отив войны, и  гнить  в  тюрьме  или  поехать  на  фронт  военным
корреспондентом и любоваться этой  гнусной  бойней.  Если  бы  можно  было
опереться на кого-нибудь, тогда другое дело... Ну к черту, пойдем отсюда.
   Он подписал счет и попросил у Эвелин полдоллара взаймы, чтобы  оставить
на чай Джованни; он сказал, что у него нет ни гроша  в  кармане.  Каким-то
образом она очутилась с ним в холодной  неубранной  комнате  где-то  около
Петчин-плейс; она поднялась по грязной деревянной лестнице на третий этаж,
чтобы выпить еще один, последний стакан вина. Он стал наседать на нее,  и,
когда она заметила, что они всего семь часов как знакомы, он  сказал,  что
это очередная буржуазная тупость, от которой ей  следует  раз  и  навсегда
отвыкнуть. Когда она спросила его относительно мер против беременности, он
сел рядом с ней и полчаса говорил о том, какая  великая  женщина  Маргарет
Сенджер (*42) и что меры против беременности - величайшее  и  единственное
благодеяние,  оказанное  человечеству  с  того  дня,  как  люди  научились
добывать огонь. Когда он опять начал с самым деловитым видом приставать  к
ней, она рассмеялась и, краснея, позволила ему раздеть ее.  Только  в  три
часа вернулась она в "Бревурт"  в  свой  номер,  чувствуя  себя  слабой  и
виноватой и запачканной. Она приняла громадную  порцию  касторки  и  легла
спать, но не могла заснуть до  рассвета  и  все  думала,  что  она  скажет
Фредди. Она условилась встретиться с ним вчера  в  одиннадцать  после  его
репетиции и поужинать с ним. Она больше не боялась беременности, она точно
очнулась от кошмара.
   Всю  зиму  она,  Элинор  и  Фредди  носились  с  планами   всевозможных
постановок и убранства квартир, но ничего  из  этого  не  вышло,  и  через
некоторое время  Эвелин  стало  в  Нью-Йорке  не  по  себе  -  война  была
объявлена, улицы полны флагов и военных мундиров, все ее знакомые  сходили
с ума от наплыва патриотических чувств и искали шпионов и  пацифистов  под
каждой кроватью. Элинор устроилась в Красный Крест. Дон  Стивенс  поступил
на  службу  в  Квакерский  комитет  помощи.  Фредди   ежедневно   принимал
какое-нибудь новее решение, но в конце концов заявил, что ничего не  будет
решать  окончательно,  покуда  его  не  призовут.  Муж  Аделаиды   получил
назначение в Вашингтон, в обновленное Судовое ведомство. Папа через каждые
два-три дня писал ей, что Вильсон - величайший президент после  Линкольна.
Иногда ей казалось, что она потеряла рассудок, до того глупо вели себя все
окружающие.  Когда  она  попыталась  поговорить  об  этом  с  Элинор,   та
высокомерно улыбнулась и сказала, что она уже выхлопотала разрешение взять
ее с собой в качестве помощницы в ее парижскую контору.
   - В твою парижскую контору? - Элинор  кивнула.  -  Мне  все  равно  что
делать, я охотно возьмусь за любую работу, - сказала Эвелин.
   Элинор уехала в субботу  на  "Рошамбо",  а  две  недели  спустя  Эвелин
последовала за ней на "Турени".
   Был душный летний вечер.  Она  почти  грубо  уклонилась  от  прощальных
объятий Маргарет и Аделаиды и мужа Маргарет, Билла, который  тем  временем
