, при  этом раздались
треск,  гром,  пыль посыпалась,  и  Шеврикуке почудилось, что дом Тутомлиных
рушится и падает на него.
     (Ощущения Шеврикуки  не были преувеличенными.  Дом  дернуло, и  крепко.
Сопереживали и соседние  строения. В Салоне  чудес  и  благодействий  в зале
общих операций треснули стекла.  Были обеспокоены силовые  и градоохраняющие
структуры.  Но и  пожарные,  и  борцы с терроризмом признали вызовы ложными.
Даже ученые собаки и те не учуяли присутствия в доме Шеврикуки.)
     А Шеврикуку втянуло  за гранитный  монолит и осадило на  пол.  Пол  был
холодный, каменный. Чаша встала  на место, не испугав Шеврикуку. Он полагал,
что она его выпустит. А находился  он будто в Золотом  фонде Эрмитажа. Пышно
сказано,  конечно,  но увиденное  Шеврикукой,  наваленное  беспорядочно  или
безалаберно, вызвало его уважение.
     Стало быть,  якобы разграбленный и опустевший кабинет одиночества графа
Федора  --  для  дураков,  а тутомлинские тайники --  здесь.  И  его  в  них
впустили. То  есть  это его  силы вмяли Шеврикуку сюда. Других  -- пускай не
пускай, а сами они  войти  не смогут. И похоже,  давно никто не  поворачивал
четвертый бирюзовый камень на рукояти чаши. И кто же сунул на телевидении во
множество  экранов  заросшую  рожу мужика с  объявлением  о  синем повороте,
третьей клети, бирюзовом камне? Или этот мужик являлся  на экране лишь перед
одним  Шеврикукой?  А  куда   ведут  другие   три   люка?   А  может,   есть
достопримечательности на стенах и на потолке кабинета одиночества?
     Но что было сидеть и размышлять на  камнях? Тем более холодных. Какое у
него было  время? Какое  время  было  у Гликерии? Она ведь прощалась  с ним,
провожая на подвиг...  "Если ранили  друга,  перевяжет подруга горячие  раны
его..." (Что за бред лезет в голову? С чего бы? С  того, что и там провожали
за сокровищами?) Гликерия  прощалась с ним,  возможно и не  веря  в то, что,
вернувшись,  он  застанет  ее  существующей.  Прощалась,  дурень!  Шеврикука
вскочил. Рука и плечо болели. Он нервно вытащил из портфеля наволочки. Чтобы
забрать  открывшееся  ему  за бирюзовыми  камнями, не  хватило  бы  и  сотни
наволочек.
     "А  третий-то подвох  не так уж и прост, --  подумал  Шеврикука. --  Не
каждый  выдержит  видение  своей сути.  Пожелаешь разбить зеркало  и уйти  в
Зазеркалье..." Он чуть было не пожелал.
     Все, все, все, возмутился  Шеврикука, никаких  пустых  мыслей!  Никаких
мыслей вообще! Десять минут на поиски и сборы  -- и вон отсюда. Он выделил в
силах  искусствоведов,  классификаторов, антикваров и перепоручил  им заказы
Гликерии Андреевны. Сам же предоставил  трудам  лишь  свои руки и глаза. Он,
продолжая быть осмотрительным, приказал силам, занятым разведкой и охороной,
на  всякий случай  --  но непременно!  -- не выпускать  из виду действий: 1.
Гликерии. 2. Бушмелева.  3. Увещевателя.  4. Бордюра.  5. Темного  Угла.  6.
Продольного  с  Любохватом.  7.  Пэрста-Капсулы.  8-  14.  Еще  кое-кого.  В
частности,  здешнего  домового  Пелагеича, который мог  и дремать,  а мог  и
суетиться, разбуженный.
     Десять  не  десять, а минут  двадцать  пребывал  Шеврикука  в  тайниках
Тутомлиных (а скорее всего,  уже и не  Тутомлиных) грузчиком- манипулятором.
