не,
рабочих химических и металлообрабатывающих  заводов  в  Ньюарке,  салонных
социалистов и розовых в школе Рэнд и на Пятой авеню,  огромную  безымянную
толпу   из   представителей   всех   сословий,    наций,    профессий    в
Медисон-сквер-гарден. Его руки холодели всякий раз, когда он здоровался на
трибуне с председателем и другими ораторами. Когда подходила  его  очередь
говорить, все лица, обращенные к  нему,  на  мгновение  сливались  в  одну
розовую массу, гул зала оглушал его, его охватывал  панический  страх,  он
боялся забыть то, что хотел сказать. Потом он  вдруг  слышал  свой  голос,
ясно и четко произносящий слова, чувствовал, как  он  раскатывается  вдоль
стен  и  под  потолком,  чувствовал,  как  настраивается  аудитория,   как
наклоняются вперед мужчины и женщины, сидящие на стульях, видел совершенно
отчетливо ряды лиц и у дверей - кучки  опоздавших,  которым  не  досталось
места. От таких слов, как  _протест,  массовое  выступление,  объединенный
рабочий класс Америки и всего мира, революция_, глаза  и  лица  слушателей
зажигались, точно от зарева праздничных костров.
   После речи он ослабевал, очки так запотевали, что приходилось протирать
их, он чувствовал всю нескладность своего  длинного,  развинченного  тела.
Фаня старалась как можно  скорее  увезти  сто,  говорила  ему  с  сияющими
глазами, что его речь была превосходна, везла его в центр, если митинг был
в Манхэттене,  и  кормила  ужином  в  нижнем  зале  Бревурта  или  в  кафе
"Космополитен", а потом он ехал подземкой в  Бруклин.  Он  знал,  что  она
влюблена в него, но они мало о чем говорили, кроме как о рабочем движении.
   Когда  в  феврале  в  России  произошла  революция,  Бен  и  Стайны  на
протяжении нескольких недель покупали  все  газеты  и  лихорадочно  читали
корреспонденции из России, это была заря Наступающего Дня. В Ист-Сайде и в
европейских кварталах  Бруклина  царило  праздничное  настроение.  Старики
плакали, как только заходила речь о революции.
   - Теперь очередь за Австрией, потом за Германией, потом за Англией... И
народы всего мира будут свободны, - говорил папаша.
   - И напоследок дядя Сэм, - прибавлял Бен и мрачно стискивал зубы.
   В апрельский день, когда Вудро Вильсон  объявил  войну,  Фаня  закатила
истерику и слегла в постель. Бен навестил ее в  квартире  Морриса  Стайна,
жившего с женой на Риверсайд-драйв. За  день  до  этого  она  приехала  из
Вашингтона. Она была там  с  делегацией  пацифисток,  пытавшихся  добиться
приема у президента. Шпики прогнали их  с  площади  перед  Белым  домом  и
многих арестовали.
   - А вы чего ждали?.. Разумеется, капиталисты  хотят  воевать.  Впрочем,
они несколько изменят свою точку зрения, когда вместо войны им преподнесут
революцию.
   Она умоляла его остаться, но он ушел, сказав, что  должен  заглянуть  в
редакцию "Призыва". Выходя, он поймал себя на  том,  что  он  презрительно
чмокнул губами - точь-в-точь как его отец. Он сказал, что ноги его  больше
в этом доме не будет.
   По  совету  Стайна  он  пошел  призываться,  но   написал   в   анкете:
"Уклоняющийся по моральным соображениям". Вскоре после этого он поссорился
со Стайном. Стайн сказал, что ничего не поделаешь, надо  склониться  перед
бурей. Бен сказал, что он будет агитировать против войны до тех пор,  пока
его не посадят в тюрьму. Это означало, что он уволен и что  кончились  его
занятия  юридическими  науками.  Кан  отказался  принять  его  обратно   в
аптекарский магазин, опасаясь, что фараоны разгромят его заведение,  когда
узнают, что у него служит радикал. Брат Бена Сэм работал на военном заводе
в Перт-Амбой и зарабатывал большие деньги. В каждом письме  он  уговаривал
Бена, чтобы тот бросил дурачиться и приезжал работать на  том  же  заводе.
Даже Глэдис говорила, что это глупо - разбивать  себе  голову  о  каменную
стену. В июле он ушел от родных и  опять  перебрался  в  Пассейик  к  Элен
Мауер. Его год еще не призывался, так что он без  труда  получил  место  в
транспортном отделе  одного  из  местных  заводов.  В  конторе  все  время
работали сверхурочно, из-за мобилизации не хватало рабочих рук.