уже получил чин майора и обучал стрельбе новобранцев на  Лонг-Айленде,  ей
не терпелось расстаться с этой Америкой, которая действовала ей на  нервы.
Пароход отходил с двухчасовым  опозданием.  Оркестр  не  переставая  играл
"Типперери" и "Aupres de ma blonde" ["Подле моей  блондинки"  (франц.)]  и
"La  Madelon"  ["Мадлон"  (франц.)].  Палуба  кишела  молодыми  людьми   в
разнообразнейших мундирах, по большей части пьяными. Маленькие французские
матросики с  детскими  лицами  и  красными  помпонами  перекрикивались  на
картавом, гнусавом бордоском жаргоне.  Эвелин  ходила  взад  и  вперед  по
палубе, пока у нее не забелели ноги.  Казалось,  что  пароход  никогда  не
отплывет. И Фредди, появившийся в последнюю минуту, не переставая махал ей
рукой с пристани, и она боялась, что Дон Стивенс явится  провожать  ее,  и
вся ее жизнь за последние годы была ей отвратительна.
   Она спустилась в свою каюту и принялась читать "Огонь"  Барбюса,  книгу
ей дал Дон. Она заснула, и, когда седая, костлявая дама, сжавшая с  ней  в
одной каюте, завозилась и разбудила ее,  первое,  что  она  почувствовала,
было биение пароходных машин.
   - Знаете, вы пропустили обед, - сказала седая дама.
   Ее звали Элайза Фелтон, и она была иллюстраторшей детских  книжек.  Она
ехала во Францию, чтобы получить должность шофера грузовика.  Сначала  она
действовала Эвелин на нервы, но мягкие, теплые дни шли один за  другим,  и
она ей понравилась. Мисс Фелтон очень привязалась к Эвелин и иногда бывала
ей в тягость, но зато она любила пить вино и хорошо знала Францию, она там
прожила несколько лет. Кроме того, она училась  живописи  в  Фонтенбло,  в
добрые старые времена импрессионистов. Она негодовала на гуннов за Реймс и
Лувен и бедных  бельгийских  младенцев,  которым  они  отрезали  руки,  но
правительства,  состоявшие  из  мужчин,  она  тоже  презирала  и  называла
Вильсона трусом, Клемансо животным, а Ллойд Джорджа ханжой. Она надевалась
над  мерами  предосторожности  против  подводных  лодок  и  говорила,  что
французская пароходная линия абсолютно безопасна, так как по ней ездят все
германские шпионы, ей это точно известно. Когда они  высадились  в  Бордо,
она оказала Эвелин множество услуг.
   Они не поехали в Париж вместе с протей публикой из  Красного  Креста  и
Комитета Помощи и на день задержались в Бордо, чтобы осмотреть город. Ряды
серых домов XVIII века были неописуемо  прекрасны  в  бесконечных  розовых
летних сумерках, и цветы в киосках, и  вежливые  приказчики  в  лавках,  и
нежные узоры чугунных решеток, и изысканный обед в "Шапон-Фен".
   Одно только было неприятно: когда она гуляла с Элайзой Фелтон, та ни на
шаг не подпускала к ней мужчин. На  следующий  день  они  уехали  в  Париж
дневным поездом, и Эвелин с трудом сдерживала  слезы,  до  того  прекрасны
были эти поля, и дома, и виноградники, и ряды высоких тополей.  На  каждой
станции толпились маленькие солдатики в светло-голубых шинелях, и  пожилой
почтительный проводник был похож  на  университетского  профессора.  Когда
