, все равно придется кормить их, - сказал Джи Даблью.
   -  Бросьте,  пожалуйста,  ведь  можно  же  что-то  сделать.  Если  даже
президент до такой степени забыл об американских интересах, что  позволяет
британцам обставлять его  на  каждом  шагу,  то  ведь  можно  мобилизовать
общественное мнение. Мы рискуем потерять наше первенство в мировой  добыче
нефти.
   - Но ведь вопрос о мандатах еще не решен.
   - Дело в том, что  британцы  поставят  конференцию  перед  свершившимся
фактом... дескать, кто нашел, тому и принадлежит... В  конце  концов,  нам
было бы гораздо выгодней, если бы Баку заняли французы.
   - А как насчет русских? - спросила Эвелин.
   - Согласно принципу самоопределения, русские не имеют на Баку  никакого
права. Подавляющее большинство  населения  -  тюрки  и  армяне,  -  сказал
Расмуссен, - но, черт возьми,  я  охотней  пустил  бы  туда  красных,  чем
англичан. Разумеется, я уверен, что они бы недолго там продержались.
   - Да, я имею сведения из авторитетных источников, что между  Лениным  и
Троцким произошел раскол и что в течение ближайших трех месяцев  в  России
будет восстановлена монархия.
   Они прикончили первую бутылку шампанского, и мистер  Расмуссен  заказал
вторую. Когда кафе закрывалось, у Эвелин уже шумело в голове.
   - Давайте кутить всю ночь, - сказал мистер Расмуссен.
   Они поехали в такси на Монмартр, в "Аббатство", там танцевали  и  пели,
было полно военных мундиров, стены увешаны союзными  флагами.  Джи  Даблью
пригласил Эвелин танцевать  первую,  а  Элинор  с  довольно  кислым  лицом
согласилась подать руку мистеру Расмуссену,  который  к  тому  же  скверно
танцевал. Эвелин и Джи Даблью говорили о музыке Рамо, и Джи Даблью еще раз
сказал, что ему хотелось бы жить во  времена  Версальского  двора.  Эвелин
возразила - что может быть интересней, чем жить в  Париже  именно  теперь,
когда на наших глазах перекраивается карта Европы, и  Джи  Даблью  сказал,
что, возможно, она права. Они оба нашли, что оркестр  до  того  плох,  что
прямо невозможно танцевать.
   Потом Эвелин танцевала с мистером Расмуссеном, который сказал  ей,  что
она удивительно красива и что ему недостает в жизни близкой  женщины,  что
он всю свою жизнь провел в лесах, искал золото и производил анализы сланца
и что ему все это надоело,  и  если  теперь  Вильсон  позволит  англичанам
обжулить его и отдаст им все будущие мировые запасы нефти в то время,  как
мы выиграли для них войну, то он бросит все это дело.
   - Но разве  ничего  нельзя  сделать,  разве  вы  не  можете  ознакомить
общественность с вашей точкой зрения, мистер Расмуссен? - сказала  Эвелин,
слегка склоняясь к нему; какой-то сумасшедший бокал шампанского кружился в
ее голове.
   - Это дело Мурхауза, не мое, и с тех пор, как началась  война,  никакой
общественности вообще нет.  Общественность  покорно  делает  все,  что  ей
прикажут, и, кроме всего, она далека, как всемогущий бог...  Единственное,
что можно сделать, - это ознакомить с положением дел двух-трех руководящих
деятелей. Мурхауз - ключ к этим руководящим деятелям.
   - А кто ключ к  Мурхаузу?  -  очертя  голову  спросила  Эвелин.  Музыка
замолкла.
   - Если бы я знал, - сказал Расмуссен тихим трезвым голосом. - Уж не  вы
ли?
   Эвелин покачала головой и улыбнулась со сжатыми губами, как Элинор.
   Когда они поели лукового супу и холодного мяса, Джи Даблью сказал:
   - Поднимемся на Холм и попросим Фредди сыграть нам какие-нибудь песни.
   - Я думала, что вам там не нравится, - сказала Элинор.
   - Так оно и есть, дорогая, - сказал Джи Даблью, -  но  я  люблю  старые
французские песни.
   Элинор казалась недовольной и сонной.  Эвелин  хотелось,  чтобы  она  и
мистер Расмуссен ушли домой; если бы она могла поговорить с Джи  Даблью  с
глазу на глаз, это было бы так интересно.