Набивал   наволочки.   Будто  бы   стоял   в  пору  "Время,  вперед!"  среди
ударников-энтузиастов,  принимая   от  соседей  кирпичи  и  направляя  их  к
платформам, назначенным  к  путешествию  в пыльную  Челябу на Тракторострой.
Запыхался, вспотел.  Влажной ладонью сметал  волосы на затылок. Нет,  только
роботом,  подчинявшимся  созданным им же  специалистам,  он не  был.  Что-то
соображал и что-то чувствовал. Но  чувства  его чаще всего были удивлениями.
Скажем, выполняя напомненный ему  пункт перечня заказов Гликерии,  Шеврикука
распахнул (второпях, второпях!) дверцы орехового шкафа и выгреб оттуда ворох
вееров,  какие оказались бы нелишними  в  Оружейной  палате, и  понес их  ко
второй  наволочке. "Зачем  они ей?  -- удивлялся Шеврикука.  --  Зачем их ей
столько?" А зачем  ей были нужны коричневые странники с посохами из малины в
Марьиной Роще и как их  добудут  со  складов Пэрста-Капсулы? Впрочем, это не
его было  дело. Или вот, нес  он ко второй наволочке, а  наволочки Шеврикуки
имели обыкновение растягиваться, золотые карандаши  для записей  кавалеров и
дам  на балах  Ростопчиных.  Зачем  ей  столько этих карандашей?  Ну  ладно,
торопимся далее. Реликвии Марии Антуанетты  из коллекции Сергея  Васильевича
Тутомлина Шеврикуку не удивили. А вот почему Гликерия не потребовала забрать
из  той  же  коллекции  кресло  несчастной гражданки Капет  и мебель герцога
Орлеанского,  Шеврикука объяснить  не  решился. Но вот  зачем  ей  бумаги  и
пентаграммы чернокнижников? Вспомнил он о булаве, тотчас же  ему подсказали,
где хранится булава. Булава  оказалась тяжеленная, для двух рук,  опять же с
драгоценными камнями. Шеврикука представил:  хорош  будет наглец Продольный,
опоясанный перекопскими пулеметными лентами,  при  булаве. Совершенно  забыл
Шеврикука о просьбе Гликерии: сыскать милую ее натуре картинку. Сыскали  без
него, его  же подвели к картинке. Рядом лежал и медальон. В нем тоже имелась
дама на лошади, со шпагой, та же самая, что и на миниатюре. Юная Екатерина в
мундире преображенцев. Шеврикука опять удивился:  зачем Гликерии --  теперь!
--  именно такая  Екатерина,  ринувшаяся  добывать  царство? Опять же  -- их
вельможное дело!  Позже разъяснят.  А  почему четвертая наволочка  пуста?  И
зачем она? Ах да, копия дельфийского Омфала, Пуп  Земли Концебалова-Брожило,
завтрашнего  Блистония. Отыскался и Омфал из  базальта  и был с  напряжением
впущен в четвертую наволочку.
     Мраморная чаша и  гранитный монолит  подчинились требованию Шеврикуки и
выпустили его с наволочками к подъемнику третьего люка. Наволочки втолклись,
вместились в клеть,  прилип к ним  и  Шеврикука,  стучал  по полу  каблуком,
подъемник  пополз с миллиметровой скоростью. "Скорее! Скорее же! -- подгонял
его  Шеврикука. -- Ну давай же, милый!" Доехали. Вышли. Люк зарос. Его и  не
было.
     Теперь  пришла  пора показаться из  портфеля верному  кушаку, в  четыре
сажени, кумачовому, шелковому, с каким выходят на  Столбы, в их числе  и  на
Перья, красноярские скалолазы.
     Кушаком наволочки были в спешке, но умелыми руками  превращены в единую
кладь, единение  завершилось классическим  морским узлом,  возможно,  что  и
выбленочным,  но  с кумачовыми бантами,  жаль, опять посчитал  Шеврикука, не
было рядом Сергея Андреевича, Крейсера Грозного.
     "Как я это все по городу-то поволоку? -- обеспокоился Шеврикука.  -- А!