   Школу Рэнд закрыли, "Призыв" был запрещен, каждый  день  кто-нибудь  из
его  друзей  перебегал  в  лагерь  Вильсона.  Родные  Элен  и  ее   друзья
зарабатывали  сверхурочной  работой  большие  деньги,  они  смеялись   или
сердились, как только начинался  разговор  о  забастовке  протеста  или  о
революционном движении, все кругом покупали стиральные  машины,  облигации
займа свободы, пылесосы, вносили задаток за дома. Девушки покупали меховые
шубы и шелковые чулки. Элен и  Бен  задумали  перебраться  в  Чикаго,  где
профсоюзники собирались дать  бой.  2  сентября  правительственные  агенты
устроили облаву на всех руководителей ИРМ. Бен и Элен ждали ареста, по  их
почему-то не тронули. Они провели дождливое воскресенье, лежа в кровати  в
своей сырой  комнате,  пытаясь  принять  какое-нибудь  решение.  Последний
кусочек твердой почвы уходил из-под ног.
   - Я чувствую себя точно крыса в крысоловке, - все время твердила  Элен.
Время от времени Бен вскакивал и шагал по  комнате,  хлопая  себя  по  лбу
ладонью.
   - Надо что-то сделать, посмотри, что делается в России.
   Однажды в транспортный отдел явился  какой-то  тип  из  отдела  военной
пропаганды и стал собирать подписку на заем Свободы. Это был наглого  вида
молодой человек  в  желтом  дождевике.  Бен  не  был  склонен  вступать  в
дискуссии в рабочее время, он только покачал головой и вновь  углубился  в
свои накладные.
   - Неужели вы хотите  замарать  репутацию  вашего  отдела?  До  сих  пор
выполнено сто процентов задания.
   Бен попробовал улыбнуться.
   - Как мне ни жаль, но, кажется, придется замарать. - Бен  почувствовал,
что взоры всех сослуживцев обращены на него. Молодой человек  в  дождевике
беспокойно переступал с ноги на ногу.
   - Надеюсь, вы не хотите, чтобы вас считали германофилом или пацифистом?
   - Можете считать меня кем угодно, мне наплевать.
   - Покажите-ка ваш воинский билет, держу пари, что вы дезертир.
   - Слушайте меня внимательно,  -  сказал  Бен  поднимаясь.  -  Я  против
капиталистической войны и не ударю палец о палец, чтобы поддержать ее.
   - Ах так! Ну, если вы из породы подлых трусов, то я и  разговаривать  с
вами не буду.
   Бен  опять  углубился  в  работу.  Вечером,  когда  он   отмечался   на
контрольных часах, к нему подошел фараон.
   - А ну-ка дружок, покажи твой воинский билет.
   Бен достал билет из нагрудного кармана. Фараон внимательно прочел его.
   - Как будто бы в порядке, - сказал он с сожалением.
   В конце недели Бена уволили без объяснения причин.
   Он пришел домой в  паническом  настроении.  Когда  вернулась  Элен,  он
сказал ей, что едет в Мексику. Они могут подвести меня под закон о  борьбе
со шпионажем - я ведь сказал тому типу,  что  борюсь  с  капиталистическим
строем.
   Элен пыталась успокоить его, но он сказал, что ни за что  не  останется
ночевать в этой комнате, и  они  запаковали  вещи  и  уехали  в  поезде  в
Нью-Йорк. У них было с собой около ста долларов. Они сняли комнату на  8-й
Восточной улице, назвавшись мистером и миссис Голд. На следующее утро  они
прочли в "Таймсе", что в  Петрограде  максималисты  захватили  власть  под
лозунгом "Вся власть Советам". Они сидели в маленькой кондитерской на  2-й
авеню и пили утренний кофе. Бен, побежавший в киоск за  газетой,  вернулся
обратно с новостями. Элен расплакалась:
   - Ах дорогой мой, это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Это - мировая
революция... Теперь рабочие увидят, что временное благополучие -  сплошной
обман, что война была направлена, в сущности, против них. Теперь  начнутся
мятежи во всех других армиях.
   Бен взял под столом ее руку и крепко стиснул ее.
   - Теперь надо  браться  за  работу,  дорогая...  Прежде  чем  бежать  в
Мексику, я сяду здесь в  тюрьму.  Я  мог  совершить  какой-нибудь  подлый,
трусливый поступок, если бы не ты, Элен... Нехорошо быть одиноким.
