ратические деловые методы. Для  нас  существует  только  один  способ
обеспечить человечеству плоды мира - это править  им.  Мистер  Вильсон  не
уясняет себе, какие результаты может дать гласная  кампания,  поставленная
на научную основу. Да что говорить,  в  течение  трех  недель  я  не  могу
добиться у него аудиенции, а в  Вашингтоне  я  его  чуть  ли  не  запросто
называл Вудро... По его личному вызову я бросил в Нью-Йорке все мои  дела,
принес огромные личные жертвы, перебросил  в  Европу  большую  часть  моих
работников... а теперь... Впрочем, простите, Эвелин, дорогая моя  девочка,
боюсь, что я заговорил вас до смерти.
   Эвелин перегнулась к нему и погладила его руку, лежавшую на краю стола.
Ее глаза сияли.
   - Что вы, это замечательно,  -  сказала  она.  -  Правда,  хорошо,  Джи
Даблью?
   - Ах, Эвелин, я хотел бы быть свободным и любить вас.
   - А разве мы не свободны, Джи Даблью? И кроме того, война. Я вам скажу,
вся эта мещанская болтовня о браке и тому подобном просто действует мне на
нервы, а вам?
   - Ах, Эвелин,  если  бы  я  был  свободен...  Пойдемте  подышим  свежим
воздухом... Мы сидим тут уже целую вечность!
   Эвелин во что бы то ни стало хотела заплатить  за  завтрак  и  добилась
своего, хотя это ей стоило всех ее денег. Слегка пошатываясь, они вышли из
ресторана. У Эвелин закружилась голова, и она  прислонилась  к  плечу  Джи
Даблью. Он все гладил ее руку и твердил:
   - Ну, ну, теперь мы чуточку покатаемся.
   На закате они обогнули залив и заехали в Канны.
   - Ну, давайте возьмем себя в руки, - сказал Джи Даблью.  -  Неужели  вы
останетесь тут совсем одна, девочка? А что, если  вы  поедете  со  мной  в
Париж? Мы будем по дороге останавливаться в живописных деревнях, это будет
настоящая увеселительная поездка. А здесь мы неминуемо встретим  знакомых.
Я отошлю  казенную  машину  и  возьму  французскую  напрокат...  Не  стоит
рисковать.
   - Хорошо, а то Ницца начинает действовать мне на нервы.
   Джи Даблью приказал шоферу ехать обратно в Ниццу. Он завез ее в  отель,
где она остановилась, и сказал, что заедет за ней завтра в девять тридцать
утра  и  что  она  должна  как  следует  выспаться.  Когда  он  ушел,  она
почувствовала ужасный упадок  сил,  выпила  чашку  холодного,  отдававшего
мылом чая, которую ей подали в номер, и легла  в  постель.  Она  лежала  в
постели и думала о том, что она ведет себя по-свински, но  отступать  было
уже поздно. Ей не спалось, у нее зудело и  чесалось  все  тело.  Этак  она
будет завтра  отвратительно  выглядеть,  она  встала  и  начала  рыться  в
сумочке, отыскивая аспирин. Она приняла  большую  дозу  аспирина  и  опять
легла в постель и лежала абсолютно неподвижно, но ей все время  мерещились
какие-то лица, то выплывавшие из смутного полусна, то опять исчезавшие,  а
в ушах у нее звенели длинные каденции  бессмысленной  болтовни.  Временами
это было  лицо  Джерри  Бернхема,  оно  вырастало  из  тумана  и  медленно
превращалось в лицо мистера Расмуссена,  или  Эдгара  Роббинса,  или  Пола
Джонсона, или Фредди  Серджента.  Она  встала  и  долго  шагала  дрожа  по
комнате. Потом опять легла в постель и заснула и проснулась только  тогда,
когда горничная постучала в дверь и сказала, что  ее  спрашивает  какой-то
господин.
