-ла-Птит, они поставили свои кровати  рядом,  в  одном  углу  ветхого,
полуобвалившегося амбара, куда их загнали. Дождь шел днем и ночью; днем  и
ночью грузовики с солдатами  и  снарядами  ползли  по  глубокой  и  жидкой
дорожной грязи по направлению к Вердену. Дик обычно сидел на своей кровати
и смотрел в открытую дверь на пляшущие, залепленные  грязью  лица  молодых
французских солдат, отправлявшихся  в  наступление,  пьяных,  отчаявшихся,
оравших a bas la guerre, mort aux vaches, a bas la  guerre  [долой  войну,
смерть фараонам, долой войну (франц.)].  Однажды  Стив  вошел  в  амбар  в
мокром дождевике, лицо его было бледно, глаза сверкали, и он сказал тихо:
   - Теперь я знаю, как во времена террора выглядели повозки,  на  которых
везли осужденных на казнь, вот так они и выглядели, эти повозки.
   Наконец их перевели на линию огня, и тут Дик с облегчением заметил, что
он трусит не больше других.  Когда  им  впервые  дали  наряд,  он  и  Фред
заблудились в истерзанном снарядами лесу и пытались поворотить  машину  на
невысоком пригорке, голом, как поверхность луны, как вдруг три снаряда  из
австрийской 88-миллиметровки стеганули по ним, точно три удара  бича.  Они
сами не помнили, как выкатились из автомобиля и залезли в овраг, но, когда
редкий, голубой, пахнувший миндалем дым рассеялся, оба они лежали на брюхе
в грязи. Фред окончательно расклеился, и Дику пришлось обхватить его рукой
и все время шептать ему на ухо:
   - Пойдем, милый, надо идти. Пойдем, Фред, сейчас мы их одурачим.
   Все это дело показалось ему очень смешным, и  он  всю  дорогу  смеялся,
пробираясь в более спокойную часть леса, где перевязочный пункт догадались
устроить прямо перед батареей,  так  что  при  каждом  орудийном  выстреле
раненые чуть не слетали от сотрясения с носилок.  Приняв  на  перевязочном
пункте партию раненых и сдав ее в распределитель, они вернулись к своим  и
показали им три дыры от шрапнельных осколков в боковой стенке автомобиля.
   На  следующий  день  начались   наступление   и   контрнаступление,   и
заградительный огонь, и большая газовая атака; в течение трех  дней  отряд
работал по двадцать четыре часа в сутки, и в конце концов у всех  началась
дизентерия и расстроились нервы. У одного парня оказался нервный шок, хотя
он вообще так трусил, что его никуда не посылали, и его пришлось отправить
в  Париж.  Двух-трех   пришлось   эвакуировать   по   случаю   дизентерии.
Гренадиновая гвардия отделалась довольно легко, если не считать, что  Стив
и Рипли хватили однажды ночью на  П-2  лишнюю  порцию  горчичного  газа  и
блевали каждый раз, как брали что-нибудь в рот.
   Суточный отдых  они  проводили  в  маленьком  садике  в  Ресикуре,  где
находилась их база. Никто, кроме них, по-видимому, не знал о существовании
этого  сада.  Сад  примыкал  когда-то  к  розовой  вилле,  но  вилла  была
превращена в прах и пыль, словно  на  нее  наступил  огромный  сапог.  Сад
остался нетронутым, он был только слегка запущен и зарос сорной травой,  в
нем цвели розы и летали бабочки, и пчелы  жужжали  солнечным  полднем  над
цветами. Сперва они принимали пчел за отдаленные arrivees и, заслышав  их,
ложились на живот. В середине сада был фонтан  с  цементным  бассейном:  в
этот бассейн они залезали, когда немцам приходило  в  голову  обстреливать
шоссе и близлежащий мост. Бомбардировка происходила регулярно три  раза  в
день,  а  в  промежутках  залетали  случайные  снаряды.  Кто-нибудь   один
становился в очередь у походной лавки и  покупал  дыню  с  юга  Франции  и
бутылку шампанского за четыре франка пятьдесят. Они стаскивали рубашки  и,
если светило солнце, поджаривали спины и плечи и сидели в сухом  бассейне,
поедая дыню и распивая тепловатое, отдающее сидром шампанское и беседуя  о
том, как они вернутся в Штаты и начнут издавать  подпольную  газету  вроде
"La Libre Belgique" и покажут людям истинное лицо войны.
