ее  на  сегодня  к
завтраку - ее одну. Аделаида и Маргарет до того обозлились,  что  даже  не
хотели с ней разговаривать. Отправляясь в путь ясным сухим морозным утром,
она сильно робела. В  последнюю  минуту  Аделаида  одолжила  ей  шляпу,  а
Маргарет -  меховую  горжетку,  чтобы  она  их,  как  они  выразились,  не
осрамила. Покуда она добралась до дома Эмерсонов, она промерзла до костей.
Ее провели в маленький будуар со всевозможными  щетками  и  гребенками,  и
серебряными пудреницами и румянами, и туалетной водой в лиловых, зеленых и
розовых флаконах и оставили  одну.  Когда  она  увидела  себя  в  огромном
зеркале, она чуть не заревела, так молодо она выглядела и такое у нее было
некрасивое лицо, точь-в-точь паштет, и такое на ней было  ужасное  платье.
Только одна лисья горжетка и выглядела прилично, и, не снимая  ее,  Эвелин
поднялась по лестнице в огромный салон с венецианскими  окнами,  устланный
толстым мягким серым ковром; солнечный свет, лившийся сквозь  окна,  играл
на светлых красках и на черной лакированной крышке концертного  рояля.  На
всех столах стояли большие вазы с туберозами и  лежали  желтые  и  розовые
французские и немецкие альбомы  репродукций.  Даже  закопченные  чикагские
дома, сгорбившиеся под ветром в холодных  лучах  солнца,  волновали  ее  и
казались незнакомыми сквозь крупные узоры  желтых  шелковых  занавесей.  К
пряному  благоуханию  тубероз  примешивался  чуть  слышный  дорогой  запах
сигаретного дыма.
   Салли Эмерсон вошла с сигаретой в  зубах  и  сказала:  "Извините  меня,
дорогая", какая-то противная дама целые полчаса  держала  ее  у  телефона,
точно бабочку на булавке. Они  завтракали  за  маленьким  столом,  который
пожилой негр внес уже накрытым, и хозяйка обращалась с Эвелин  совсем  как
со взрослой, и ей даже налили стакан портвейна. Она рискнула выпить только
глоточек, но зато как это было вкусно, и завтрак был весь такой  воздушный
и деликатный, с тертым сыром на разных, штучках, и если бы она не  робела,
то съела бы массу всего. Салли Эмерсон  говорила,  какие  удачные  костюмы
придумала Эвелин для спектакля, и сказала, что она всерьез должна заняться
рисованием, и говорила, что в Чикаго столько  же  художественно  одаренных
людей, сколько и всюду, но им недостает среды, атмосферы, дорогая  моя,  и
что местное общество - сплошь недоброжелательные тупицы, и что те немногие
люди, которые по-настоящему интересуются искусством, должны  сплотиться  и
создать необходимую им плодотворную, красивую среду, и про  Париж,  и  про
Мэри Гарден (*31) и Дебюсси. Когда  Эвелин  шла  домой,  у  нее  кружилась
голова от имен и картин и отрывков из опер, и она  еще  ощущала  щекочущий
запах тубероз, смешанный с запахом печеного сыра и сигаретного дыма.  Дома
все показалось ей таким убогим и голым и уродливым, что она расплакалась и
не ответила ни на один вопрос сестер; от этого они еще больше обозлились.
   В июне после конца занятий  они  все  поехали  в  Санта-Фе  к  маме.  В
Санта-Фе она чувствовала себя  ужасно  подавленной,  там  было  невыносимо
жарко, и скалистые холмы были такие сухие и пыльные, и мама так поблекла и
увлекалась теософией и говорила о боге и о  душевной  красоте  индейцев  и
мексиканцев таким тоном, от которого детям становилось не по себе.  Эвелин
за лето прочла множество книг и почти не выходила.  Она  прочла  Скотта  и
Теккерея и У.Дж.Локка (*32) и Дюма и, когда отыскала в доме  старый  томик
"Трильби" (*33), прочла его три раза подряд. С тех пор ее мир был  населен
уже не рыцарями и дамами, а иллюстрациями Дю Морье.