   Они проглотили кофе и пошли к Ферберу на  17-ю  улицу.  Эл  Фербер  был
доктор, невысокий,  коренастый  мужчина  с  толстым  брюхом,  он  как  раз
направлялся из дому в  свой  врачебный  кабинет.  Он  вернулся  с  ними  в
прихожую и крикнул наверх жене:
   - Молли,  иди  сюда...  Керенский  бежал  из  Петрограда...  Он  удрал,
переодетый женщиной. - Потом он сказал Бену по-еврейски, что если товарищи
намерены устроить митинг и  послать  приветствие  правительству  солдат  и
крестьян, то он готов пожертвовать на расходы сто долларов, но что имя его
не должно фигурировать в списке, иначе он потеряет практику. Молли  Фербер
спустилась вниз в стеганом халате и сказала, что она что-нибудь продаст  и
тоже  пожертвует  сотню.  Весь  день  они  ходили  по  городу,  разыскивая
товарищей, адреса которых были им известны, звонить  по  телефону  они  не
решались, так как боялись, что их подслушают.
   Митинг  состоялся  неделей  позже  в  "Эмпайр-казино"  в  Бронксе.  Два
федеральных агента с лицами как бифштексы и  стенографистка,  записывавшая
все, что говорилось, сидели в первом  ряду.  Полиция  заперла  двери,  как
только в зале набралось несколько сот человек. Ораторы, стоя  на  трибуне,
слышали, как фараоны  на  мотоциклах  рассеивают  скопившуюся  за  дверями
толпу. Солдаты и матросы в форме поодиночке и по двое пробирались на  хоры
и в упор смотрели на ораторов, стараясь вывести их из равновесия.
   Когда седоволосый старик, председатель собрания, подошел к краю сцены и
сказал: "Товарищи, господа представители Министерства юстиции, а  также  и
вы, наши юные доброжелатели на хорах, мы собрались для того, чтобы послать
приветствие от угнетенных рабочих Америки  победоносным  рабочим  России",
все встали и  закричали  "ура!.."  Толпа,  скопившаяся  за  дверями,  тоже
закричала "ура!.." Откуда-то послышалось  пение  Интернационала.  Залились
полицейские свистки и загромыхал тюремный автомобиль. Бен  увидел  в  зале
Фаню Стайн, она была бледна и не сводила с него лихорадочно горящих  глаз.
Когда подошла его очередь говорить, он начал с того, что  ввиду  любезного
присутствия в зале "сочувствующих"  из  Вашингтона  он  лишен  возможности
сказать то, что ему хотелось сказать, но что всякий и каждый,  находящийся
в заде, если только он не предатель своего класса, отлично знает,  что  он
хочет сказать...
   - Капиталистические правительства сами роют себе могилу, посылая народы
на бойню, на безумную бессмысленную войну, которая  выгодна  только  кучке
банкиров и военных промышленников и больше никому... Американский  рабочий
класс и рабочий класс всего мира усвоят этот  урок.  Предприниматели  учат
нас обращаться с оружием, придет день, когда мы его пустим в ход.
   - Довольно! За дело, ребята! - крикнул кто-то с хоров.
   Солдаты и матросы начали разгонять  публику.  Полицейские,  стоявшие  у
входа, окружили ораторов, Бен и еще несколько человек были  арестованы.  У
всех  мужчин  призывного  возраста,  прежде  чем  выпустить  их  из  зала,
проверяли  воинские  документы.  Бена  вывели  и  втолкнули   в   закрытый
автомобиль с опущенными шторами прежде, чем он успел  поговорить  с  Элен.
Кто-то защелкнул на его кистях наручники, он даже не заметил - кто именно.
   Три дня его держали в пустующем помещении в здании Федерального суда на
Парк-Роу, не давая ему ни пить, ни есть. Каждые  два-три  часа  в  комнату
вваливалась новая компания сыщиков и допрашивала его.  У  него  стучало  в
висках, теряя сознание от жажды, он сидел в  кольце  длинных  желтых  лиц,
краснощеких лиц, рябых лиц, лиц алкоголиков и кокаинистов,  чувствовал  на
себе сверлящие взгляды; иногда сыщики шутили и льстили ему, иногда орали и
угрожали, однажды они явились с резиновыми дубинками, чтобы избить его. Он
вскочил и поглядел им прямо в глаза. Они почему-то не тронули его  и  даже
принесли ему воды и несколько черствых бутербродов с ветчиной. После этого
ему удалось ненадолго заснуть.