   Больше всего полюбился Дику в  саду  нужник,  напоминавший  нужники  на
фермах Новой Англии, с чистеньким деревянным  стульчаком  и  отверстием  в
виде полумесяца в двери; в солнечные дни в него, жужжа, влетали и вылетали
осы, устроившие себе под потолком гнездо. Там он часто  сиживал,  когда  у
него болел живот, прислушиваясь к тихим голосам товарищей, беседовавших  в
высохшем бассейне. Их голоса наполняли его  счастьем  и  родным  чувством,
когда он стоя подтирался старыми  пожелтевшими  листками  "Petit  Journal"
["Маленький журнал" (франц.)] за 1914 год, все еще  висевшими  на  гвозде.
Однажды он вышел к товарищам и, застегивая ремень, сказал:
   - Знаете, я подумал, как было бы чудно, если бы  мы  могли  перестроить
клеточки нашего тела таким образом, чтобы превратиться в  какое-то  другое
существо... Очень уж противно быть человеком.  Я  бы  хотел  быть  кошкой,
славной, уютной домашней кошкой, греющейся у камина.
   - Хорошенькое дело, - сказал Стив, потянулся за своей рубашкой и  надел
ее. Туча заслонила солнце, и вдруг стало холодно.  Вдали  мерно  громыхали
пушки. Дик внезапно почувствовал себя одиноким и  озябшим.  -  Хорошенькое
дело,  когда  человек  начинает  стыдиться  своей  принадлежности  к  роду
человеческому. Но, клянусь вам, я стыжусь, клянусь вам, я стыжусь,  что  я
человек... Какая-то большая волна надежды должна подхватить меня  -  может
быть, революция, - чтобы я вновь обрел самоуважение...  Господи,  мы  ведь
всего-навсего вшивые, жестокие, порочные, тупые, бесхвостые обезьяны.
   - Ну ладно, если ты хочешь вновь обрести самоуважение,  Стив,  а  также
уважение всех нас, прочих обезьян, то не сбегаешь ли ты в  зону,  пока  не
стреляют, и не купишь ли ты  нам  бутылку  шампанской  водички?  -  сказал
Рипли.


   После штурма высоты 304  дивизия  была  отведена  en  repos  [на  отдых
(франц.)] на две недели за Бар-де-Дюк, а  потом  на  спокойный  участок  в
Аргоннах, носивший название Парижской Печи, где французы играли с бошами в
шахматы на передовой линии и где противники постоянно  предупреждали  друг
друга, когда подводили мину под неприятельский окоп. В свободное время они
ходили в брошенный жителями и оставшийся нетронутым город  Сент-Менехуд  и
ели там свежий паштет, суп из тыквы и  жареных  цыплят.  Когда  отряд  был
распущен и всех отправили обратно в Париж, Дику ужасно жалко было покидать
тихие осенние аргоннские леса. Все санитарные части, которые  до  тех  пор
были прикреплены к французской армии, вливались в армию США. Все  получили
по экземпляру приказа по отряду; Дик Нортон произнес перед ними  речь  под
дождем снарядов, ни разу не выронив монокля из глаза, приветствовал  их  в
качестве  "джентльменов  добровольцев",  и  так  кончилось   существование
отряда.
   Если не считать случайных снарядов Большой Берты, в  Париже  было  этим
сентябрем тихо и приятно. Туман препятствовал  воздушным  налетам.  Дик  и
Стив Уорнер сняли очень дешевую комнату  за  Пантеоном;  днем  они  читали
по-французски, а вечером бродили по кафе и распивочным. Фред  Саммерс  уже
на второй день по прибытии в Париж добыл себе работу в Красном  Кресте  за
двадцать пять долларов в неделю и постоянную любовницу. Рипли и Эд Скайлер
сняли себе довольно стильную квартирку над  Генри-баром.  По  вечерам  они
обедали вместе и спорили до хрипоты, что им теперь делать.  Стив  говорил,
что поедет домой и заявит, что он -  "сознательно  уклоняющийся",  черт  с
ними со всеми; Рипли и Скайлер говорили, что им  все  равно,  что  делать,
лишь бы их  не  призывали  в  американскую  армию,  и  мечтали  попасть  в
иностранный легион или эскадрилью имени Лафайета.
   Фред Саммерс сказал:
   - Ребята, эта война - величайшее и гнуснейшее  жульничество  двадцатого
века, я - за, и да здравствуют сиделки из Красного Креста!
