жилых
прихожанок, и Дику она показалась замечательной женщиной. Она была горячей
поклонницей "Светской  жизни"  и  "Черной  кошки"  (*12)  и  разных  книг,
считавшихся передовыми, и издевалась над попытками  Эдвина  вновь  сделать
примитивное христианство  ходовым,  как  она  выражалась,  товаром.  Эдвин
Терлоу поднимал на нее бледные  глаза  с  бесцветными  ресницами  и  робко
лепетал:
   - Не говори так, Хильда,  -  потом  он  оборачивался  к  Дику  и  мягко
говорил: - Вы знаете, собака, которая лает, - не кусает.
   Они подружились, и  Дик  стал  забегать  к  ним  всякий  раз,  как  ему
удавалось вырваться из гостиницы. Несколько раз он брал с собой Скинни, но
Скинни, как видно, чувствовал, что их разговоры ему  недоступны,  и  сидел
недолго; он заявлял, что ему нужно идти продавать конфеты, и исчезал.
   Следующим летом Дик довольно  охотно  отправился  работать  в  "Бейвью"
только потому, что рассчитывал опять увидеться с супругами Терлоу;  миссис
Хиггинс  назначила  его  клерком  из-за  его  хороших  манер.  Дику   было
шестнадцать, и  у  него  ломался  голос;  ему  снились  разные  истории  с
женщинами,  он  много  думал  о  грехе  и  был  тайно  влюблен  в   Спайка
Келбертсона, белокурого капитана школьной команды. Он ненавидел свою жизнь
дома, тетку, запах ее пансиона, мысли об отце и украшенные  цветами  шляпы
матери; его мучило, что у него нет денег, чтобы хорошо одеться или поехать
на шикарный летний курорт, куда ездили его  товарищи  по  школе.  Его  все
страшно возбуждало, и ему с трудом удавалось это скрыть. Покачивание бедер
и грудей служанок, подающих обед, женское белье в витринах, запах купален,
и соленое щекотное прикосновение влажного купального костюма, и  загорелая
кожа юношей и девушек, валяющихся в купальных костюмах на солнечном пляже.
   Он всю зиму  писал  Эдвину  и  Хильде  длинные  письма  обо  всем,  что
приходило  в  голову,  ко,  когда  наконец  увидал  их,  испытал  странное
смущение. Хильда душилась какими-то  новыми  духами,  от  которых  у  него
щекотало в носу; даже за столом, когда он завтракал у них, и  ел  холодную
ветчину и картофельный  салат  из  гастрономической  лавки,  и  говорил  о
примитивных литаниях и грегорианской музыке, он невольно раздевал их обоих
мысленно и представлял себе, как они лежат голые в кровати;  он  ненавидел
себя за эти мысли.
   По воскресеньям после обеда Эдвин ездил в Элберон, где он служил еще  в
одной маленькой летней церкви. Хильда оставалась дома  и  приглашала  Дика
гулять или пить чай. У них постепенно создавался  свой  маленький  мир,  с
которым Эдвин не имел ничего общего; они вспоминали о нем только для того,
чтобы посмеяться над ним. Хильда  стала  являться  Дику  в  его  странных,
отвратительных снах. Хильда начала говорить о том, что вот она  и  Дик,  в
сущности, брат и сестра и что люди, лишенные  страстен  и  никогда  ничего
по-настоящему не желающие, не могут понять  таких  людей,  как  они.  Дику
редко удавалось вставить слово. Он и Хильда сидели на  ступеньках  заднего
крыльца в тени и курили египетские сигареты, покуда их не начинало  слегка
тошнить.  Хильда  говорила,  что  ей  наплевать,  видят  ее  или  нет  эти
омерзительные прихожанки, и говорила и говорила, как бы ей хотелось, чтобы
в ее жизни что-нибудь произошло, и хорошо бы иметь  элегантные  платья,  и
путешествовать по чужим странам, и тратить деньги без счета, и не возиться
с хозяйством, и как ей иногда кажется, что она готова убить Эдвина за  эту
его кроткую, овечью физиономию.