   Полицейский агент спихнул его со скамейки, на которой он спал, и  повел
в хорошо обставленный кабинет, где его  почти  любезно  допросил  какой-то
немолодой господин, сидевший за столом красного дерева, на  краю  которого
стояла вазочка с розами. Его затошнило от запаха роз.  Немолодой  господин
сказал, что он может повидаться со своим защитником,  и  в  комнату  вошел
Моррис Стайн.
   - Бенни, - сказал он - предоставьте мне действовать...  Мистер  Уоткинс
изъявил согласие прекратить дело, если вы пообещаете  явиться  на  призыв.
Ваш год, кажется, уже призван.
   - Если меня выпустят, - сказал Бен тихим, дрожащим голосом,  -  я  буду
всеми силами бороться против капиталистической войны, покуда меня опять не
посадят в тюрьму. - Моррис Стайн и мистер Уоткинс поглядели друг на  друга
и снисходительно покачали головами.
   - Ну что ж, - сказал мистер Уоткинс - я ничем не могу вам помочь, но  я
преклоняюсь перед твердостью вашего духа, жаль, что вы не нашли ей лучшего
применения.
   Кончилось дело тем, что его выпустили  под  залог  в  пятнадцать  тысяч
долларов, причем Моррис Стайн отказался сообщить ему, кто внес залог.
   Моррис и Эдна Стайн приютили его у себя. Фаня не выходила от  них.  Они
хорошо кормили его и заставляли пить вино за обедом и стакан молока  перед
сном. Он ничем не интересовался, спал сколько мог и читал все книги, какие
у них были. Когда Моррис пробовал заговорить с ним о предстоящем процессе,
он обрывал его:
   -  Вы  занялись  этим  делом,  Моррис...  Делайте  что  хотите...   Мне
наплевать. Все равно - что тут, что в тюрьме.
   - Нечего сказать, приятный комплимент, - смеялась Фаня.
   Несколько раз звонила Элен Мауер  и  рассказывала,  как  обстоят  дела.
Всякий раз она говорила, что по телефону ей неудобно рассказывать новости,
но он ни разу не попросил ее прийти. Он  почти  все  время  сидел  дома  и
только каждый день ходил гулять на  Риверсайд-драйв,  там  он  садился  на
скамейку и глядел вдаль на серый Гудзон, и на ряды  стандартных  домов  на
противоположном берегу, и на серые холмы.
   В день суда все газеты были  полны  загадочными  намеками  на  немецкие
победы. Была весна,  и  за  широкими  запыленными  окнами  судебного  зала
светило солнце. Бен клевал носом в  душном  сумраке.  Все  казалось  очень
простым. Стайн и  председатель  суда  обменивались  шуточками,  а  товарищ
областного прокурора был положительно веселый  парень.  Присяжные  вынесли
вердикт "виновен", и суд приговорил его к двадцати годам тюрьмы по  закону
о шпионаже. Моррис  Стайн  тут  же  подал  кассационную  жалобу,  и  судья
отпустил его на  поруки.  Бен  ожил  только  на  одну  минуту,  когда  ему
предоставили последнее слово. Он произнес речь о революционном движении, к
которой готовился все эти недели. Еще когда он  говорил,  речь  показалась
ему глупой и слабой. Он чуть не оборвал ее на полуслове. Но к концу  голос
его окреп и наполнил весь зал. Даже сам председатель и  старые,  одышливые
пристава  насторожились,  когда  в  конце  речи  он   процитировал   слова
Коммунистического Манифеста:

   На место старого буржуазного  общества  с  его  классами  и  классовыми
противоположностями приходит  ассоциация,  в  которой  свободное  развитие
каждого является условием свободного развития всех.

   Кассация все откладывалась и откладывалась со дня на  день,  Бен  опять
занялся юридическими науками. Он хотел работать в  конторе  Стайна,  чтобы
рассчитаться за стол и квартиру, но Стайн сказал, что это  рискованно,  он
сказал, что война скоро кончится и страх перед красными  пройдет  и  тогда
Бен отделается пустячным приговором. Он  приносил  ему  домой  юридические
книги  и  пообещал  взять  к  себе  в  компаньоны,  как  только  он  сдаст
адвокатский экзамен, в том случае, если он  будет  восстановлен  в  правах
гражданства. Эдна Стайн была  жирная,  высокомерная  женщина  и  почти  не
разговаривала с ним, Фаня надоедала  ему  своим  истерическим,  навязчивым
вниманием, от которого его воротило.  Спал  он  плохо,  и  его  беспокоили
почки. Однажды он встал, оделся и, держа в руке ботинки, пошел на цыпочках
по устланной ковром передней к двери, как вдруг на  пороге  своей  комнаты
появилась Фаня с распущенными черными волосами. Она была в ночной сорочке,
которая не могла скрыть ее тощей фигуры и плоских грудей.
