ются.  Рад,  что некоторых развеселил. Но Отродья  не
смеются.  То  есть  если и смеются, то  над  нашим  пониманием  природных  и
исторических  явлений.  Пуп Земли  --  это, естественно, условность.  У  них
мнения ученые, по их соображениям, нам недоступные. Они разумеют то, чего не
можем  разуметь не только  мы,  но и  люди,  их породившие. Происхождение от
людей Отродья,  правда,  решительно и  с издевками  отрицают.  Так  вот, они
считают,   что   всяким    сложением    --   космическим,   геоцентрическим,
духообразующим,  тектоническим  и  прочим  --  в  Останкине   есть  то,  что
соответствует их самоутверждению и возвышению их в мироздании.
     "Самое грозовое место в Москве --  Останкино!" -- с  гордостью напомнил
председательствующий Артем Лукич. Гость-разъяенитель его  слов будто  бы  не
расслышал, но на секунды задумался. Злодеев наших, продолжил он, по привычке
мы называем духами,  или  Отродьями Башни. Некоторые из несведущих полагают,
что они  чуть  ли не телевидийные дитяти. Увы, нет.  А Духами, или Отродьями
Башни, коли такие прозвища  прижились,  мы  будем называть их и впредь. Даже
если  они  и оставят помещения Башни. Их уже ввели в раздражение марафонские
забеги  к  ресторану  "Седьмое  небо",   с  топотом,  гиканьем,  застольными
размолвками, отбиванием матросской  чечетки и звукомузыкой деревянных ложек.
Хотя они  и  желают подчинить себе людей,  гонор у них  есть, а сил пока для
этого нет, и даже угомонить высотных марафонцев они сейчас  не смогут. Но уж
если  они  и  пожелают  покинуть   свои  каморки  в  Башне,  то  переселятся
куда-нибудь ввысь, их огорчило приземление Пузыря, они готовы были освоить и
его.  ("А  не  посягнут  ли  они  на  Всемирную Свечу?"  -- пришло в  голову
Шеврикуке. Но Свеча  в Останкине пока не воздвигалась...)  Из  Останкина, по
достоверным наблюдениям,  Отродья уходить  не намерены.  Им важно вобрать  в
себя  чужие  ресурсы  и богатства.  Домовые, они убеждены, им  по  зубам.  И
соблазнительно,  ослабляя  человека,  проглотить   и  разжевать  охранителей
домашних очагов или  же  превратить их в своих мелких служек. А достояние же
домовых, накопленное  и  сбереженное  в  веках, добыть и впитать в себя.  По
убеждению  же  Отродий  достояние  это,   обладающее  уже   и  чрезвычайными
свойствами, в таинственном виде сохраняется именно в Останкине.
     Шум  сейчас  же возник в бетонном бункере.  "Где? Где в Останкине?!" --
звучали выкрики.
     Гость-разъяснитель язвительно усмехнулся.  При этом ироническое чувство
его предназначалось, скорее  всего,  не  действительным членам  посиделок, а
поисковым  агентам  Отродий,  и  будто  бы  не  исключалось  присутствие  их
лазутчика  в  Большой Утробе.  И еще  можно было заключить,  что Гость имеет
допуск к  трепетным сведениям  и знает,  что вековое  сословное достояние  в
таинственном виде сберегается вовсе не в Останкине. Слушателям же, несколько
оживившимся,  он высказал  предположение,  что Отродья в своих предпочтениях
Останкину  опять  исходят из неких теорий,  по которым Останкино если не Пуп
Земли,  то  непременно особенное  место, или, может,  котел планеты, или еще
что,   со  сгустками   энергетических,   магнитных,   световых,  психических
переплетений и бантами времени  и пространства. "Но это, не надо заканчивать
университетов, сами понимаете, мистика!" -- заключил Гость-разъяснитель.
     Он опять  задумался  и молча стоял минуты две. И тишина  была,  будто в
черноте планетария.
     Спохватившись, Гость принялся говорить о том, ради чего он прибыл. "Да,
да!" -- разволновался он. Указка снова  ткнула  в  творения  цветных мелков.
Линия огня, линия обороны  вьется  исключительно против  Останкинской башни.
Это  безрассудно. Это  безграмотно и  безрассудно!  Если  не сказать  резче.
Отродья  лишь символически присутствуют на Башне. Они всюду! Они -- во всем!