   Когда она сошла вниз,  Джи  Даблью  расхаживал  на  солнце  у  подъезда
гостиницы. Длинная низкая итальянская машина  стояла  под  пальмами  возле
клумбы с геранью. Они почти молча выпили кофе за железным  столиком  перед
гостиницей.  Джи  Даблью  сказал,  что  ему  достался  ужасный   номер   с
отвратительной прислугой.
   Как только чемодан Эвелин был снесен вниз,  они  двинулись  в  путь  со
скоростью шестидесяти миль в час. Шофер гнал как  дьявол,  под  завывающим
северным ветром, который все усиливался по мере того, пока они мчались  по
побережью. Они приехали в Марсель  одеревенелые,  покрытые  корой  пыли  и
наспех позавтракали в рыбном ресторане в конце  старой  гавани.  У  Эвелин
опять кружилась  голова  от  быстрой  езды  и  резкого  ветра  и  пыли,  и
виноградники, и оливковые деревья, и серые  скалистые  горы  неслись  мимо
нее, и изредка - как бы выпиленный ажурной пилой кусочек сланцево-голубого
моря.
   - Все-таки, Джи Даблью, война - это ужасно, - сказала Эвелин. - Но  как
хорошо, что мы живем в эти дни.  Наконец-то  в  мире  совершаются  великие
события. - Джи Даблью промычал сквозь зубы что-то насчет волны идеализма и
продолжал есть bouillabaisse [рыба, тушенная в белом  вине  (франц.)].  Он
вообще был в тот день не очень разговорчив.
   - У нас в Америке, - сказал он, - не стали бы подавать рыбу с костями.
   - Ну а как вы думаете, что будет с нефтью? - опять начала Эвелин.
   - Будь я проклят, если я знаю, - сказал Джи Даблью, - давайте-ка  лучше
тронемся, а то мы отсюда до темноты не выберемся.
   Джи Даблью послал шофера купить еще один плед, и они плотно укутались и
забились в глубь автомобиля под брезентовую крышу. Джи Даблью обнял Эвелин
одной рукой и прижал к себе.
   - Так, теперь мы как птенчики в гнезде, - сказал он,
   Они тихо захихикали от удовольствия.
   Мистраль дул так сильно, что тополя на пыльной равнине  гнулись  в  три
погибели, а потом  автомобиль  начал  карабкаться  по  извилистой  дороге,
ведущей к Ле-Бо. Из-за встречного ветра они двигались  гораздо  медленней.
Было уже темно, когда они въехали в разрушенный город.
   Кроме них, в гостинице никого не было. Там было  холодно,  и  узловатые
поленья оливкового дерева, горевшие в камине, не давали  ни  капли  тепла,
только облака серого дыма вырывались из  камина,  когда  ветер  задувал  в
трубу. Зато  они  отлично  пообедали  и  выпили  горячего  глинтвейну,  от
которого им сразу стало  лучше.  Им  пришлось  надеть  пальто,  когда  они
поднимались в свой номер. На лестнице Джи Даблью поцеловал ее  за  ухом  и
прошептал:
   - Эвелин, дорогая девочка, с вами я вновь чувствую себя юношей.
   Джи Даблью давно уже заснул, а Эвелин все лежала подле него с открытыми
глазами и прислушивалась к ветру,  потрясавшему  ставни,  завывавшему  под
крышей, улюлюкавшему над далекой пустынной равниной. В  доме  пахло  сухим
пыльным холодом. Как она ни жалась к нему, она все не могла согреться. Все
та же скрипучая карусель лиц, планов, обрывков фраз вертелась и  вертелась
без конца в ее голове, не давая ни о чем думать, не давая спать.
   Когда Джи Даблью утром обнаружил, что ему придется мыться  в  тазу,  он
покривился и сказал:
   - Надеюсь,  дорогая  девочка,  вас  не  очень  тяготит  это  отсутствие
комфорта.