   Эдвин обычно приезжал поездом в 10:53, и, так как Дик бывал воскресными
вечерами свободен, он и Хильда ужинали вдвоем, а потом  ходили  гулять  на
пляж. Хильда брала его под руку и шла, прижавшись  к  нему;  он  спрашивал
себя, чувствует ли она, как он вздрагивает, когда их бедра соприкасаются.
   Всю неделю он думал потом об этих воскресных вечерах. Иногда он говорил
себе, что больше он не пойдет. Он оставался дома и читал Дюма, либо  ходил
гулять со знакомыми ребятами;  после  этих  встреч  с  Хильдой  он  всегда
чувствовал себя ужасно мерзко. Потом однажды лунной ночью, когда они пошли
на  пляж  и  забрели  далеко  за  розовые  отсветы  костров,   разложенных
дачниками, и сели на песок, и сидели бок  о  бок,  беседуя  об  "Индийской
любовной лирике",  которую  Хильда  вечером  читала  вслух,  она  внезапно
прыгнула на него, и растрепала ему  волосы,  и  уперлась  коленями  ему  в
живот, и, засунув обе руки под рубашку, стала шарить по его телу. Она была
довольно сильна для женщины, но ему все же удалось оттолкнуть ее, при этом
он схватил ее за плечи, и она повалилась на пего. Никто из них  не  сказал
ни слова, они лежали на песке и тяжело дышали. Наконец она прошептала:
   - Дик, мне нельзя иметь ребенка... У  нас  нет  средств  на  ребенка...
Поэтому Эдвин не живет со мной. Господи, я хочу тебя, Дик. Понимаешь,  как
все это ужасно! - Она говорила, а руки ее жгли его, ползали по его  груди,
по бедрам, по округлости живота.
   - Не надо, Хильда, не надо.
   Москиты жужжали над их головами. Невидимые  волны  прибоя  с  протяжным
шипеньем разбивались у их ног.
   В эту ночь Дик не пошел, как обычно, на станцию  встречать  Эдвина.  Он
вернулся в "Бейвью" с трясущимися коленями и повалился на кровать в  своей
душной каморке под крышей. Он задумал покончить с собой, но боялся попасть
в ад; он  пробовал  молиться,  вспомнить  хотя  бы  "Отче  наш".  Он  дико
испугался, когда оказалось, что он даже не  может  вспомнить  "Отче  наш".
Может быть, они согрешили против святого духа.
   Когда он наконец заснул, небо  уже  посерело,  и  на  дворе  зачирикали
птицы. Весь  следующий  день,  сидя  с  осунувшимся  лицом  за  конторкой,
передавая служанкам  просьбы  постояльцев  относительно  холодной  воды  и
полотенец, отвечая на вопросы, есть ли свободные комнаты и  когда  отходят
поезда, он мысленно сочинял поэму о пурпуре моего греха, и пурпуре  твоего
греха, и темных птицах, что с криком над волнами моря летают, и  проклятых
душах, что страстно вздыхают. Когда поэма была  написана,  он  показал  ее
супругам Терлоу. Эдвин поинтересовался, откуда  у  него  такие  нездоровые
идеи,  но  был  доволен,   что   вера   и   церковь   в   конце   все-таки
восторжествовали. Хильда истерически рассмеялась и сказала, что он смешной
мальчик, но что, может быть, он когда-нибудь будет писателем.
   Когда  Скинни  приехал  на  двухнедельные  каникулы  и  заменил  одного
заболевшего мальчика на побегушках из новеньких,  Дик  весьма  высокопарно
заговорил с ним о женщинах и о грехе и о том,  что  он  живет  с  замужней
женщиной. Скинни сказал, что это ни  к  чему,  ведь  есть  сколько  угодно
доступных женщин, которые вполне  могут  удовлетворить  любого  парня.  Но
когда Дик узнал, что он никогда еще не путался с бабой, несмотря на то что
был на два года старше, он до того  расхвастался  насчет  своих  греховных
приключений, что однажды вечером, когда они пошли в заведенье  минеральных
вод выпить содовой, Скинни подцепил двух баб, и они вчетвером  отправились
на пляж. Бабам было по крайней мере по тридцати пяти лет, и Дик только  то
и делал, что все время рассказывал своей спутнице, какая у него несчастная
любовь и что он должен быть  верен  своей  возлюбленной,  хотя  она,  быть
может, и изменяет ему в эту самую минуту. Она сказала, что в его  годы  не
стоит относиться к таким вещам серьезно и той женщине должно быть  стыдно,
что она заставляет мучиться такого славного мальчика.