поезд наконец нырнул в туннель и плавно  подкатил  к  перрону  Орлеанского
вокзала, у нее так сжалось горло, что она с трудом могла говорить.  У  нее
было такое чувство, словно она никогда раньше не бывала в Париже.
   - Ну-с, куда вы теперь, дорогая? Как видите, нам придется самим  тащить
багаж, - сказала Элайза Фелтон деловым тоном.
   - Я думаю, надо явиться в Красный Крест.
   - Сегодня уже поздно, могу вам это сказать наверняка.
   - Ну тогда попробую позвонить к Элинор.
   - Звонить по парижскому телефону в военное время - это  все  равно  что
пробовать воскресить мертвого... Самое правильное, дорогая  моя,  если  вы
пойдете со мной на набережную в один знакомый мне  маленький  отель,  а  в
Красный Крест явитесь завтра утром; я по крайней мере сделаю так.
   - Я боюсь, что меня откомандируют обратно.
   - Они еще несколько недель не будут знать, что вы здесь... Я знаю  этих
ослов.
   В результате  Эвелин  осталась  стеречь  багаж,  покуда  Элайза  Фелтон
добывала тележку. Они погрузили на нее свой багаж, выкатили ее с вокзала и
по пустым улицам в бледно-лиловом сиянии умирающих  сумерек  добрались  до
отеля. Горела только малая часть фонарей, да и те были закрашены  синим  и
прикрыты жестяными козырьками,  чтобы  их  не  было  видно  сверху.  Сена,
старинные  мосты  и  длинная  глыба  Лувра  на  другой  стороне   казались
расплывчатыми и нереальными; у  Эвелин  было  такое  чувство,  словно  она
гуляла по рисунку Уистлера.
   - Надо торопиться, а то все закроют, и  мы  останемся  без  ужина...  Я
поведу вас к Адриенне, - сказала мисс Фелтон.
   Они оставили свой багаж в гостинице на  набережной  Вольтера,  сказали,
чтоб его отнесли в номер, а сами зашагали по лабиринту узких,  извилистых,
быстро  темнеющих  улиц.  Они  успели  проскочить   в   дверь   маленького
ресторанчика как раз вовремя - уже опускали тяжелую железную штору.
   - Tiens, c'est mademoiselle Elise! [Да это мадемуазель Элиз!  (франц.)]
- воскликнула какая-то женщина  из  глубины  устланной  коврами  маленькой
комнаты. Коротенькая француженка с очень большой головой и очень  большими
глазами навыкате подбежала к мисс Фелтон, обняла и поцеловала ее несколько
раз.
   - Познакомьтесь, это мисс Хэтчинс, - бесстрастно сказала мисс Фелтон.
   - Очень прриятно... какая хоррошенькая... Чудные глазки, hein?
   Эвелин стало не по себе от пристального взгляда  этой  женщины,  от  ее
большого напудренного лица, торчавшего из пышной блузки с глухим  воротом,
как яйцо из рюмки. Подавая им суп, холодное мясо и хлеб, она рассыпалась в
извинениях из-за отсутствия масла и сахара и пожаловалась певучим  голосом
на полицейские строгости, и на спекулянтов, скупающих все  продовольствие,
и на скверное положение на фронте. Вдруг она резко оборвала свою речь; все
взоры одновременно устремились на плакат, висевший на  стене:  MEFIEZ-VOUS
LES OREILLES ENNEMIES VOUS ECOUTENT [Будьте осторожны,  враг  подслушивает
(франц.)].
   - Enfin c'est la guerre [ничего  не  поделаешь  -  война  (франц.)],  -
сказала Адриенна. Она сидела рядом с мисс  Фелтон,  поглаживая  ее  тонкую