   Они  переехали  через  Рону,  добрались  до  Нима,  там   позавтракали,
заглянули по дороге в Арль и Авиньон, потом вернулись  на  Рону  и  поздно
ночью въехали в Лион. Они поужинали в номере и  приняли  горячую  ванну  и
опять выпили глинтвейну. Когда официант с подносом ушел, Эвелин  бросилась
Джи Даблью на шею и начала целовать его. Она нескоро отпустила его спать.
   Утром шел сильный дождь. Они несколько часов ждали,  пока  он  пройдет.
Джи Даблью был чем-то озабочен и безуспешно пытался связаться по  телефону
с Парижем. Эвелин сидела в пустынном  салоне  гостиницы  и  читала  старые
номера "L'Illustration". Ей тоже хотелось поскорей вернуться  в  Париж.  В
конце концов они решилась ехать.
   Ливень перешел в мелкий дождик, но дороги были в ужасном состоянии, и к
вечеру они добрались только до Невера. У Джи Даблью начался насморк, и  он
все время глотал хинин, чтобы предотвратить простуду. В Невере он  взял  в
гостинице два смежных номера с общей ванной, так что эту ночь они спали  в
отдельных кроватях. За ужином Эвелин пыталась завести  разговор  о  мирной
конференции, но он сказал:
   - К чему эти деловые разговоры, мы ведь и  так  достаточно  скоро  туда
вернемся, давайте лучше поговорим о нас самих.
   Когда они подъезжали к Парижу, Джи  Даблью  начал  нервничать.  У  него
текло из носу. В  Фонтенбло  они  отлично  позавтракали.  Там  Джи  Даблью
пересел в поезд, приказав шоферу отвезти Эвелин на  рю-де-Бюсси,  а  потом
сдать его багаж в  отель  "Крийон".  Проезжая  по  парижским  предместьям,
Эвелин почувствовала себя совсем одинокой. Она  вспомнила,  как  оживленно
было несколько дней тому назад на Лионском  вокзале,  когда  ее  провожало
столько народу, и решила, что она очень несчастна.
   На следующий день она, как обычно, пошла под вечер в отель "Крийон".  В
приемной Джи Даблью не было никого, за исключением  его  секретарши,  мисс
Уильямс. Она поглядела прямо в  лицо  Эвелин  таким  холодным,  враждебным
взглядом, что Эвелин сразу же подумала - она что-то  знает.  Она  сказала,
что мистер Мурхауз сильно простужен, у него температура, и  он  никого  не
принимает.
   - Хорошо, я напишу ему записочку, - сказала  Эвелин.  -  Нет,  лучше  я
попозже позвоню по телефону. Как вы считаете, мисс Уильямс?
   Мисс Уильямс сухо кивнула.
   - Очень хорошо, - сказала она.
   Эвелин медлила уходить.
   - Я, знаете ли, только что  вернулась  из  отпуска...  Я  вернулась  на
несколько дней раньше, мне хотелось посмотреть окрестности  Парижа.  Какая
ужасная погода, правда?
   Мисс Уильямс глубокомысленно нахмурила лоб и подошла к ней на шаг.
   - Да... ужасно неприятно, мисс Хэтчинс, что мистер Мурхауз  простудился
именно теперь. У нас как раз скопилось множество весьма важных  дел.  Судя
по тому, что  делается  на  мирной  конференции,  положение  может  каждую
секунду измениться, нужна неусыпная  бдительность...  Мы  считаем  текущий
момент чрезвычайно ответственным во всех  отношениях.  Какая  досада,  что
мистер Мурхауз слег в постель именно теперь. Мы все  прямо  вне  себя.  Он
тоже вне себя.
   - Какая жалость, - сказала Эвелин. -  Надеюсь,  что  завтра  ему  будет
лучше.
   - Доктор обещает. Все же это очень неприятно.
   Эвелин все еще медлила. Она не знала, что сказать. Вдруг  она  обратила
внимание на брошку мисс  Уильямс,  украшенную  золотой  звездочкой  (*75).