   Когда она читала, она лежала на спине и придумывала длинные истории про
себя и Салли Эмерсон. По большей части она чувствовала себя неважно, и  ее
неотвязно  преследовали  отвратительные  мысли  о  человеческом  теле,  от
которых подступала тошнота. Аделаида и Маргарет объяснили  ей,  что  нужно
делать во время месячных, но она не сказала им,  как  она  себя  при  этом
ужасно чувствует. Она читала Библию и искала в  энциклопедиях  и  словарях
"uterus" [матка (лат.)] и тому подобные слова.  Потом  однажды  ночью  она
решила, что больше не в силах мучиться, и  отыскала  в  домашней  аптечке,
висевшей в ванной, склянку с этикеткой "Яд", которая содержала опий. Перед
смертью ей захотелось написать стихотворение, при мысли о смерти ей  стало
так дивно музыкально traurig на душе, но ей нипочем не давались рифмы, и в
конце концов она заснула, уронив голову на бумагу. Когда  она  проснулась,
на дворе было уже светло, и она сидела за столом  у  окна,  скорчившись  и
коченея в тонкой ночной рубашке. Она, дрожа, юркнула в постель. Все же она
дала обет всегда носить при себе склянку и покончить с собой,  если  жизнь
станет совсем мерзкой и невыносимой. От этого решения ей стало легче.
   Осенью Маргарет и Аделаида уехали в "Вассар" (*34). Эвелин тоже  охотно
поехала бы на восток, но все говорили, что она еще  слишком  молода,  хотя
она и выдержала почти все выпускные экзамены средней школы. Она осталась в
Чикаго и посещала  школу  живописи  и  всевозможные  лекции  и  занималась
благотворительностью. Это  была  несчастливая  зима.  Салли  Эмерсон,  как
видно, совсем забыла про нее. Молодые люди из церковных кругов были сплошь
пошлыми мещанами. Эвелин возненавидела вечера на Дрексел-бульваре и пышные
фразы в стиле Эмерсона (*35), которые ее  отец  произносил  своим  жирным,
гудящим,  пасторским  голосом.  Гораздо  больше  нравилось  ей  ходить   в
Халл-хаус. Там преподавал живопись Эрик Эгстром, и  она  иногда  встречала
его в коридоре, он курил  сигарету,  прислонившись  к  стене,  -  типичный
северянин, как ей казалось, - в серой куртке, измазанной свежими красками.
Она изредка  курила  вместе  с  ним,  обмениваясь  двумя-тремя  словами  о
бесчисленных стогах сена у Мане или Клода Моне, и  все  время  чувствовала
себя  неловко,  оттого  что  разговор  был  неинтересный  и   недостаточно
глубокий, и боялась, что кто-нибудь пройдет и увидит, что она курит,
   Мисс Матильда говорила, что девушка  не  должна  постоянно  предаваться
мечтам, и хотела научить ее шить.
   Всю зиму Эвелин мечтала о Художественном институте и пыталась  написать
набережную Озера, чтобы колорит был как у Уистлера, и в то же время сочный
и богатый, как у Милле. Эрик не  любил  ее,  иначе  он  не  был  бы  таким
любезным и сдержанным. Итак, она  познала  большую  любовь;  теперь  жизнь
кончена, и она посвятит себя искусству. Она  скручивала  волосы  узлом  на
затылке, и, когда сестры говорили, что эта прическа ей не идет,  отвечала,
что нарочно носит прическу, которая ей не идет. В Художественном институте
и зародилась ее прекрасная дружба с Элинор Стоддард. На Эвелин была  серая
шляпа, которая, как ей казалось, напоминала какие-то портреты Мане, и  она
заговорила с этой удивительной интересной девушкой.  Когда  она  вернулась
домой, она была так возбуждена, что написала письмо Джорджу, учившемуся  в
пансионе,  что  она  впервые   в   жизни   встретила   девушку,   которая,
по-настоящему  чувствует  живопись  и  с   которой   можно   по-настоящему
поговорить обо всем. И кроме того, она занимается настоящим делом, и такая
самостоятельная, и так смешно рассказывает. И если ей в конечном счете  не
суждена любовь, то она построит свою жизнь на прекрасной дружбе.