   К концу первой недели у него уже были  две  службы  в  Красном  Кресте,
каждая по двадцать пять долларов в  неделю,  и,  кроме  того,  он  был  на
содержании у пожилой француженки, владелицы большого дома в Нейи. Когда  у
Дика  вышли  деньги,  Фред  достал  для  него  небольшую  сумму  у   своей
содержательницы, но саму ее никому не показывал.
   - Не хочу, ребята, чтобы вы знали, до чего я опустился, - говорил он.
   Однажды Фред Саммерс явился к  завтраку  и  сообщил,  что  он  всех  их
устроил на работу. Итальяшки, объяснил он, совсем раскисли после Капоретто
и никак не могут отучиться отступать. Решено послать  к  ним  американский
отряд Красного Креста -  может  быть,  это  поднимет  им  настроение.  Ему
временно поручили формирование отряда, и он всех их  внес  в  списки.  Дик
немедленно заявил, что говорит по-итальянски и чувствует  себя  призванным
поднять настроение итальянцев, словом, наутро они все явились в канцелярию
Красного Креста, как  только  она  открылась,  и  были  по  веем  правилам
зачислены в состав 1-го отряда Американского Красного Креста в Италии. Они
еще две-три недели проболтались в Париже в ожидании отправки; тем временем
Фред Саммерс откопал в кафе за  площадью  Сен-Мишель  какую-то  загадочную
сербскую даму, которая все хотела научить их курить  гашиш,  а  Дик  завел
дружбу  с  одним  вечно  пьяным  черногорцем,  который  служил  до   войны
буфетчиком в нью-йоркском баре и обещал, что все  они  получат  ордена  от
короля Николая Черногорского. Но в тот самый день, когда король должен был
принять их в Нейи на предмет вручения орденов, отряд отправили в армию.
   Колонна, состоявшая из двенадцати "фиатов" и восьми "фордов",  покатила
на юг по гладкому макадаму через лес Фонтенбло, а потом на  восток,  среди
темно-красных холмов средней Франции. Дик самостоятельно правил "фордом" и
был до того занят  своими  ногами,  пытаясь  вспомнить,  когда  и  на  что
нажимать, что почти не замечал пейзажа. На следующий день  они  перевалили
через горы и спустились в  долину  Роны,  в  богатый  край  виноградников,
платанов и кипарисов, пахнувший вином, и осенними розами,  и  югом.  Когда
они подъезжали к Монтелимару, война и все их волнения относительно тюрьмы,
и протеста, и мятежа показались им дурным сном из прошлого столетия.
   В тихом и розовом белом городке они отлично поужинали белыми грибами  с
чесноком и крепким красным вином.
   - Ребята, - все время  твердил  Фред  Саммерс,  -  это  не  война,  это
форменная куковская экскурсия.
   Они роскошно выспались в гостинице в просторных кроватях под  парчовыми
балдахинами, и, когда утром уезжали, крохотный школьник побежал за машиной
Дика, крича "Vive l'Amerique!", и сунул ему коробку отличной нуги местного
производства. Это была страна молочных рек с кисельными берегами.
   В тот же день они подъехали к  Марселю,  и  вся  колонна  расстроилась;
дисциплина  падала;  шоферы  останавливались  у  каждой  винной  лавки  на
солнечных шоссе и пили и играли в кости. Представитель  отдела  пропаганды
Красного Креста  и  корреспондент  "Сатердей  ивнинг  пост"  -  знаменитый
писатель Монтгомери Эллис - надрались до потери  сознания  и  оглушительно
орали и ревели в штабной машине в то время, как маленький, жирный поручик,
побагровевший и запыхавшийся, носился на каждой остановке  взад  и  вперед
вдоль  колонны  и  истерически  отдувался.  В  конце  концов  они  кое-как
собрались и стройной колонной въехали  в  Марсель.  Только  они  выстроили
машины на главной площади и ребята расселись в барах и кафе, выходивших на
площадь, как одному парню по имени Форд пришла  в  голову  блестящая  идея
заглянуть в газолиновый бак со  спичкой,  и  машина  взлетела  на  воздух.
Местная пожарная команда примчалась молнией и, когда  машина  N_8  сгорела
дотла, стала поливать из кишки прочие машины. Скайлер, лучше всех в отряде
говоривший по-французски, был вынужден оторваться от беседы с  продавщицей
папирос в кафе на углу и обратиться к брандмейстеру с мольбой,  чтобы  он,
Христа ради, перестал брызгаться.