Они  -- во  всех! Они  -- в человеке! Они -- в нас! Они, заявил  Гость, и  в
уважаемом Артеме Лукиче, пусть Артем Лукич милостиво не обижается, они  -- в
привратнике-глашатае,  хотя тот и полуграмотный, они в нем самом -- и  Гость
трагически  ударил   перстом  себя  в   грудь.   Поэтому   держать   оборону
исключительно супротив Башни -- дурь. С дурью разберутся. Его  же миссия  --
взорвать  благодушие,  истребить  примирительское  отношение к  разговорам о
слабости злодеев и во всех востребовать к ответу оборонный дух. Да, он знает
об утомлениях полевого  командира Поликратова, да, он  видит,  что,  судя по
обмундированию, экипировке и телосложениям, многие  предпочитают  гибель, но
не позорный плен. Тем не  менее он обязан возбудить в действительных членах,
не подавив в них дух оборонный, возбудить в них дух воинственный и победный.
Их сословие узаконено и канонизировано, а Отродья и есть Отродья.
     При  этих словах  Гость-разъяснитель пропал. Не было в бункере  Большой
Утробы  ни  грифельной  доски,  ни  белых  экранов  или простыней,  на  чьих
пространствах  отразились  указующие  уколы  и смутные  видения неопознанных
объектов.
        "57"
     Артем Лукич, неспособный моргать и иметь волевые  расслабления, похоже,
растерялся. С минуту  он  сидел,  не размыкая  губ, и будто бы надеялся, что
Гость-разъяснитель вот-вот снова возникнет в Большой Утробе, пусть даже и не
отчетливый обликом.  Нет, Гость исчез без возврата,  возможно,  отправился с
вразумлениями в сокольническое пограничье Ракетного  бульвара.  А  то  --  в
Ростокино.  Или  в  Марьину Рощу.  Сообразно  предписанию в  путевом  листе,
выданном ему в Обиталище Чинов.
     --  Ну  что?  Положение обрисовано, --  поднялся Артем Лукич,  загремев
табуретом. --  Но  я  должен  заметить,  я  бы сделал  это  и в  присутствии
докладчика,  но,  увы, его нет, так вот  я должен заметить,  безобразия наши
преувеличены.  Вовсе у нас  не одна линия  обороны.  И смотрим мы не на одну
лишь Башню. И  достойные поощрений бойцы всегда на страже, -- при  этом было
указано на мобилизационно экипированных молодцов, в их числе и на обладателя
британских походных бутс  Велизария Аркадьевича.  -- Слова мои подтвердит  и
верховод Поликратов, надзирающий за укреплением в Останкине оборонного духа.
--  Поликратов  подтвердительно  кивнул.   --  Но  полагаю,  что  встреча  с
осведомленным  гостем  вышла  полезной.  Нас  надо  то  и  дело  стращать  и
припугивать, чтоб  мы не  позевывали  и не  ковыряли в ухе  шилом.  Отродья,
знать, существа злые и  свирепые, раз так напоганили в  музыкальной школе. С
нами церемониться  они  не станут,  никаких добродетельных  конвенций они не
подписывали, а  чтобы дать им отпор,  должно  жить  в  напряжении  чувств  и
физических сил.
     Далее Артем Лукич наказал  собравшимся  на  посиделки донести  до  всех
останкинских домовых, даже самых  пустячных  и  придурковатых, суть нынешних
начальственных  напоминаний, чтобы бдели и стирали портянки. И чтобы до поры
до времени,  до  Китайгородских указаний ходили  по  Звездному  и  Ракетному
бульварам, на Пузырь не глядя. А если и глядя, то предмет  не  видя. Никаких
секретных сведений Гость-разъяснитель,  это он  оговорил накануне посиделок,
не сообщал, а потому его слова можно разглашать все до единого. Об Останкине
помнят,  кознями и блицпланами Отродий в  Китай-  городе  заняты  стратеги с
подзорными  трубами и тактики с электрическими глушителями,  но  и  в  самом
Останкине требуется усиление бдений. А потому создается комиссия  дозорных с
полномочиями из пяти дееударных членов.