   У Фредди было почти пусто и очень холодно, шампанского они не  пили,  и
никто не притронулся к заказанным ликерам. Мистер  Расмуссен  сказал,  что
Фредди похож на одного старого золотоискателя, с которым он был  знаком  в
горах Сангре-де-Кристо, и начал рассказывать длинную  историю  про  Долину
Смерти, которую никто  не  слушал.  По  пути  домой  в  старом,  пахнувшем
плесенью двухцилиндровом такси все озябли и клевали носами и молчали.  Джи
Даблью захотелось выпить чашку кофе, но все  рестораны  и  кафе  были  уже
закрыты.
   На  следующий  день  мистер  Расмуссен  позвонил  Эвелин  на  службу  и
пригласил ее завтракать, и она с большим трудом придумала отговорку, чтобы
не пойти. С тех пор мистер Расмуссен, казалось, появлялся всюду,  где  она
бывала, посылал ей цветы и билеты в театр, заезжал за ней  на  автомобиле,
посылал ей синие пневматички с нежными словами. Элинор дразнила Эвелин  ее
новым Ромео.
   Потом в Париже появился Пол Джонсон, получивший стипендию в Сорбонне, и
повадился ходить к ней под вечер на рю-де-Бюсси, он  приходил,  садился  и
молча и уныло глядел на нее. Он и мистер Расмуссен  сидели  в  гостиной  и
говорили о хлебном и мясном рынке, покуда Эвелин одевалась, чтобы  поехать
куда-нибудь с кем-нибудь другим, чаще всего с Элинор и Джи Даблью.  Эвелин
заметила, что Джи Даблью встречается с ней не менее охотно, чем с  Элинор,
это потому только, говорила она  себе,  что  хорошо  одетые  американки  -
большая редкость в Париже и что Джи Даблью приятно показываться с  ними  и
приглашать их к обеду, когда с ним обедают какие-нибудь важные люди. Она и
Элинор в последнее время разговаривали друг с другом  натянутым,  нервным,
саркастическим тоном, только изредка, когда оставались одни, они  болтали,
как в былые времена, и смеялись над разными людьми и событиями. Элинор  не
упускала случая поиздеваться над ее поклонниками.
   В один прекрасный день  к  ней  на  службу  явился  ее  брат  Джордж  в
серебряных капитанских погонах. Мундир сидел на нем  как  перчатка,  краги
сверкали,  и  он  носил  шпоры.  Он  был  прикомандирован   к   британской
контрразведке и только что вернулся из Германии, где служил переводчиком в
штабе генерала Мак-Эндрюса. Он собирался поступить  весной  в  Кембридж  и
всех называл арапами и жульем и сказал, что  еда  в  ресторане,  куда  его
повела Эвелин, просто класс. Когда он ушел, сказав ей на прощанье, что все
ее взгляды - сплошная мура, она расплакалась.
   Когда она вечером шла со службы, грустно думая о том, каким невыносимым
фатом и солдафоном стал Джордж, ей встретился  под  аркадами  рю-де-Риволи
Расмуссен, он нес клетку с заводной канарейкой. Это было чучело канарейки,
ее нужно было завести снизу, под клеткой, и тогда она  махала  крыльями  и
пела. Он задержал Эвелин на углу, и канарейка запела.
   - Я пошлю ее домой ребятишкам, - сказал он. - Я в разводе с  женой,  но
детишек я обожаю, они живут в Пасадене. У  меня  была  очень  несчастливая
жизнь.
   Потом он пригласил Эвелин  в  бар  "Риц"  пить  коктейль.  В  баре  они
встретили Роббинса с какой-то  рыжеволосой  газетной  корреспонденткой  из
Сан-Франциско. Они сидели вдвоем за плетеным столиком и пили коктейль. Бар
был переполнен.
   - Кому нужна Лига Наций, если в ней будет распоряжаться  Великобритания
со своими колониями? - ворчливо сказал мистер Расмуссен.
   - А вы не думаете, что все-таки  лучше  какая  ни  на  есть  лига,  чем
ничего, - сказала Эвелин.
   - Важно не то, как ты назовешь вещь, а кто на ней наживается, -  сказал
Роббинс.
   - Это очень циничное замечание,  -  сказала  девица  из  Калифорнии.  -
Сейчас не время быть циником.
   - Самое время, - сказал Роббинс. - Если бы мы не были циниками,  мы  бы
застрелились.


   В марте Эвелин получила двухнедельный отпуск. Элинор собиралась в  Рим,
она хотела принять участие в ликвидации тамошнего отделения, и они  решили
ехать вместе и задержаться на несколько дней в Ницце. Им  необходимо  было
согреться после сырого, промозглого Парижа. В тот вечер, когда они уложили
все вещи, и окончательно собрались в дорогу,  и  взяли  места  в  спальном
вагоне,  и  получили  на  руки   командировочные   удостоверения,   Эвелин
волновалась как ребенок.