   Эвелин ужасно полюбила Чикаго, она была искренне огорчена, когда они на
год отправились всей семьей в заграничное путешествие,  о  котором  доктор
Хэтчинс мечтал уже много лет. Но Нью-Йорк, и посадка на "Балтии", и ярлыки
на багаже, и  своеобразный  запах  кают  заставили  ее  забыть  обо  всем.
Плавание было тяжелое, и пароход сильно качало, но  зато  они  обедали  за
табльдотом, и капитан был жизнерадостный англичанин и поддерживал  веселое
настроение, так что они не пропустили ни одного обеда.  Они  высадились  в
Ливерпуле с двадцатью тремя местами багажа, но по дороге в Лондон потеряли
портплед, в котором находилась аптечка,  и  первое  свое  лондонское  утро
провели в Бюро находок в Сент-Панкрасе.  В  Лондоне  было  очень  туманно.
Джордж и Эвелин ходили  смотреть  элгиновские  мраморы  (*36)  и  Тауэр  и
завтракали в недорогих ресторанах и с  увлечением  катались  по  подземке.
Доктор Хэтчинс отпустил их в Париж всего на десять дней, и почти  все  это
время они разъезжали  по  провинциальным  городам  и  осматривали  соборы.
Нотр-Дам, и Реймс, и Бове, и Шартр с цветными стеклами  и  запахом  ладана
под холодными каменными сводами, и  высокие  серые  длиннолицые  статуи...
Эвелин чуть было не приняла католичество.  Всю  дорогу  до  Флоренции  они
ехали в отдельном купе первого класса, и у них была  корзина  с  холодными
цыплятами  и  множество  бутылок  минеральной  воды  "Сен-Галмье",  и  они
кипятили чаи на маленькой спиртовке.
   Зима была очень дождливая, и на вилле было холодно, и девочки все время
ссорились между собой, и вся Флоренция была полна старых  англичанок;  все
же Эвелин много писала с натуры и  читала  Гордона  Крэга  (*37).  Она  не
знакомилась ни с одним молодым человеком и презирала молодых итальянцев  с
именами из Данте,  волочившихся  за  Аделаидой  и  Маргарет,  которых  они
принимали за богатых наследниц. В общем, она охотно уехала домой  с  мамой
на несколько дней раньше остальных; те еще предприняли поездку  в  Грецию.
Они отплыли из Антверпена на "Крунленде". Минута, когда пароход отвалил от
пристани и палуба задрожала под ногами Эвелин и  протяжно  завыла  сирена,
показалась ей счастливейшей минутой в жизни.
   В первый  вечер  ее  мать  не  вышла  к  табльдоту;  Эвелин,  несколько
конфузясь, одна села за стол и принялась есть суп; она не сразу  заметила,
что молодой человек, сидящий напротив нее, - американец и хорош  собой.  У
него были голубые  глаза  и  кудрявые,  спутанные  льняные  волосы.  Какая
приятная неожиданность - оказалось, что  он  из  Чикаго.  Звали  его  Дирк
Мак-Артур. Он год учился в Мюнхене, но, по его словам, сбежал  оттуда,  не
дожидаясь, пока его выкинут. Эвелин сразу подружилась с ним; и с  тех  пор
весь пароход принадлежал им одним. Погода для апреля  была  замечательная.