Была не была! Главное, добыча есть и надо трогать!"
     Он  напрягся, закряхтел, с кладью за  спиной и  двинулся в уверенности,
что на обратной дороге в лабиринте препятствий ему не будет, но положил себе
не глядеть в зеркала.
     Тут его и околошматило. Околошматило и оглушило.
        "70"
     Очнувшись,  Шеврикука  сообразил  сразу,  где он  находится. Разоренный
кабинет одиночества графа Федора.
     Никакие  наволочки,  ни пустые,  ни тем более  нагруженные  в  тайниках
Тутомлиных, вблизи него не лежали.
     Не валялся и кушак.
     И не имело смысла искать их.
     Ограбили.
     Кто оглушил и ограбил -- было сейчас не важно.
     А  разведка с охороной?  Он-то ладно, торопился, бестолочь, разомлевший
победитель  и добытчик, понесся с тяжестью, как дурак, а они- то, разведка с
охороной, силы, ему приданные и преданные, что они-то?
     И  торопился он вовсе не как  дурак. То есть все  равно вышло,  что как
дурак. Но он  спешил в надежде спасти, оберечь Гликерию, полагая,  что  в ее
судьбе счет идет на минуты...
     Вставай, вставай, поднимайся.
     Встал, толкая руками в пол. Но тут же и осел на пол.
     Жидкое на затылке. Провел рукой. Кровь.
     Гей, разведка! Гей, защита! Гей, полевой лазарет! Где вы?
     Вынужден был вскоре с удивлением убедиться,  что никакие отклики на его
призывы  не последуют. Силы,  как  он считал,  приданные  и  преданные  ему,
покинули его или были у него отобраны.
     Он остался один. Безо всяких сил. Сам по себе. Шеврикука.
     А счет в ее судьбе идет на минуты...
     Да  что  он блажит!  Какие  минуты в чьей-то судьбе!  Ему самому сейчас
необходимо  уносить  ноги,  добраться  до  Землескреба и  там, углубившись в
приложения к генеральной доверенности  Петра Арсеньевича, понять, что  стало
причиной  его оплошности  и  конфуза, почему  он брошен  и  один. Являлось в
голову простое  объяснение всему, нет, части  всего, но в  него  он не хотел
верить.
     Чтобы выйти  в  город,  в мир,  в  свое  самонравие, надо было  одолеть
лабиринт.  Час  назад  он  помнил  чертеж  с   плеча  приватного  привидения
Епифана-Герасима.  Сейчас исчез из его сознания  и чертеж. И  его выкрали из
сознания Шеврикуки. Но надо было двигаться напролом, забыв о недавнем крахе,
использовать  собственные силы и средства, нельзя было киснуть и  сдаваться.
Поднялся, шатаясь,  постанывая от болей  и досад, потащил себя к зеркальному
коридору,  к синему повороту. "Пройду! Пройду! Напролом  пройду! Всего  лишь
три  подвоха. И их  одолею! --  убеждал себя Шеврикука. -- Глаза в  зеркалах
закрывать не буду! Выдержу!"
     Но ледяным ветром его тотчас  же вдуло обратно в  кабинет  одиночества,
сбило  с ног, прокатило с грохотом, треском,  звоном  по обломкам, осколкам,
рвани,  всей  бутафории, изображавшей разгром  и  разор  подземного  укрытия
утомленного  московского повесы, головой  ткнуло в  затхлость стены  и снова
прекратило в нем свет.
     Новое возвращение  сознания  принесло ему грустные сведения:  он лежит,
его руки и ноги связаны, во рту утвержден кляп.
     -- Да он буйный! -- донеслось будто откуда-то из высей.
     --  Ненадолго, --  ответили, теперь  уже  из подземелий. --  Закаменеть
способен  дня  через три.  И уж навсегда.  Но  проверили  --  все  ли  в нем
подходит?
     --  Все,  все  проверили!  --  заверили  из высей.  --  И  твердости, и
жидкости, и газы, и огни. И главное -- все линии и сути.  И чувствилища. Все
проверили! Закаменев, сможет держать более чем три этажа.