   Разбухшая еще на одного человека - некоего Шелдрейка, знатока  народных
танцев, служившего ранее в знаменитом 7-м отряде, -  гренадиновая  гвардия
пышно поужинала в "Бристоле". Остаток  вечера  они  провели  в  променуаре
"Аполло", в котором было столько petites feinmes [девицы (франц.)] со всех
концов света, что  они  даже  не  поглядели  на  сцену.  Повсюду  шел  дым
коромыслом и было полно женщин: на шумных,  ярких  центральных  улицах,  в
кафе и кабаре, в черных потных ущельях портовых переулков - смятые кровати
и моряки, и черная кожа, и коричневая кожа, колыхающиеся  животы,  висячие
бело-красные груди, трущиеся ляжки.
   Поздно ночью Стив и Дик очутились одни в маленьком ресторанчике;  перед
ними стояла яичница с ветчиной и кофе. Они были пьяны, их клонило ко  сну,
и они сонно переругивались. Когда они расплатились, подавальщица,  пожилая
женщина, сказала им, чтобы они положили чаевые на край стола, и  они  чуть
не свалились со стульев, когда она спокойно подняла юбки и поймала  монеты
между ногами.
   - Вот это трюк так трюк, черт ее подери...  Форменный  автомат,  -  все
твердил Стив, и эта история показалась им дико смешной, такой смешной, что
они зашли в утренний трактир и попытались рассказать  буфетчику,  что  они
видели, но тот не понял ни слова и  написал  им  на  клочке  бумаги  адрес
одного заведения, где они могли хорошо провести время, une maison  propre,
convenable et de haute moralite [почтенный, пристойный, высоконравственный
дом (франц.)].
   Потом они, задыхаясь от смеха, качаясь и спотыкаясь,  ползли  вверх  по
бесконечной лестнице. Дул адски холодный ветер. Они стояли перед  каким-то
потешным на вид собором и смотрели  вниз  на  гавань,  пароходы,  огромные
пространства платиновой воды, замкнутой пепельными горами.  "Ей-богу,  это
Средиземное море".
   Они протрезвели от холодного,  пронизывающего  ветра  и  металлического
блеска зари и вернулись в отель как раз вовремя  -  они  успели  разбудить
товарищей,  спавших  пьяным  сном,  и  первые  явились  к  перекличке   на
автомобильную стоянку. Дику до того хотелось спать, что он забыл, как надо
орудовать ногами, и налетел на шедшую впереди машину  и  разбил  на  слоем
"форде" фары. Жирный лейтенант выругал его пронзительным голосом и отнял у
него "форд" и посадил его в "фиат" к Шелдрейку,  так  что  ему  весь  день
нечего было делать; он  только  изредка  просыпался  и  взглядывал  то  на
Корниш, то на Средиземное море, то на красные крыши городов и  бесконечную
вереницу пароходов, ползших на восток вдоль  берега  из  боязни  подводных
лодок, в сопровождении какого-нибудь случайного  французского  эсминца,  у
которого все трубы были не там, где надо.
   На итальянской границе их приветствовали толпы школьников с  пальмовыми
листьями и корзинами, полными апельсинов,  и  кинооператор.  Шелдрейк  все
гладил бороду, и раскланивался, и  отдавал  честь  на  крики  "Evviva  gli
americani!" [Да здравствуют американцы! (итал.)], покуда  ему  не  угодили
апельсином в переносицу так, что у него  чуть  не  пошла  кровь  из  носу.
Другому шоферу чуть не выбили глаз пальмовой  веткой,  брошенной  каким-то
восторженным жителем Вентимильи. Прием  был  пышный.  Вечером  в  Сан-Ремо
итальянцы бегали за ребятами по улицам, жали им руки и поздравляли  с  иль
президенте Вильсоном; кто-то украл все запасные шины с грузовика и чемодан
представителя отдела пропаганды Красного Креста, оставленный им в  штабной
машине. В кабаках их невероятно чествовали и надували при  размене  денег.
Evviva gli aleati! [Да здравствуют союзники! (итал.)]
   Весь отряд на чем свет стоит ругал  Италию,  и  резиновые  спагетти,  и
уксусное  вино,  кроме  Дика  и  Стива,  которые  вдруг  стали  любителями
итальяшек и купили себе грамматику на  предмет  изучения  языка.  Дик  уже
навострился довольно ловко имитировать итальянскую речь  -  в  особенности
перед служащими  Красного  Креста,  -  прибавляя  ко  всем  известным  ему
французским словам букву "о". На  все  прочее  ему  было  наплевать.  Было
солнечно, вермут оказался чудным пойлом, города, и  игрушечные  церкви  на
пригорках, и виноградники, и кипарисы, и синее море казались декорациями к
какой-то    старомодной    опере.    Здания    имели     театральный     и
курьезно-величественный вид;  на  каждой  голой  стене  сволочи  итальяшки
намалевали  окна,  и  колоннады,  и  балконы   с   жирными   тициановскими
красотками, свисающими через  перила,  и  облака,  и  полчища  толстозадых
херувимов с ямочками.