   - Бенни, куда вы?
   - Я тут сойду с ума... Я хочу прочь отсюда. - У него застучали зубы.  -
Я должен вернуться к моим товарищам... Пускай меня  поймают  и  посадят  в
тюрьму... Так будет лучше.
   - Бедный мальчик, вы невменяемы. - Она обняла его за шею  и  увлекла  в
свою комнату.
   - Фаня, отпустите меня... Я попытаюсь перейти  мексиканскую  границу...
Кое-кому это удалось.
   - Вы сошли с ума... А залог?
   - Какое мне дело... Неужели вы не видите, что нужно что-то сделать.
   Она усадила его на кровать и стала гладить его лоб.
   - Бедный мальчик... Я  так  люблю  вас,  Бенни,  почему  вы  не  можете
немножко подумать обо мне?.. Хоть самую  капельку...  Я  могла  бы  многим
помочь вам и движению. Давайте поговорим  завтра...  Я  хочу  помочь  вам,
Бенни. - Он позволил ей развязать ему галстук.
   Газеты  сообщили  о  перемирии,   потом   о   мирной   конференции,   о
революционных вспышках во всех европейских странах,  о  том,  что  Красная
армия гонит белых вон из России. Фаня Стайн всем говорила, что вышла замуж
за Бена, и поселила его у себя на 8-й улице,  и  ухаживала  за  ним  после
инфлюэнцы и двустороннего воспаления легких.  В  тот  день,  когда  доктор
позволил ему выйти, она повезла его в своем "бьюике" вверх по Гудзону. Они
вернулись домой в ранние летние сумерки и нашли  дома  спешное  письмо  от
Морриса. Кассационный суд отклонил жалобу, но снизил  приговор  на  десять
лет. Завтра в полдень он должен явиться вместе со  своими  поручителями  в
Федеральный суд. Его отправят, по всей вероятности, в  Атланту.  Вслед  за
письмом явился и сам Моррис. Фаня лежала в истерическом  припадке.  Моррис
был бледен.
   - Бон, - сказал он, - мы разбиты...  Придется  вам  пойти  на  время  в
Атланту... Вы там найдете хорошее общество... но вы  не  беспокойтесь.  Мы
доберемся до президента. Теперь, когда война окончена, им  придется  снять
намордник с либеральной прессы.
   - Ладно, - сказал Бен. - Лучше готовиться к самому худшему.
   Фаня соскочила с кушетки, на которой лежала, истерически всхлипывая,  и
накинулась на брата с упреками. Когда Бен вышел подышать свежим  воздухом,
они все еще ожесточенно ругались. Он поймал себя на том,  что  внимательно
разглядывает дома, такси, уличные фонари, липа, смешную тумбу, похожую  на
женскую фигуру, бутылки  с  минеральным  маслом,  выставленные  в  витрине
аптекарского  магазина.  Он  решил  поехать  в  Бруклин   попрощаться   со
стариками. Дойдя до подземки, он остановился. Не хватало сил, лучше он  им
напишет.
   На следующее утро, в девять часов, он явился в контору Морриса Стайна с
чемоданом в руке. Он взял с Фани слово, что она не пойдет  провожать  его.
Он должен был несколько раз напоминать себе, что идет садиться  в  тюрьму:
ему все казалось, что он отправляется в какую-то деловую поездку.  На  нем
был новый костюм из английского твида, купленный ему Фаней.
   Когда он вышел из подземки, вдоль всего Бродвея тянулись красные, белые
и  синие  полосы  флагов,  на  обоих  тротуарах  стояли   толпы   клерков,
стенографисток и  рассыльных.  Фараоны  на  мотоциклах  очищали  мостовую.
Издали, со стороны Беттери, послышались звуки военного оркестра, игравшего
"Пусть пылают очаги". У  всех  были  раскрасневшиеся  и  счастливые  лица.
Трудно было удержаться и не зашагать в такт музыке в  это  светлое  летнее
утро, пахнувшее гаванью и кораблями. Ему приходилось  все  время  твердить
слова: это те самые люди, которые посадили в тюрьму Дебса,  это  те  самые
люди, которые расстреляли Джо Хилла, которые убили Франка  Литтла  (*104),
это те самые люди, которые  избивали  нас  в  Э