     -- И  отлично!  -- загремели из подземелий. И будто захохотали. --  Сам
угодил! И страстями достоин?
     -- И  страстями! Удостоверено. Наблюдали положенный  срок.  Да и теперь
подтверждено.
     -- Всем будет соответствовать ритуалу?
     -- Будет! Всем! Вам лишь следует верно составить комбинацию  предметов.
Накрыть все углы.
     -- Накроем! Все есть! Сам же он и добыл. А мы составим.
     -- И потребуется кровь!
     -- Будет и кровь! Она в нем пока есть!
     "Пока есть! Пока есть! Пока  есть!" --  заголосило эхо. И опять загудел
смрадно-довольный гогот. И тишина.  Тишина. Только  где-то за стеной  словно
скреблась мышь. И ее усердие затихало...
     Лежал Шеврикука, по его представлениям, уже не в укрытии графа  Федора,
а где -- неизвестно. Догадки  же строить  было без пользы. А в укрытии графа
Федора он  и дал  повод посчитать его буйным,  там  его  опять  оглоушивали,
колошматили, причем жестоко, со злобой, будто мстили за что-то или исполняли
давнее мерзкое, истерически-зажатое свое  обещание причинить ему, Шеврикуке,
боль, но при этом и оставить  для какой-то цели его пока живым, да  еще и  с
кровью.  А  потому  его, доставляя себе,  может,  и  маниакально-эротическое
удовольствие, лишь пинали подкованными ботинками или сапогами да покрикивали
от радости.  Шеврикука  не  знал, слеп он теперь или  нет, но  слух  при нем
остался.  "Сам  угодил! Сам все добыл в  соответствии  с  ритуалом!" Что  он
добыл? В соответствии с каким ритуалом?  Или обрядом? Кому, где, чем и какие
углы  предстояло  накрыть, прежде  чем пустить  ему  кровь? Прежде  чем ему,
Шеврикуке, окаменеть, а потом держать на себе дом в три этажа? Но если бы он
и уразумел,  кому,  где, чем и какие  углы  и кто бы  при этом  воспрянул  и
воспринял мощь, скорее всего злую и черно-огненную, что бы изменилось?
     До того были уверены в своем торжестве над ним его победители -- да что
над  ним,  над  чем-то  существенным  и  высоким,   в   чем  он,  Шеврикука,
потряхивался  мелким камушком, -- что позволили  дать ему очнуться,  а самим
себе -- повести над ним (может,  потому и оставили его -- пока! -- внемлющим
звуки и беззвучие) громкий и необязательный для их дел  разговор,  наверняка
все уже было обусловлено и определено. Но этот разговор с хохотом  и паузами
был обязателен и мил для продолжения их победительских удовольствий. А после
-- пусть он слушает  тишину и то, как скребется мышь. Потом раздастся писк и
все  будет кончено.  Ему  же даже и  скрестись  не позволено, если только  в
мыслях, писк же его услышат лишь они.
     О,  если бы его услышал сейчас кто другой! Но  кто этот другой? К кому,
если он, Шеврикука, не утерял еще способность к произнесению звуков, а лучше
бы -- и к посылам  тайных сигналов, он мог сейчас воззвать о помощи, кого бы
мог молить о  подмоге и  пособлении  во спасение? Никого,  понял  Шеврикука.
Гордость и  стыд не позволили бы ему  призывать в дом  Тутомлиных  (да  и  у
Тутомлиных ли он сейчас находится?) никого. Сам угодил. Сам угодил. Сам Да и
утруждать   соприкосновением   с  его  частным  предприятием  лиц,   к  нему
непричастных, было бы делом скверным. И уж совсем скверно случилось бы, если
бы его мольбы почувствовали и раскусили его торжествующие злыдни,  к кому он
угодил, волоча добычу. Да и вдруг среди  этих неведомых  злыдней помещался и
кто-либо из тех, на чье  участие рассчитывал теперь Шеврикука. Могло быть  и
такое!  Мо