Эвелин решила завоевать ее симпатию.
   - Ах, мисс Уильямс, - сказала она,  -  я  не  знала,  что  вы  потеряли
близкого человека.
   Лицо мисс Уильямс стало еще более холодным и  непроницаемым.  Казалось,
она с трудом подыскивала слова.
   - Э-э... мой брат служил во флоте, - сказала она и,  усевшись  за  свой
стол, очень быстро защелкала на машинке.
   Эвелин секунду стояла  неподвижно,  следя  за  пальцами  мисс  Уильямс,
летавшими по клавиатуре. Потом она неуверенно сказала:
   - Ах, какая жалость, - повернулась и вышла.
   К тому времени, когда приехала Элинор с  полными  чемоданами  старинных
итальянских тканей, Джи Даблью уже поправился и  встал.  Эвелин  казалось,
что в тоне Элинор появились какие-то холодные и язвительные нотки, которых
раньше не было. Когда Эвелин приходила в "Крийон" пить чай,  мисс  Уильямс
еле разговаривала с ней и в то же время всячески старалась угодить Элинор.
Даже Мортон, камердинер, тоже как будто бы  относился  к  ним  по-разному.
Изредка Джи Даблью исподтишка жал ей  руку,  но  они  ни  разу  больше  не
оставались одни. Эвелин уже стала подумывать о возвращении в  Америку,  но
ей становилось жутко при мысли, что  придется  вернуться  в  Санта-Фе  или
вообще сызнова начать жить так, как она жила прежде. Она ежедневно  писала
Джи Даблью длинные, бессвязные  записки,  в  которых  жаловалась  на  свою
несчастную жизнь, но он при встречах никогда не упоминал о них. Когда  она
его однажды спросила, почему он никогда не напишет ей  хотя  бы  несколько
слов, он коротко ответил:
   - Я никогда не пишу личных писем, - и переменил тему.


   В конце апреля в Париж приехал Дон Стивенс. Он был в штатском, так  как
ушел со службы из  Управления  восстановительных  работ.  Он  обратился  к
Эвелин с просьбой приютить его, так как у него не было ни гроша в кармане.
Эвелин боялась консьержки и  что  скажут  Элинор  и  Джи  Даблью,  но  она
испытывала такое отчаяние и  горечь,  что  ей  в  конце  концов  все  было
безразлично, она сказала: хорошо, она пустит  его  к  себе,  но  чтобы  он
никому не говорил, где он остановился. Дон издевался  над  ее  буржуазными
воззрениями и говорил, что после революции вся эта ерунда не будет  играть
никакой роли и что первого мая рабочие впервые продемонстрируют свою силу.
Он  заставил  ее  читать  "Юманите"  и  водил  на  рю-де-Круассан,  в  тот
ресторанчик, где был убит Жорес (*76).
   Однажды в ее канцелярию явился высокий длиннолицый  молодой  человек  в
какой-то форме, похожей на военную; это был Фредди  Серджент,  только  что
поступивший  на  службу  в  Помощь  Ближнему  Востоку.  Его  отправляли  в
Константинополь, и это его страшно волновало.  Эвелин  очень  обрадовалась
ему, но, проведя в его обществе, весь день,  почувствовала,  что  все  эти
старые разговоры о театре, и декорациях, и рисунке, и  колорите,  и  форме
уже не имеют для нее никакой ценности. Фредди был в восторге от  Парижа  и
детишек,  пускающих  кораблики  на  прудах  Тюильрийского  сада,  и  касок
республиканских гвардейцев, салютовавших королю  и  королеве  бельгийским,
проезд которых они случайно видели на рю-де-Риволи. Эвелин была в скверном
настроении и приставала к нему, почему он не уклонился от военной  службы,
он объяснил, что один приятель устроил его без его ведома в отдел  военной
маскировки, а политикой он вообще никогда не интересовался, и, прежде  чем
он успел что-нибудь предпринять, война уже кончилась и его демобилизовали.