   - Господи, с какой радостью я бы осчастливила  парня,  если  бы  только
могла, - сказала она и разревелась.
   На обратном пути в "Бейвью" Скинни все беспокоился,  не  поймал  ли  он
чего-нибудь такого, но Дик сказал, что все физическое несущественно и  что
раскаянье есть ключ к  искуплению.  Оказалось,  что  Скинни  действительно
заболел, таи как летом  он  написал  Дику,  что  он  платит  доктору  пять
долларов в неделю за леченье и что это на него  ужасно  действует.  Дик  и
Хильда продолжали грешить по воскресным вечерам,  покуда  Эдвин  служил  в
Элберонской церкви, и, когда Дик осенью вернулся в  школу,  он  чувствовал
себя настоящим бонвиваном.
   Во время рождественских каникул он поехал вместе с супругами  Терлоу  в
Ист-Ориндж, где Эдвин получил место помощника настоятеля церкви  св.Иоанна
Апостола. Там он познакомился  за  чаем  у  настоятеля  с  Хайрамом  Хелси
Купером, адвокатом  и  политическим  деятелем  из  Джерси-Сити,  любителем
англиканской церкви и первых изданий Гюисманса; он пригласил Дика к  себе.
Когда Дик пришел к нему, мистер Купер угостил его стаканом хереса, показал
ему первые издания Бердслея, Гюисманса и Остина Добсона, повздыхал о своей
потерянной юности и предложил ему место у себя в конторе, как  только  Дик
кончит школу. Оказалось, что покойная жена мистера Купера была  урожденная
Элсуэрс и кузина матери Дика. Дик обещал присылать ему все  свои  стихи  и
статьи из школьного журнала.
   Всю неделю, что он прожил у супругов  Терлоу,  он  пытался  остаться  с
Хильдой  наедине,  но  она  избегала  его.  Он   узнал   о   существовании
презервативов и хотел сообщить ей об этом,  но  только  в  последний  день
Эдвин ушел из дому, чтобы навестить кое-кого из прихожан. На этот раз  Дик
был атакующей стороной, и Хильда отталкивала его, но он все же заставил ее
раздеться, и, лежа вместе, они все время смеялись и хихикали. На этот  раз
они уже не так  сокрушались  о  греховности  своего  поведения,  и  Эдвин,
вернувшийся к ужину, спросил их, отчего у них  такое  хорошее  настроение.
Дик принялся рассказывать разные смешные небылицы про тетю Беатрису  и  ее
постояльцев, и они распрощались на вокзале, заливаясь смехом.
   Летом в Балтиморе был партийный съезд. Мистер  Купер  снял  там  дом  и
очень много принимал. В обязанности Дика входило сидеть в приемной и  быть
вежливым с посетителями и записывать их фамилии. Он носил синий  костюм  и
производил прекрасное  впечатление  своими  волнистыми  черными  волосами,
похожими, по словам Хильды, на вороново крыло,  ясными  синими  глазами  и
розово-белой кожей. Он не вполне разбирался в  том,  что  происходило,  но
вскоре стал понимать, кого мистер Купер действительно хочет видеть, а кого
нужно просто водить за нос. Потом, когда  он  и  мистер  Купер  оставались
вдвоем, мистер Купер доставал бутылку Амонтильядо, наливал себе и  ему  по
стакану, и садился в глубокое кожаное кресло,  и  тер  себе  лоб  ладонью,
словно хотел выкинуть политику из головы, и начинал говорить о  литературе
и  девяностых  годах  и  как  бы  ему   хотелось   опять   быть   молодым.
Подразумевалось, что он даст Дику деньги на Гарвардский университет.
   Только что Дик осенью вернулся  в  школу,  как  получил  телеграмму  от
матери: "Возвращайся немедленно, дорогой, твой несчастный отец скончался".