     Шеврикука не слишком  стремился оказаться усилителем бдений, но,  когда
его  имя   не  назвали  в  числе  отряженных  для   героических  подвигов  и
начальствования в Останкине дозорных,  он ощутил досаду. Стало быть, вот как
его уважают!  Но кого  выделили, отрядили  и снабдили полномочиями?  Старика
Ивана  Борисовича.   Ну  этого  ладно,  этого  по  ветеранской  линии,   для
поддерживания рифм  и мелодики в преданиях и укрепления  связи времен.  Хотя
проку   от   Ивана  Борисовича  будет,  как  от  британских  бутс  Велизария
Аркадьевича. А  за что и зачем определили  в дозорные домового из Хованского
проезда  -- то ли Помпидуева, то  ли Помпидошина? По тихой, но непроверенной
молве  этот  Помпидуев  или  Помпидошин  недолгое  время  служил домовым  на
Якиманке во французском посольстве.  Или  будто бы даже доможительствовал  в
нашем представительстве торговли в Париже. Был он тучен, глуп, спесив, слова
произносил   исключительно   на   языке   Вольтера   и   Брижжит   Бардо,  с
провансальским, по  его утверждению, выговором.  В связи с  чем и  получил в
Останкине  титул Майонез. Так что же этому Помпидушину-  Майонезу можно было
поручить   в   дозоре?  Если   только   международные   политесы   и  уловки
дипломатических   протоколов.  Да  поедание  устриц.   Но  способен  ли  был
Помпидушин-Майонез  к  политесам  и  уловкам,  если  не  смог  удержаться  в
посольстве   и   представительстве,   а  оказался   спроваженным   в  дом  с
коммунальными жильцами? Вряд ли...
     Однако  сейчас же Шеврикука был вынужден забыть  про Ивана Борисовича и
Помпидошина, а досады его сменились  недоумениями  и яростью. В  помощь делу
были  назначены  товарищи дозорных, и среди них  председательствующий  Артем
Лукич назвал имя канальи Продольного.
     -- Но как же! По какому праву?! -- вскричал Шеврикука. -- Продольный не
имеет чести состоять  действительным членом посиделок! Он сюда не допущен по
причине низости положения!
     Шеврикука  сразу  же  понял,  что выкрики  его вышли делом  некрасивым,
мелочным и пошлым. К тому же получалось, что он занимается предложением себя
или хотя бы  своих услуг  (кого вы назначаете и о ком вы забыли? и не стыдно
ли вам?), а это было чрезвычайным неприличием.
     -- Вы, к сожалению, не о всем осведомлены, Шеврикука, -- начальственно,
а  стало  быть,  и  чуть устало произнес Артем Лукич.  --  Ваши повседневные
заботы   в   подъездах,   вероятно,  отвлекают  вас  от  широких   просторов
останкинской жизни. Довожу до вашего сведения. Трудолюбивый и предприимчивый
домовой  Продольный,  пусть и  не  имеющий традиционных  московских  корней,
утвержден  действительным  членом  посиделок   на   опустевшее  место,  увы,
покинувшего нас  Тродескантова. И сюда  он допущен. И если  его здесь сейчас
нет, стало быть, ему позволительно отсутствовать. Потому  как он в  бегах по
неотложному делу.
     --  А  что  же  нас  не  спросили,  кому  сидеть  на  опустевшем  месте
Тродескантова? -- не мог угомониться Шеврикука.
     --  А  вот  и  не спросили,  --  ответствовал  Артем Лукич,  И более он
Шеврикуку будто бы и не видел.
     "Молчи -- приказывал  себе Шеврикука. -- Сиди и  молчи!"  Но то, что он
был нехорош, это он понимал. Однако он все еще надеялся на то, что и  других
возмутит  карьера Продольного. И  будет оспорено утверждение  действительным
членом  этого стервеца, темным или  наглым образом  проникшего в  Москву.  И
держал  в  себе надежду, вовсе  пустую, на  то, что  хоть единый заседатель,
пусть даже и вислоухий Феденяпин, поднимется  и выскажет недоумение:  "А как
же Шеврикука-то? Отчего же Шеврикуке-то не поручают оборону и бдения?"
     Но никто не  поднялся.  И никто  не  возмущался карьерным  движением по
жизни оптимиста Продольного.
     А тут появился и сам Продольный.
     В камуфляжном костюме, в рваной и немытой тельняшке, с серьгой в ухе, с
растрепанным  ветром или невежливыми  руками  чубом  первого  парня.  И было
видно,   что  делами  он  занимался  действительно  неотложными,   наверное,
рискованными и, судя по его наглой ухмылке, с делами он справился.
     Причем появился  он  не из  парадного  проема, закрываемого  крепостной
убежищной дверью, а из некой невидимой дотоле щели в боку бункера. Возможно,
к щели под" водил подземный ход, и наверняка доступ к подземному ходу и щели
могли получить лишь лица, пользующиеся  доверием. "Это  Продольный-то -- уже
Лицо! -- проскрипел про себя Шеврикука. -- Домовой с будущим. Действительный
член. Товарищ дозорного  с полномочиями!" Шеврикука никак не мог смириться с
развитием останкинских обстоятельств.