   Мистер Расмуссен навязался провожать ее и заказал  в  буфете  Лионского
вокзала пышный обед, но Эвелин ничего не могла взять в рот,  до  того  она
волновалась от запаха дыма и перспективы  завтра  проснуться  в  теплом  и
солнечном краю. В середине обеда явился Пол Джонсон и предложил донести им
багаж. У него была оторвана пуговица  на  кителе,  и  он  имел  мрачный  и
растерянный вид. Он сказал, что ничего не будет есть, но зато выпил залпом
несколько бокалов вина. Оба они - он и мистер Расмуссен -  сидели  мрачные
как тучи, как вдруг появился пьяный в лоск Джерри Бернхем с букетом роз.
   - Вы хотите, чтобы мы ехали в Ньюкасл с собственным  углем,  Джерри?  -
сказала Эвелин. - Вы не представляете себе, что такое Ницца... Вы бы  там,
вероятно, катались на  коньках...  Чертили  бы  на  льду  этакие  красивые
восьмерки.
   - Джерри, - сказала Элинор холодным негромким  голосом,  -  вы  спутали
Ниццу с Санкт-Морицем.
   - Вы тоже спутаете, - сказал  Джерри,  -  когда  попадете  под  ледяной
ветер.
   Тем временем Пол и мистер Расмуссен взялись за чемоданы.
   - Честное  слово,  пора  двигаться,  -  сказал  Пол,  нервно  помахивая
саквояжем Эвелин, - поезд отходит.
   Они побежали через весь вокзал. Джерри Бернхем забыл  купить  перронный
билет, и его не пустили на перрон, они оставили его у турникета, он спорил
с контролерами  и  рылся  в  карманах,  отыскивая  свою  корреспондентскую
карточку. Пол внес чемоданы в купе и торопливо пожал руку  Элинор.  Эвелин
встретила его взгляд, серьезный и грустный, как у собаки.
   - Вы ненадолго, верно ведь? Осталось совсем мало времени, - сказал он.
   Эвелин хотелось поцеловать его, но поезд уже трогался. Пол  соскочил  с
подножки. Мистер Расмуссен успел только передать в окно пачку газет и розы
Джерри и уныло помахать с перрона  шляпой.  Эвелин  облегченно  вздохнула,
когда поезд тронулся. Элинор откинулась на спинку дивана и рассмеялась.
   - Ну и ну, Эвелин! До чего же они смешные, твои поклонники.
   Эвелин  тоже  не  могла  удержаться  и  рассмеялась.  Она  нагнулась  и
потрепала Элинор по плечу.
   - Теперь давай веселиться, - сказала она.
   Ранним утром, когда Эвелин проснулась и поглядела в окно, они стояли на
Марсельском вокзале. Эвелин была огорчена: ей хотелось сойти в  Марселе  и
осмотреть город, но Элинор настояла На том, чтобы ехать, не  задерживаясь,
в Ниццу, она ненавидела, по ее словам, эти  грязные  портовые  города.  Но
позднее, когда они пили кофе в вагоне-ресторане, глядя из окна на сосны  и
голые холмы и мысы, врезавшиеся в синюю гладь  Средиземного  моря,  Эвелин
опять почувствовала себя счастливой и бодрой.
   Они взяли в гостинице хороший номер и пошли по прохладным, несмотря  на
солнце, улицам, мимо раненых солдат и офицеров всех союзных  армий,  и  по
Променад-дез-Англе под серыми пальмами, и тут Эвелин почувствовала, как ее
постепенно охватывает зябкое чувство разочарования. Ей дали  отпуск  всего
на две недели, а она  проторчит  эти  две  недели  в  Ницце.  Элинор  была
по-прежнему бодра и весела и предложила зайти в большое кафе  на  площади,
где играл духовой оркестр, и выпить перед завтраком  по  рюмочке  дюбонне.
После того как они некоторое время посидели за столиком и  нагляделись  на
военные мундиры в на полчища расфранченных женщин, выглядевших  не  лучше,
чем от них можно  было  ожидать,  Эвелин  откинулась  на  спинку  стула  и
сказала:
   - Ну вот мы и приехали, дорогая моя, теперь скажи мне ради бога, что мы
будем делать.
   На следующее утро Эвелин проснулась поздно, ей  не  хотелось  вставать,
оттого что она не могла представить себе, как она проведет  день.  Лежа  в
постели и глядя на стену и на полосы солнечного света, проникавшего сквозь
ставни, она услышала в соседней комнате, где спала Элинор, мужской  голос.