Они играли в палубный шаффлборд, в  теннис  и  другие  игры  на  палубе  и
подолгу стояли на носу, глядя, как под напором судна  курчавятся  змеистые
атлантические волны.
   Однажды лунной ночью,  когда  луна  катилась  на  запад  сквозь  быстро
мчащуюся туманную  пелену  и  "Крунленд"  распахивал  крупную  волну,  они
забрались в "воронье гнездо". Это была  авантюра;  Эвелин  ни  за  что  не
хотела показать, что она трусит. Вахтенного не было, и они очутились  одни
в уютной холщовой корзине, которая слегка пахла матросской трубкой; у  них
слегка кружилась голова. Когда Дик  обнял  Эвелин  за  плечи,  у  нее  все
поплыло перед глазами. Не следовало ему этого позволять.
   - Вы отличный товарищ,  Эвелин,  -  сказал  он  задыхаясь.  -  Красивая
девушка, и притом хороший товарищ, это редкость.
   Не  подумав  как  следует,  она  повернула  к  нему   лицо.   Их   щеки
соприкоснулись, его губы потянулись к ней, и  он  крепко  поцеловал  ее  в
губы. Она резко оттолкнула его.
   - Тише, вы меня столкнете в воду, - рассмеялся он. - Слушайте,  Эвелин,
поцелуйте меня... Ну хоть разок. Докажите, что вы на  меня  не  сердитесь.
Сегодня ночью мы с вами одни на всем необъятном  Атлантическом  океане.  -
Она робко поцеловала его в подбородок. - Знаете, Эвелин,  я  ужасно  люблю
вас. Вы чудная.
   Она улыбнулась ему, и вдруг он притянул ее к себе, его ноги прижались к
ее ногам, руки стиснули ее спину, губы насильно раздвигали  ее  губы.  Она
отвернула от него голову.
   - Нет-нет, пожалуйста, не надо,  -  услышала  она  свой  тихий  хриплый
голос.
   - Ну ладно, простите... Конец этим  пещерным  приемам,  честное  слово,
Эвелин... Но вы не должны забывать, что вы - самая привлекательная девушка
на пароходе. То есть на всем свете, вы знаете, что я хочу сказать.
   Он стал спускаться первым. Когда она полезла в отверстие в дне корзины,
у нее закружилась голова. Она падала. Его руки обхватили ее.
   - Ничего, ничего, девочка, вы просто поскользнулись, - сказал он  почти
грубо. - Я держу вас.
   У нее кружилась голова, она не могла двинуть ни рукой,  ни  ногой;  она
слышала свой тихий, молящий голос:
   - Не уроните меня, Дирк, не уроните.
   Когда они наконец спустились по лестнице на палубу, Дирк прислонился  к
мачте и глубоко вздохнул.
   - Фу... Вы здорово напугали меня, юная леди.
   - Я очень огорчена, - сказала  она.  -  Как  это  глупо,  что  я  вдруг
расклеилась,  точно  маленькая...  Должно  быть,  я  на  минуту   потеряла
сознание.
   - Да, не следовало таскать вас наверх.
   - А я рада, -  сказала  Эвелин;  она  почувствовала,  что  краснеет,  и
побежала по палубе и коридору первого класса в свою каюту; там ей пришлось
выдумать целую историю, чтобы объяснить матери, где она разорвала чулок.