руку своей пухлой рукой, покрытой перстнями со стразами.  Она  сварила  им
кофе.  Они  пили  Куантро  маленькими  стаканчиками.  Она  перегнулась   и
погладила Эвелин по шее. - Faut pas s'en faire,  hein  [не  надо  грустить
(франц.)].  -  Она  откинула  голову  назад  и   залилась   пронзительным,
истерическим  смехом.  Она  все  подливала  им  Куантро,  и  мисс  Фелтон,
по-видимому, уже слегка опьянела. Адриенна все  гладила  ее  руку.  Эвелин
чувствовала, что у нее тоже  начинает  кружиться  голова  в  этой  душной,
темной, наглухо запертой комнате. Она поднялась и сказала, что ей  пора  в
гостиницу: у нее болит голова и ей хочется спать.  Они  пытались  удержать
ее, но она нырнула под штору и вышла на улицу.
   Одна сторона улицы  была  залита  лунным  светом,  другая  пряталась  в
черной, как смоль, тени. Эвелин вдруг вспомнила, что она не знает дороги в
гостиницу, но она ни за что не хотела возвращаться в ресторан - та женщина
внушала ей ужас; она пошла быстрыми шагами по освещенной стороне,  пугаясь
тишины и редких призрачных прохожих и древних,  мрачных  домов  с  черными
провалами подъездов. Наконец она вышла на бульвар; там бродили  мужчины  и
женщины, раздавались  голоса,  и  случайный  автомобиль  с  синими  фарами
бесшумно  проносился  по  асфальту.  Вдруг  откуда-то   издалека   донесся
кошмарный вопль сирены, потом другой и третий.  Где-то  в  небе  слышалось
слабое, пчелиное жужжание - громче, потом тише, потом опять громче. Эвелин
оглянулась по  сторонам.  Никто,  по-видимому,  не  был  встревожен  и  не
торопился уйти с бульвара.
   -  Leg  avions...  les  boches...  [аэропланы...  боши...  (франц.)]  -
услышала она невозмутимые голоса.
   Она остановилась на обочине тротуара и посмотрела в молочное  небо,  по
которому уже бегали лучи прожекторов. Рядом с ней стоял французский офицер
- солидный папаша с висячими усами и массой нашивок на каскетке. Небо  над
ее  головой  мерцало,  точно  слюда;  это  было  необыкновенно  красиво  и
напоминало  фейерверк,  вспыхивающий  на  другой  стороне  Озера  в   День
четвертого июля. Невольно она произнесла вслух:
   - Что это такое?
   - C'est le shrapnel, mademoiselle [это шрапнель, мадемуазель (франц.)].
Это наши зенитные оррудия, - сказал  он,  отчетливо  произнося  английские
слова, и, подав ей руку, предложил проводить ее домой. Она  заметила,  что
от него сильно пахнет коньяком,  но  вел  он  себя  очень  корректно,  как
старший родственник, и очень смешно жестикулировал, показывая, что  им  на
голову может что-нибудь свалиться, и  сказал,  что  им  нужно  куда-нибудь
спрятаться.  Она  попросила  проводить  ее  до  гостиницы,  на  набережную
Вольтера, так как она заблудилась.
   - Ah charmant,  charmant  [очаровательно,  очаровательно  (франц.)],  -
сказал пожилой офицер.
   Пока они  стояли  и  разговаривали,  улица  опустела.  Со  всех  концов
доносился рев пушек. Они пошли по каким-то узким улицам, держась поближе к
стенам домов. Вдруг он втолкнул ее в подъезд, и что-то со звеном ударилось
о противоположный тротуар.
   - Это осколок шрапнели, скверная штука, - сказал он, похлопав  себя  по