     А  то,  что  он  лицо,  пользующееся  доверием,  Продольный  сейчас  же
подтвердил обществу, захватив, ни на кого не глядя, пустой табурет справа от
Артема Лукича и приблизив к уху  председательствующего толстые  губы. Что он
-- доверительно! -- принялся шептать Артему Лукичу, не услышал даже верховод
Поликратов.  Поликратов  подъехал  было  на   табурете  к  собеседникам,  но
отгоняющими взмахами рук -- сначала Продольного, а потом и поддержавшего его
Артема  Лукича -- был  отдален  от  сути доставленных  Продольным  сведений.
Внимая  Продольному, Артем Лукич  мрачнел, вот-вот был  готов  выплеснуть  в
публику несвойственные посиделкам облегчающие натуру слова, но укротил себя.
Следом в глазах его отразился испуг, Артем Лукич тяжело заерзал на табурете.
Но что-то  в  шепоте совершавшего неотложное дело  все же обнадежило его, он
будто успокоился и пожал Продольному руку.
     Теперь  шепот  Артема  Лукича   выслушивал  Продольный.  Утомленному  в
оборонных бдениях Поликратову  обидеться бы, сбросить с плеч полевой бушлат,
удалиться в  тылы  и обозы,  а  он  сидел,  терпел и  даже  не  требовал  от
Колюни-Убогого мятую  жестяную  кружку  с холодным чаем. В одно из мгновений
слушатель  Артема Лукича оживился, остро взглянул на  Шеврикуку,  физиономия
его скривилась, губы дернулись, возможно, он произнес нечто нелестное о нем,
Шеврикуке, а возможно, в соответствии со своей натурой пообещал разобраться.
Шеврикука удивился  председательствующему, он  никогда не держал раздражения
на Артема Лукича,  напротив, часто  находил его справедливым. Неужели  Артем
Лукич  обрел  взаимопонимание  или  даже  благорасположение  с  бритоголовым
боевиком и уполномоченным Любохватом, будто бы липецким дядей Продольного?
     Хоть бы и обрел. Что тебе-то?
     И  Продольный,  возможно,  истинный   защитник  и  ревнитель  сословных
интересов,  и  лишь  нерасположение к нему, усиленное  отчасти  высокомерием
коренного  москвича  к  прибившемуся,  лимитчику, вынудило  его,  Шеврикуку,
создать  в  своих  представлениях  и  чувствах  превратно  искаженный  образ
расторопного  и  дельного  домового.  А  подозрительные,  опять  же  по  его
понятиям,  действия   Продольного   могли  иметь  совершенно  добродетельные
причины.
     Так  уговаривал себя  Шеврикука, призывая  обратиться к благоразумию. А
сам не мог забыть, что выкриками своими допустил неприличие. И даже  нарушил
требования чести. И особенно было неприятно Шеврикуке  то, что вел  он  себя
некрасиво.
     Между  тем Продольный, выслушанный и одобренный, был  направлен Артемом
Лукичом  обратно в щель. Надо  полагать, неотложные дела продолжались. Артем
Лукич с  Продольным снизошли  до того,  что минуту-две  уделили  разговору с
верховодом  Поликратовым.  Их  слова  Поликратов  одобрил  кивками  угрюмого
понимания.
     Обещанные  мелкие разности Артем Лукич вынести  на обсуждение  забыл, а
предложил  действительным  членам  продолжить  посильные  рвения  на  местах
прохождения служб. Расходились молча, в напряжении чувств  и  с несомненными
недоумениями. Гость-разъяснитель из Обиталища Чинов многими словами опечалил
и устрашил. Но  он,  несомненно, исполнял  задачи  оперативного просвещения,
страхи  как будто  бы и  не  нагонял,  а скорее  успокаивал Хотя и развеивал
благодушие.  И  он уверял,  что не  секретничает  и  в  меру  откровенен,  и
действительных членов призывал не секретничать, а  все как есть донести и до
самых ничтожных  и  никчемных  домовых.  Лишь внезапно-безвозвратная пропажа
Гостя  заставила  посиделки удивиться  и  вздрогнуть. Но ненадолго. Эпизод с
недовольствами  Шеврикуки,  похоже,  иных   развлек.  Но  вот   таинственные
перешептывания Артема Лукича с участником или свидетелем каких-то, возможно,
экстренных  событий вызывали теперь  у разбредавшихся действительных  членов
уныние. А у кого и нервическую дрожь.
     Шеврикука  полагал, что напуганные, либо  удрученные, либо  недовольные
тем, что их посчитали пустыми сиденьями лавок,  созрели до ворчаний, а то  и
до  взмахов кулаками,  с  восклицаниями:  "Ужо  вам, надменные  властители!"