Они попробовали уговорить Элинор пообедать с ними, но у нее было  какое-то
таинственное свидание с Джи Даблью и еще какими-то господами с  Ке-д'Орсе,
и она не могла пойти. Эвелин пошла с Фредди в "Opera Comique"  [Комическая
опера (франц.)] на "Pelleas" ["Пелеас" (франц.)], но все время  нервничала
и чуть не дала ему по физиономии, когда в последнем действии заметила, что
он плачет. Потом они пошли в кафе "Неаполитен" пить замороженный  оранжад,
и она окончательно ошарашила  Фредди  заявлением,  что  Дебюсси  -  старая
калоша, и он угрюмо повез  ее  домой  в  такси.  В  последнюю  минуту  она
смягчилась и постаралась быть с ним  любезной,  она  обещала  в  ближайшее
воскресенье поехать с ним в Шартр.
   В воскресенье утром было еще темно, когда  Фредди  явился  к  ней.  Они
вышли и, сонные, выпили кофе у старухи, державшей киоск в  подъезде  дома,
расположенного на другой стороне.  У  них  оставался  еще  час  до  отхода
поезда, и Фредди предложил пойти и разбудить Элинор.  Ему  ужасно  хочется
поехать в Шартр с ними обеими, сказал он; эта поездка напомнит  им  добрые
старые времена, а то ему прямо жутко становится при  мысли,  как  их  всех
раскидала жизнь. Они сели в такси и поехали на  набережную  де-ла-Турнель.
Весь вопрос заключался в том, как  попасть  к  Элинор:  парадное  заперто,
консьержки в доме не было. Фредди звонил и звонил, и наконец к  ним  вышел
разгневанный француз в халате, живший в нижнем этаже, и открыл парадное.
   Они постучали в дверь Элинор, Фредди заорал;
   - Элинор Стоддард, немедленно вставайте, вы поедете с нами в Шартр.
   Через некоторое время в дверной щели показалось лицо Элинор,  холодное,
белое и замкнутое над оглушительно голубым неглиже.
   - Элинор, у нас осталось полчаса до поезда.  Мы  едем  в  Шартр,  такси
стоит под парами у подъезда, и, если  вы  не  поедете,  мы  вам  этого  не
забудем до гробовой доски.
   - Но я не одета... Сейчас еще так рано.
   - Вы достаточно хороши и можете ехать как есть. - Фредди протискался  в
дверь и сгреб ее в свои объятия. - Элинор, вы  должны  поехать  с  нами...
Завтра вечером я уезжаю на Ближний Восток.
   Эвелин прошла за ними  в  гостиную.  Проходя  мимо  полуоткрытой  двери
спальни, она заглянула внутрь и увидела Джи Даблью. Он сидел  выпрямившись
в постели, на нем была пижама в ярко-голубую полоску.  Его  голубые  глаза
смотрели прямо сквозь нее. Что-то заставило Эвелин прикрыть дверь.  Элинор
заметила это.
   - Спасибо, дружок, - сказала  она  прохладно,  -  у  меня  там  ужасный
беспорядок.
   - Ну едемте же, Элинор... Неужели  вы  забыли  добрые  старые  времена,
точно жестокосердная Ханна? (*77) - захныкал Фредди.
   - Дайте мне сообразить, - сказала Элинор, постукивая себя по подбородку
белым указательным пальцем в заостренным ногтем. - Сейчас я вам скажу, что
мы сделаем, друзья  мои.  Раз  вы  уже  готовы,  поезжайте  добрым  старым
поездом, а я, как только оденусь, побегу в "Крийон" и спрошу  Джи  Даблью,
не отвезет ли он меня туда в авто. А потом мы все вместе вернемся. Идет?