каскетке.
   Он рассмеялся, и  Эвелин  рассмеялась,  и  у  них  наладились  отличные
отношения. Они вышли  на  набережную.  Под  густой  листвой  деревьев  она
почувствовала  себя  как-то  уверенней.  Стоя  в  подъезде  гостиницы,  он
внезапно показал на небо.
   - Посмотрите, ce sent les  fokkers,  ils  s'en  fichent  de  nous  [это
"фоккеры", им на нас наплевать (франц.)].
   Он не успел договорить, как немецкие, аэропланы внезапно  повернули,  и
лунный свет скользнул по их крыльям. Одно мгновенье  они  были  похожи  на
семь крошечных, серебряных стрекоз,  потом  они  исчезли.  В  тот  же  миг
откуда-то из-за реки донесся гулкий грохот разорвавшейся бомбы.
   - Permettez, mademoiselle [позвольте, мадемуазель (франц.)].
   Они вошли в темный вестибюль гостиницы и  стали  ощупью  пробираться  в
подвал. Доведя Эвелин под руку до последней ступеньки  пыльной  деревянной
лестницы, офицер  торжественно  откозырял  разношерстной,  кучке  людей  в
купальных халатах, и пальто поверх  ночных  рубашек,  столпившейся  вокруг
двух свечек. Среди них был официант, и офицер заикнулся насчет  спиртного,
но официант сказал: "Ah, mon colonel, s'est defendu" [запрещено,  господин
полковник (франц.)], и полковник скроил недовольную гримасу.
   Эвелин присела на какой-то стол. Она была так взбудоражена  видом  этих
людей и отдаленными взрывами бомб, что почти, не замечала,  как  полковник
прижимал ее колено чуточку больше, чем следовало.  Когда  воздушный  налет
кончился,  по  улице  промчалась  какая-то  штука,   издававшая   странные
скрипучие звуки, нечто среднее между кряканьем  утки  и  ревом  осла.  Эти
звуки так поразили Эвелин, что она рассмеялась и смеялась так  долго,  что
полковник даже растерялся. Когда она попробовала попрощаться с ним и  уйти
в свой номер, он выразил желание пойти вместе с ней. Она не знала, что  ей
делать. Он был так мил и учтив, что ей не хотелось  обижать  его,  но  она
никак не могла объяснить ему, что она хочет лечь в кровать и  заснуть;  он
отвечал, что он мечтает о том же. Когда она попыталась объяснить ему,  что
живет вместе с  подругой,  он  сказал,  что  если  эта  подруга  столь  же
очаровательна, сколь мадемуазель, то он будет в восторге. Эвелин  истощила
все  свои  запасы  французского  языка;  она  никак  не  могла   объяснить
консьержу, что ей нужен ключ от  номера  и  что  "мон  колонель"  остается
внизу, и уже готова была пасть духом и расплакаться, как  вдруг  откуда-то
появился молодой американец в  штатском,  с  красным  лицом  и  вздернутым
носом, и, кланяясь, сказал на очень плохом французском языке:
   - Мусью, moi frere de mademosel [я брат мадемуазель  (искаж.  франц.)],
разве вы не видите, что девочка fatiguee [устала (франц.)] и хочет сказать
bon-soir [доброй ночи (франц.)]. - Он взял полковника под руку и сказал: -
Vive la France... [Да здравствует Франция (франц.)] Пойдем ко мне в номер,
выпьем.
   Полковник подтянулся и сделал свирепое лицо. Не дожидаясь  дальнейшего,
Эвелин побежала вверх по лестнице, влетела в свой номер и дважды повернула
ключ в замке.