Эвелин затаила дыхание и прислушалась. Это был голос Джи Даблью. Когда она
встала и начала одеваться, она почувствовала, как у нее колотится  сердце.
Она надевала свою лучшую пару тончайших черных  шелковых  чулок,  когда  в
комнату вошла Элинор,
   - Как ты думаешь, кто приехал?  Джи  Даблью  примчался  в  авто,  чтобы
повидать меня перед моим отъездом в Италию... Он говорит,  что  на  мирной
конференции невыносимая тоска, и он решил переменить климат. Идем, Эвелин,
дуся, выпей с нами кофе.
   "Она не может скрыть  своего  торжества,  до  чего  женщины  глупы",  -
подумала Эвелин.
   - Чудесно, сейчас приду, деточка, - сказала она самым своим  мелодичным
голосом.
   На Джи Даблью был светло-серый фланелевый костюм, ярко-голубой галстук,
и лицо его раскраснелось от длительного путешествия. Он был в  приподнятом
настроении. Он покрыл путь от Парижа до Ниццы за пятнадцать часов  и  спал
только четыре часа в Лионе после обеда. Они выпили  очень  много  горького
кофе с горячим молоком и решили поехать покататься.
   Была чудесная погода. Большой "паккард" плавно катился по Корнишу.  Они
позавтракали в Монте-Карло, заглянули вечером в  казино  и  выпили  чаю  в
английской чайной в Ментоле. На  следующий  день  они  поехали  в  Грас  и
осмотрели парфюмерные фабрики, а еще через день усадили  Элинор  в  скорый
поезд, отходивший в Рим. Джи Даблью решил  немедленно  поехать  обратно  в
Париж. Тонкое, белое лицо Элинор выглянуло из окна спального вагона, какой
у нее растерянный вид, подумала Эвелин. Когда поезд  ушел,  Эвелин  и  Джи
Даблью остались на перроне  пустого  вокзала,  дым  молочно  кудрявился  в
солнечных лучах под стеклянной крышей над их головой, они  поглядели  друг
на друга немного смущенно.
   - Она замечательная девочка, - сказал Джи Даблью.
   - Я ее очень люблю, - сказала Эвелин, голое ее прозвучал фальшиво,  она
это почувствовала. - Как жаль, что мы не поехали с ней.
   Они пошли к автомобилю.
   - Я сейчас уезжаю, куда прикажете завезти вас, Эвелин, обратно в отель?
   У Эвелин опять заколотилось сердце.
   - А  что,  если  мы  позавтракаем,  прежде  чем  вы  уедете?  Позвольте
пригласить вас.
   - Вы чрезвычайно любезны... А знаете, пожалуй,  можно.  Все  равно  мне
где-нибудь надо завтракать. И к тому же отсюда  до  Лиона  нет  ни  одного
приличного ресторана.
   Они завтракали в казино над водой. Море было очень синее.  Три  яхты  с
треугольными  парусами  входили  в  гавань.  Было  тепло  и  радостно,  на
застекленной  веранде  пахло  вином  и  масляным  чадом.  Ницца   начинала
нравиться Эвелин.
   Джи Даблью выпил больше вина, чем обычно. Он начал рассказывать о своем
детстве в Уилмингтоне и даже спел вполголоса несколько тактов из  романса,
написанного им  в  былые  дни.  Эвелин  была  захвачена.  Потом  од  начал
рассказывать о Питтсбурге и о  своих  взглядах  на  взаимоотношения  между
трудом и капиталом. На десерт они  ели  персики  фламбе  с  ромом,  Эвелин
очертя голову заказала бутылку шампанского. Все шло великолепно.
   Они заговорили об Элинор. Эвелин рассказала, как она встретилась с  ней
в Художественном институте и как Элинор была для нее единственным  близким
человеком  в  Чикаго,   единственной   женщиной,   которая   по-настоящему
интересовалась  тем,  чем  интересовалась  и  она  сама,  и  какая  Элинор
талантливая и какая толковая в делах. Джи Даблью рассказал, какую огромную
поддержку она ему оказала в Нью-Йорке в  тяжелые  годы  осложнений  с  его
второй женой Гертрудой и как никто не  понимал  их  прекрасной  дружбы,  в
которой не было ни тени чувственности или чего-нибудь низменного.
   - Вот как? - сказала Эвелин, неожиданно поглядев  Джи  Даблью  прямо  в
глаза. - А я была уверена, что вы любовник Элинор. - Джи Даблью покраснел.
Эвелин  испугалась,  не  хватила  ли   она   через   край.   Он   комично,
по-мальчишески собрал в складки кожу в уголках глаз.