   Она всю ночь не могла заснуть и лежала с  открытыми  глазами  на  своей
койке, прислушиваясь к отдаленному ритму машин и скрипу судна  и  журчанию
разваливаемых  волн,  доносившемуся  в  открытый  иллюминатор.   Она   еще
чувствовала мягкое прикосновение его щеки и внезапно  отвердевшие  мускулы
его руки, когда он обнял ее за плечи. Теперь ей было ясно, что она  бешено
влюблена в Дирка, и она мечтала, чтобы он сделал ей  предложение.  Тем  не
менее она была очень польщена, когда судья Генч, высокий, седой  юрист  из
Солт-Лейк-Сити, с молодым румяным лицом и юношескими повадками, присел  на
край ее палубного кресла и почти целый час рассказывал о своей  молодости,
проведенной на Западе, и о своем несчастливом браке, и политике,  и  Тедди
Рузвельте, и прогрессивной партии. Она предпочла бы  общество  Дирка,  но,
когда Дирк проходил мимо повесив  голову,  в  то  время  как  она  слушала
рассказы судьи  Генча,  она  почувствовала  себя  особенно  хорошенькой  и
оживленной. Ей хотелось, чтобы это плавание никогда не кончилось.
   В Чикаго она часто встречалась с Дирком Мак-Артуром. Провожая ее домой,
он всегда целовал ее на прощанье и во время танцев тесно прижимал к себе и
иногда брал за руку и говорил, какая она чудная девочка,  но  о  браке  не
заикался.
   На одном балу, где она была с Дирком, она встретилась с Салли  Эмерсон,
и ей пришлось признаться, что она совершенно забросила живопись, и у Салли
Эмерсон было такое разочарованное  лицо,  что  Эвелин  почувствовала  себя
совсем пристыженной и быстро заговорила о  Гордоне  Крейге  и  о  выставке
Матисса, которую видела в Париже. Салли Эмерсон собиралась  уходить.  Один
молодой  человек  ждал,  когда  Эвелин  освободится,  чтобы  пойти  с  нею
танцевать. Салли Эмерсон взяла ее за руку и сказала:
   - Не забывайте, Эвелин, что мы возлагаем на вас большие надежды.
   И пока Эвелин танцевала, в ее голове пронеслось, кем для нее была Салли
Эмерсон и какой удивительной она ей казалась; но, когда она ехала домой  с
Дирком, все  эти  мысли  растаяли  в  ярком  свете  фар,  в  резком  рывке
снявшегося с места автомобиля, в жужжании мотора, в его объятии, в  мощной
силе, валившей ее на него на крутых поворотах.
   Была жаркая ночь, он мчал  ее  бесконечными,  похожими  друг  на  друга
пригородами на запад, в степь. Эвелин знала, что ей надо  домой,  все  уже
вернулись из Европы, дома заметят, как она поздно возвращается, но она  не
произнесла ни слова. Только когда он остановил автомобиль,  она  заметила,
что он очень пьян. Он достал фляжку и предложил ей  выпить.  Она  покачала
головой. Они остановились у белого сарая. В свете фар пластрон его рубашки
и его лицо и растрепанные волосы, казались белыми, как мел.
   - Вы не любите меня, Дирк, - сказала она.
   - Нет, люблю... Больше всех, за исключением себя самого... В  этом  все
мое горе... Я люблю себя больше всего на свете.
   Она взъерошила ему волосы костяшками пальцев.
   - Вы ужасно глупый, вам это известно?
   - Ой, - сказал он. Пошел дождь,  и  он  поворотил  машину  и  поехал  в
Чикаго.
   Эвелин  после  никак  не  могла  вспомнить,  каким   образом   разбился
автомобиль, помнила только, как вылезала из-под сиденья, и ее платье  было
разорвано,  и  она  не  ушиблась,  только  дождь  сек  фары   автомобилей,
выстроившихся вдоль шоссе по обе стороны  от  них.  Дирк  сидел  на  крыле
первой машины в ряду.
   - С вами ничего не случилось, Эвелин? - крикнул он нетвердым голосом.
   - Нет, только платье, - сказала она.
   Со лба у него текла кровь, и он прижимал руку к животу, словно ему было
холодно. Все дальнейшее было как в кошмаре: звонок к папе, перевозка Дирка
в больницу, приставания  репортеров,  обращение  к  мистеру  Мак-Артуру  с
просьбой принять меры, чтобы эта история не попала в утренние газеты. Было
восемь  часов  жаркого  весеннего  утра,  когда  она  вернулась  домой   в
одолженном у сиделки дождевике поверх изорванного вечернего платья.