   - Чудесно, Элинор, ты прямо душка, - сказала Эвелин певучим голосом.  -
Замечательно... Я была уверена, что ты поедешь... Ну ладно, нам пора. Если
разминемся, мы с Фредди будем ровно в двенадцать у собора. Сговорились?
   Эвелин спустилась вниз как в тумане. Всю дорогу до Шартра Фредди горько
упрекал ее за то, что она  такая  рассеянная  и  совсем  разлюбила  старых
друзей.
   Когда они приехали в Шартр, пошел сильный дождь. Они провели  в  Шартре
унылый день. Витражи, снятые безопасности ради на время войны, еще не были
вставлены.  Под  проливным  дождем  огромные  святые   двенадцатого   века
выглядели мокрыми и скользкими.  Фредди  сказал,  что  ради  одной  черной
мадонны  в  нише,  окруженной  свечами,  стоило  претерпеть  все   путевые
неудобства, но Эвелин была иного мнения. Элинор и Джи Даблью не приехали.
   - Куда им в такой дождь! - сказал Фредди.
   Почти с облегчением Эвелин заметила, что она простудилась  и  что,  как
только она вернется домой, ей придется лечь в постель. Фредди довез ее  до
дому в такси, но она не позволила ему подняться наверх, так  как  боялась,
что он там встретится с Доном.
   Дон был дома и принял в ней большое участие - уложил ее  в  постель,  и
напоил горячим лимонадом с коньяком, Карманы его были набиты деньгами, так
как  он  только  что  продал  несколько  статей  и  отправлялся   в   Вену
корреспондентом лондонского "Дейли геральд". Он собирался уехать сразу  же
после первого мая... "Если только тут ничего не произойдет", -  сказал  он
многозначительно. Вечером он перебрался в гостиницу,  поблагодарив  ее  за
то, что она оказала ему товарищескую услугу и приютила, несмотря на то что
больше его не любила. Когда он ушел, квартира показалась ей  тусклой.  Она
уже готова была пожалеть, что не  удержала  его.  Она  лежала  в  постели,
слабая и жалкая, и наконец заснула, чувствуя себя  больной,  испуганной  и
одинокой.


   Утром первого мая, когда она еще лежала в  кровати,  к  ней  зашел  Пол
Джонсон.  Он  был  в  штатском  и  выглядел  молодым,  стройным,  изящным,
светловолосым, красивым. Он сказал, что Дон Стивенс до смерти напугал его,
сегодня  бог  знает  что  может  произойти,  всеобщая  забастовка  и  тому
подобное, он хочет побыть подле нее, если она по возражает.
   - Я решил, что, пожалуй, лучше будет  не  надевать  формы,  и  занял  у
одного парня штатский костюм, - сказал он.
   - Я, вероятно, тоже забастую, - сказала Эвелин. - Мне до того опротивел
Красный Крест, что прямо кричать хочется.
   - Это было бы изумительно, Эвелин. Мы пойдем погулять и  все  увидим...
Со мной вам нечего бояться. Да и у меня будет легче на душе, если  я  буду
знать, где вы находитесь во  время  всех  этих  беспорядков...  Вы  ужасно
безрассудны, Эвелин.
   - Знаете, вам очень идет этот костюм. Пол... Я в первый раз вижу вас  в
штатском.
   Пол покраснел и смущенно сунул руки в карманы.


   - Господи, до  чего  я  буду  счастлив,  когда  я  окончательно  надену
штатское,  -  сказал  он  серьезно.  -  Пускай  даже  мне  опять  придется
работать... Эта дурацкая Сорбонна  мне  ничего  не  дает...  Должно  быть,
потому, что все стали ужасно нервными... И  мне  отошнело  слушать,  какие
боши негодяи, можно подумать, что французские профессора ни о  чем  другом
не способны говорить.
   - Ну хорошо, выйдите и почитайте книжку, а я тем временем оденусь... Вы
не заметили, у старухи напротив есть кофе?
   - Есть, - крикнул Пол из гостиной, он