   Вечером колонна расположилась на  главной  площади  какого-то  забытого
богом пригорода Генуи. Дик, Стив и Шелдрейк пошли в кабак выпить; там  они
очутились в обществе корреспондента "Сатердей ивнинг пост", который вскоре
набрался и заговорил о том, как он  завидует  их  прекрасной  внешности  и
полнокровной юности и идеализму. Стив придирался к  каждому  его  слову  и
гневно утверждал, что молодость - это самая поганая пора жизни, и что  он,
черт бы его побрал, должен быть рад и счастлив, что ему  сорок  лет  и  он
пишет о войне, а сам не воюет. Эллис добродушно заметил, что  они-то  ведь
тоже не воюют. К величайшему неудовольствию Шелдрейка, Стив отрезал:
   -  Конечно,  мы  не  станем  воевать,  мы,   черт   побери,   embusques
[окопавшиеся (франц.)].
   Дик и Стив удрали из кабака и помчались, как лани,  чтобы  Шелдрейк  не
успел догнать их. За углом они увидели трамвай с надписью "Генуя", и  Стив
вскочил в него, ни  слова  не  говоря.  Дику  ничего  не  оставалось,  как
последовать за ним.
   Трамвай обогнул квартал и выехал на набережную.
   - Клянусь Иудой, Дик, - сказал Стив, - этот проклятый город горит.
   За черными остовами лодок, вытащенных на берег,  стоял  столб  розового
пламени, похожий на гигантскую керосиновую лампу; широкое зарево лежало на
воде.
   - Слушай, Стив, уж не заняли ли Геную австрийцы?
   Трамвай грохоча летел дальше;  кондуктор,  взимавший  с  них  плату  за
проезд, казался совершенно спокойным.
   - Inglesi? [Англичане? (итал.)] - спросил он.
   - Americani [американцы (итал.)], - сказал Стив.
   Тот улыбнулся и похлопал их по плечу и  сказал  что-то  про  президента
Вильсона, чего они не поняли.
   Они сошли с трамвая на большой площади, окруженной огромными  аркадами,
в которых завывал резкий, сладковато-горький ветер. Франтоватые господа  в
пальто разгуливали по  чистеньким  мозаичным  тротуарам.  Город  был  весь
мраморный. Все фасады, обращенные к морю, розовели от зарева.
   - Тенора, баритоны и сопрано уже на сцене, сейчас начнется спектакль, -
сказал Дик.
   Стив пробурчал:
   - А хор, по-видимому, будет представлен австрийцами.
   Они продрогли и зашли выпить грогу  в  сияющее  никелем  и  зеркальными
стеклами кафе. Официант сообщил им на ломаном английском языке, что  горит
американское нефтеналивное судно,  наскочившее  на  мину,  горит  вот  уже
третий день. Длиннолицый английский офицер, стоявший у  стойки,  подсел  к
ним и рассказал, что он приехал в Геную с секретной  миссией;  отступление
было позорнейшее;  оно  до  сих  пор  еще  не  приостановилось;  в  Милане
поговаривают о том, что придется отходить  за  По;  сволочи  австрийцы  не
заняли всю  сволочную  Ломбардию  единственно  потому,  что  стремительное
наступление дезорганизовало их и их  армия  находится  почти  в  таком  же
поганом состоянии,  как  и  сволочи  итальянцы.  Сукины  дети  итальянские
офицеры все еще болтают об укрепленном  четырехугольнике,  и  если  бы  за
итальянской линией не стояли французские и английские войска,  то  они  бы
уже давным-давно продались немцам. Да и во французских войсках  настроение
довольно кислое. Дик рассказал ему, как у них крадут инструменты, стоит им
на  секунду  отвернуться.  Англичанин  сказал,  что   воруют   тут   прямо
неслыханно; он как раз разыскивает следы целого вагона  солдатских  сапог,
исчезнувшего где-то между Вентимильей и Сен-Рафаэлем; в  этом  заключается
его секретная миссия.
   -  Целый  груженый  вагон  испарился  в  одну   ночь...   Неслыханно...
Поглядите-ка на этих типов  -  вот  за  тем  столиком;  каждый  из  них  -
австрийс