НОВОСТИ ДНЯ XXIV

   трудно даже себе представить, какие колоссальные суммы придется  Европе
брать взаймы, чтобы восстановить свое разрушенное войной хозяйство

   ЕДИНОЛИЧНО ПРИКОНЧИЛ 28 ГУННОВ

   Слухи о Мире Начинают Влиять На Южный Стальной Рынок

   МЕСТНЫЙ МАЛЬЧИК ВЗЯЛ В ПЛЕН ОФИЦЕРА

   ОДНА ТРЕТЬ ВОЕННЫХ ПОСОБИЙ ПОЛУЧЕНА ПУТЕМ МОШЕННИЧЕСТВА

   Есть улыбки их значенье счастье
   Есть улыбки их значенье грусть

   вернемся вновь к вопросу о ставках фрахта; предположим, что  весь  флот
Соединенных Штатов, крейсирующий между Соединенными Штатами и заграничными
портами, насчитывает 3000 грузовых и пассажирских судов

   ВОЖАК БАНДИТСКОЙ ШАЙКИ УБИТ НА УЛИЦЕ

   Есть улыбки от которых слезы
   Тают как от солнца тает лед
   Есть улыбки их значенье тайна
   Только тот кто любит их поймет

   ГОЛОСА СОЛДАТ РЕШИЛИ УЧАСТЬ ВЫБОРОВ

   теперь предположим, что в этот сложный переплет  экономических  законов
вступает  в  качестве  решающего  фактора  обладатель  одной  трети  всего
мирового тоннажа,  относящийся  с  одинаковым  безразличием  к  прибыли  и
убытку,  не  считающий  существенным  моментом  в  балансе   проценты   на
инвестированный капитал, строящий суда вне зависимости от того,  могут  ли
они быть прибыльно использованы или нет, и устанавливающий  ставки,  ни  в
какой мере не согласованные с  законом  спроса  и  предложения;  много  ли
времени нужно, чтобы морской транспорт всего мира  рухнул  окончательно  и
бесповоротно?

   БЕГСТВО КРОНПРИНЦА

   Лишь одна улыбка точно солнце
   То
   твоя
   улыбка
   ангел
   мой

   непрекращающиеся разговоры о мире  вызывают  беспокойство,  а  эпидемия
инфлюэнцы  удерживает  провинциальных  покупателей  от  посещения  крупных
центров



КАМЕРА-ОБСКУРА (32)

   a quatorze heures precisement [точно  в  четырнадцать  часов  (франц.)]
боши ежедневно обстреливали  тот  мост  со  свойственной  им  точностью  и
методичностью a quatorze heures precisement Дик Нортон с моноклем в  глазу
выстроил свой отряд неподалеку от  моста  чтобы  передать  его  в  ведение
американского Красного Креста.
   майоры из Красного Креста были такие пухлые и белые в новых  кителях  в
начищенных поясах в начищенных тугих  кожаных  крагах  вот  стало  быть  и
Европа вот стало быть и фронт так так
   Дик Нортон поправил монокль и заговорил о том что он завербовал нас как
джентльменов добровольцев и как с джентльменами добровольцами  он  с  нами
прощается Вам первый arrive запах  миндаля  воскресное  чувство  пустынной
дороги не видно ни одного пуалю Дик Нортон  поправил  монокль  майоров  из
Красного Креста залило жидкой грязью  обдало  запахом  лиддита  мимолетной
вонью сортиров и скученных солдатских тел
   Бам Бам Бам как четвертого июля осколки снарядов гудят наши уши звенят
   мост стоит на месте и Дик  Нортон  поправляя  монокль  стоит  на  месте
разглагольствует о джентльменах добровольцах  и  санитарной  службе  и  la
belle France [прекрасной Франции (франц.)].

   Пустой штабной автомобиль стоит на месте
   но где майоры принимающие командованье
   явившиеся  произносить   речи   от   имени   Красного   Креста?   Самый
неповоротливый и самый пухлый и самый белый майор еще виден он  ползет  на
четвереньках в землянку и краги его заляпаны грязью и больше мы не  видали
майоров из Красного Креста
   и больше мы не слыхали о джентльменах
   о добровольцах



СЧАСТЛИВЫЙ ВОИН

   Семь уважаемых поколений Рузвельтов  жило  на  острове  Манхэттене;  им
принадлежали большой кирпичный дом на 20-й улице, усадьба  в  Доббс-Ферри,
земельные участки в городе, постоянное место  в  Голландской  реформатской
церкви,  паи,   акции   и   облигации,   они   считали   Манхэттен   своей
собственностью, они считали Америку своей собственностью. Их сын,
   Теодор,
   был хилым; юношей, болел астмой, был очень близорук; у него были  такие
маленькие кисти и ступни, что он с трудом  научился  боксу;  у  него  были
очень короткие руки.
   Его  отец  отличался   гуманностью,   кормил   на   рождество   обедами
мальчишек-газетчиков, горевал по поводу ужасных условий жизни в Ист-Сайде,
в Адской Кухне.
   У молодого Теодора были пони, летом его отправляли  в  леса,  в  летние
лагеря, учили боксу и фехтованию  (американский  джентльмен  должен  уметь
защищаться),    учили    закону     божьему,     заставляли     заниматься
благотворительностью  (американский