Ожидания его были эгоистическими, а если говорить истинно -- то и ребячьими.
Он  все  еще  надеялся, что кто-нибудь  выскажет  сочувствие  ему. Или  даже
поощрит его как  радетеля справедливости. Но никто не  сказал ему ни  слова.
Велизарий  Аркадьевич,  нелепый  в  своем  оборонно-походном  одеянии  (куда
поход-то  будет?  или  побежим в елабужские боры?),  взглянул на Шеврикуку с
укоризной  и будто  бы  устыдил  его. А  еще  час назад  Шеврикука  ждал  от
Велизария Аркадьевича повинных слов и любезно  открытых сведений  о  жизни и
натуре Петра Арсеньевича.
     И никто ни о  чем  не принялся Шеврикуку расспрашивать. Прежде, когда в
Останкине возникали тайны  и случалась паника, к Шеврикуке, подозревая в нем
следопыта  и умеющего разведывать  обо  всем  расторопнее прочих, тотчас  же
подступали с  расспросами,  иногда  и совершенно  глупыми,  взволнованные  и
любопытствующие. Он  был унижен удалением с посиделок в музыкальной школе, а
и тогда  подбирались к нему  многие в  надежде добыть от него хоть  намеки о
грядущих в Останкине событиях.
     Сейчас он в выходе разбредавшихся будто бы и не присутствовал.
     Происходящее разумно,  объяснил себе Шеврикука.  Он разбух и  раздулся.
Возомнил о себе, а ничего не стоил. И никому не было дела до него. Всем было
дело до самих себя. До своих беспокойств и страхов.
     И  тут  движение  действительных   членов   приостановил   ухарь-наглец
Продольный,  явившийся невесть  откуда.  Расставив  ноги, стоял он,  шумный,
развеселый,  в  бузотерском   состоянии  духа,  будто  ему,  оценив   удалое
разрешение неотложных дел, поднесли жбан с бальзамной настойкой мухоморов. И
будто бы одарили за  боевые  деяния  --  с плеч Продольного  по  камуфляжным
пятнам спускались пулеметные ленты с патронами, не иначе как Продольный брал
Перекоп и сбрасывал в черно-синее море Врангеля.
     --  Ба!  --  заорал   Продольный.  --  Плетутся!   Стадо   униженных  и
оскорбленных! Мелко дрожащих! И с ними дядька Шеврикука! Всесильный и крутой
Шеврикука! Всесильный следопыт Шеврикука!
     И Продольный захохотал.
     -- Кыш, Шеврикука! -- снова заорал он. -- Кыш!
        "58"
     Уяснив,   что  Куропятова  нет  дома,   Шеврикука  поднялся  в   жилище
бакалейщика.
     В  квартире Уткиных  и  тем более в их малахитовой вазе  Шеврикука чаще
проводил минуты,  а  то и  часы отдохновений и  удовольствий, нынче  же  для
дремот и приятственных созерцаний причин не было.
     У   Куропятова  Шеврикука  угрюмо   уселся   в  кресло,  какое   хозяин
предоставлял   для   скептического   собеседника   Фруктова   в   часы    их
философствований и наслаждений ликером "Амаретто".
     Он и есть Фруктов, решил Шеврикука. Он и есть  тень Фруктова. Он и есть
тень.
     Он, Шеврикука, стал теперь тенью и на посиделках, и в Останкине.
     "Желанием честей размучен..." -- вспомнилось Шеврикуке.
     Желанием чести  размучен! В экие высоты занесло его, Шеврикуку,  в экие
гордыни или бездны переживаний! Слова, возобновленные его памятью,  пришли в
голову Гавриле  Романовичу, опечаленному кончиной князя Мещерского.  Гаврилу
Романовича  Шеврикука чрезвычайно  почитал. Но  какое он-то имел  отношение,
какое, хотя  бы  и  легчайшее,  хотя  бы  травинкой  касательство к чувствам
Гаврилы  Романовича?  Было сказано стихотворцем: "Не столько я благополучен;
Желанием честей размучен, Зовет, я слышу, славы шум".
     Отчего  вспомнились  теперь ему,  Шеврикуке, эти слова? Шум славы он не
слышит. Не  слышал. И впредь не  расположен слышать. Когда-то, может быть, и
желал  услышать  шум  славы, по  дурости, и  был  наказан.  И  главное, сам,
кажется,  ощутил  никчемность  барабанного  шума  славы.  И  тщеславие  -- в
холодных разм