   - Нет, честное слово,  нет...  Я  всю  жизнь  так  много  работал,  что
совершенно оставил в тени эту сторону моего существования...  В  ваши  дни
люди относятся к этим вещам совсем иначе.
   Эвелин кивнула. Его яркий румянец, казалось, перекинулся на ее лицо.
   - А теперь, - продолжал Джи Даблью, грустно качая  головой,  -  мне  за
сорок, и я уже опоздал.
   - Почему же опоздали?
   Эвелин смотрела на него, полуоткрыв губы, с горящими щеками,
   - Возможно, что нам надо было пережить войну, чтобы научиться  жить,  -
сказал он. - Мы были слишком поглощены заботами о деньгах  и  материальных
благах, нам понадобились французы, чтобы показать нам,  что  такое  жизнь.
Разве у нас в Америке вы найдете такое  дивное  окружение?  -  Джи  Даблью
размашистым жестом обвел море, столики, за которыми сидели женщины в ярких
платьях и мужчины в мундирах с иголочки, ослепительный блеск синего  света
на стаканах и серебре.
   Официант принял этот жест на  свой  счет  и  услужливо  заменил  пустую
бутылку в ведре со льдом новой.
   - Честное слово, Эвелин, вы были так очаровательны, вы  заставили  меня
забыть, что уже поздно, что мне пора ехать в Париж и вообще  все.  Это  то
самое, чего мне недоставало до встречи с вами и с Элинор... Разумеется,  с
Элинор все это было в несколько ином, более возвышенном  плане...  Давайте
выпьем за Элинор, за прекрасную, талантливую Элинор... Эвелин, женщины всю
жизнь были моим вдохновением, прелестные, очаровательные, нежные  женщины.
Некоторые  из  моих  лучших  идей  порождены  женщинами,  конечно  же   не
непосредственно, но благодаря духовному стимулу... Люди не понимают  меня,
Эвелин, в частности,  некоторые  газетчики  пишут  обо  мне  иногда  очень
обидные вещи... Да ведь я сам старый газетчик... Эвелин, позвольте сказать
вам, вы такая очаровательная, мне кажется, что вы все понимаете... Болезнь
моей жены... бедной Гертруды... Я боюсь, что она никогда  не  оправится...
Видите ли, мне в связи с этим грозят крайне неприятные осложнения...  Если
кто-либо из ее  семьи  будет  назначен  опекуном,  это  будет  равносильно
изъятию из моего дела значительной суммы, вложенной семьей Стейплов... Для
меня это чревато тяжелыми последствиями... Мне придется ликвидировать  мои
мексиканские  дела...  А  между  тем  тамошние   нефтяники   нуждаются   в
посреднике, который мог бы ознакомить  с  их  точкой  зрения  мексиканскую
публику и американскую публику... Я ставил себе  целью  доказать  крупному
капиталу необходимость... - Эвелин наполнила  его  бокал.  У  нее  чуточку
кружилась  голова,  но  она  чувствовала  себя  превосходно.  Ей  хотелось
перегнуться  через  стол  и  поцеловать  его,  чтобы  он  видел,  как  она
преклоняется перед ним и понимает его. Он продолжал говорить, с бокалом  в
руке,  так,  словно  он  произносил  речь  в  клубе  "Ротари"   (*74):   -
...необходимость заинтересовать широкую публику... Все  это  мне  пришлось
отложить, когда я почувствовал, что правительство моей родины нуждается во
мне... Мое положение  в  Париже  весьма  щекотливое,  Эвелин...  Президент
окружен китайской стеной... Я боюсь, что его советники  не  уясняют  себе,
сколь важна гласность,  сколь  важно  завоевать  доверие  публики.  Настал
великий исторический момент, Америка стоит на распутье... Если бы  не  мы,
война кончилась бы победой Германии либо  вынужденным  миром...  А  теперь
наши  милые  союзники  пытаются  монополизировать  за  нашей  спиной   все
естественные  богатства  мира...  Вспомните,  что   говорил   Расмуссен...
Представьте, он совершенно прав. Президент окружен темными  интригами.  Да
что говорить, даже руководители крупнейших трестов не  уясняют  себе,  что
сейчас надо бросать деньги без счета. Имей  я  необходимые  средства,  вся
французская пресса через неделю была бы у меня в кармане,  более  того,  у
меня такое впечатление, что даже в  Англии  можно  кое-что  сделать,  если
только толково взяться. А потом в народы всего мира  безоговорочно  пойдут
за нами, они устали от самодержавного  режима  и  тайной  дипломатии,  они
встретят с распростертыми объятиями американскую демократию,  американские
демок