   Вся семья сидела за завтраком. Никто  ничего  не  говорил.  Потом  папа
поднялся и пошел к ней с салфеткой в руках.
   - Дорогая моя, я не стану говорить сейчас о твоем поведении и тем более
умолчу о нашем горе и стыде, причиной которых ты  явилась...  Могу  только
сказать, что если ты получила во время этой эскапады какие-либо  серьезные
повреждения, то ты их заслужила. Пойди наверх и отдохни, если можешь.
   Эвелин поднялась наверх,  дважды  повернула  ключ  в  замке  и,  рыдая,
бросилась на кровать.
   Мать и сестры при первой возможности увезли ее  в  Санта-Фе.  Там  было
жарко и пыльно; и она возненавидела Санта-Фе. Она не могла  забыть  Дирка.
Знакомым она говорила,  что  она  сторонница  свободной  любви,  и  часами
валялась на кровати в своей комнате, читая  Суинберна  и  Лоренса  Хопа  и
мечтая о приезде Дирка. Она доводила себя до того, что  явственно  ощущала
его губы, его настойчивую руку на пояснице, как  в  ту  ночь  в  "вороньем
гнезде"  на  "Крунленде".  Ей  положительно  повезло,  что  она   заболела
скарлатиной и слегла в кровать на восемь недель; она  лежала  в  изоляторе
местной больницы. Все посылали ей цветы, и она прочла уйму книг о живописи
и о внутренней отделке квартир и писала акварели.
   Когда она в октябре приехала в Чикаго на  свадьбу  Аделаиды,  она  была
бледна  и  выглядела  зрелой  женщиной.  Элинор,  целуя  ее,  воскликнула:
"Дорогая моя, ты удивительно похорошела". Она думала только об одном - как
бы  повидаться  с  Дирком  и  поговорить  с  ним  начистоту.  Ей   удалось
встретиться с ним только через несколько дней, так как папа позвонил ему и
отказал от дома, и у них произошла целая сцена по телефону.
   Эвелин встретилась с Дирком в вестибюле "Дрейка". Она с первого взгляда
увидала, что он все это время вел очень беспорядочный образ жизни. Он  был
слегка пьян. У него было сконфуженное,  мальчишеское  лицо;  она  чуть  не
разревелась, когда увидела его.
   - Ну как живете, старина? - спросила она смеясь.
   -  Погано!  А  вот  вы  чудно  выглядите,  Эвелин...  Знаете,   у   нас
гастролируют "Фолли 1914", нью-йоркская сенсация... У  меня  есть  билеты,
хотите пойти?
   - Замечательно.
   Он заказал все самое дорогое, что было в  меню,  и  шампанского.  Но  в
горле у нее застрял  какой-то  комок,  мешавший  ей  глотать.  Она  решила
поговорить с ним, пока он не опьянел окончательно.
   - Дирк... Вероятно, это не очень женственно, но  ничего  не  поделаешь,
мне вся эта история  начинает  действовать  на  нервы...  Судя  по  вашему
поведению прошлой весной, вы были ко мне неравнодушны... Ну так  вот  -  в
какой степени? Я хочу знать.
   Дирк поставил бокал на стол и покраснел. Потом он  глубоко  вздохнул  и
сказал:
   - Эвелин, вы же знаете, я не из тех, кто женится... Любить и бросать  -
это для меня самое подходящее. Таков я, ничего не поделаешь.
   - Я ведь не настаиваю, чтобы вы на  мне  женились.  -  У  нее  сорвался
голос, она теряла власть над собой. Она усмехнулась. - Я  вовсе  не  хочу,
чтобы вы покрывали мое бесчестье. Да  это,  впрочем,  и  не  н