Он не очень расстроился, ему скорей было стыдно, и он боялся встретиться с
кем-нибудь из учителей или товарищей, чтобы они  не  задавали  ему  разные
вопросы. На станции он никак не мог дождаться поезда. Была суббота,  и  на
вокзале было несколько его товарищей до классу. В ожидании поезда он думая
только об одном - как бы не столкнуться с  кем-нибудь  из  них.  Он  сидел
выпрямившись на своей скамейке в пустом вагоне и  глядел  на  красно-бурые
октябрьские холмы, сжимаясь от страха -  не  дай  бог,  кто-нибудь  с  ним
заговорит. Он облегченно вздохнул, выйдя с Большого  Центрального  вокзала
на шумные нью-йоркские улицы, где его никто не знал и  где  он  никого  не
знал. Сидя на пароме, он чувствовал себя счастливым  и  готовым  на  любую
авантюру. Он  с  ужасом  думал  о  необходимости  ехать  домой  и  нарочно
пропустил первый  поезд  в  Трентон.  Он  зашел  в  буфет  Пенсильванского
вокзала, съел печеных устриц и сладкого маису и потребовал стакан  хереса,
хотя и побаивался, что негр-официант не подаст  ему  спиртного.  Он  долго
сидел в буфете, читал "Светскую жизнь" и пил херес, чувствуя себя светским
мужчиной и путешественником, но его ни на минуту не покидала мысль  о  том
человеке, о его дрожащем, бледном, измученном лице и как он  тогда  плелся
по лестнице.  Ресторан  постепенно  пустел.  Официанту,  пожалуй,  кажется
смешным, что он так долго сидит. Он уплатил по счету и, прежде  чем  успел
собраться с мыслями, уже сидел в трентонском поезде.
   У тети Беатрисы все  выглядело  и  пахло  по-старому.  Мама  лежала  на
кровати, шторы были опущены, и  на  лбу  у  нее  был  платок,  пропитанный
одеколоном. Она показала ему фотографию, полученную из Гаваны, - ссохшийся
человек, летний костюм и панама  казались  на  нем  слишком  широкими.  Он
служил писцом в консульстве и оставил в ее пользу десятитысячную страховую
премию. Во время разговора появился Генри с озабоченным и сердитым  лицом.
Братья вышли на задний двор и закурили. Генри сказал, что перевезет маму к
себе в Филадельфию, надо избавить ее  от  грызни  тети  Беатрисы  и  этого
проклятого пансиона. Он хотел,  чтобы  Дик  поехал  с  ним  и  поступил  в
Филадельфийский университет. Дик сказал нет, он поступит в Гарвард.  Генри
спросил, откуда он достанет деньги. Дик  сказал,  что  устроится,  ему  не
нужно ни гроша из этой  проклятой  премии.  Генри  сказал,  что  и  он  не
прикоснется к этим деньгам - деньги принадлежат маме, и они пошли обратно,
готовые дать друг другу по морде. Все же у Дика стало легче на душе, можно
будет рассказать товарищам по школе, что отец был консулом в Гаване и умер
от тропической лихорадки.
   Все лето Дик служил у мистера Купера и получал двадцать пять долларов в
неделю;  он  составлял  проект  для  художественного  музея,  который  тот
намеревался основать в Джерси-Сити, и посвятил мистеру Куперу стихотворный
перевод Горациевой оды "Меценату", сделанный им при  помощи  подстрочника.
Мистер Купер был так растроган, что подарил ему тысячу долларов на  ученье
в  университете;   чтобы   соблюсти   форму   и   чтобы   Дик   чувствовал
ответственность, он выписал на эту сумму вексель сроком  на  пять  лет  из
четырех процентов годовых.
   Он провел две недели каникул у  супругов  Терлоу  в  Бей-Хеде.  Он  еле
усидел в поезде, до того ему хотелось  поскорей  увидать  Хильду,  но  все
вышло не так, как он думал. Эдвин был уже не таким белесым и  робким,  как
прежде;  его   назначили   помощником   настоятеля   богатой   церкви   на
Лонг-Айленде, и его волновало  только  одно,  что  часть  прихожан  против
англиканской обрядности и слышать не хочет ни о пении,  ни  о  ладане.  Он
утешался тем, что ему позволили по крайней мере зажигать свечи  в  алтаре.
Хильда тоже изменилась. Дик расстроился, заметив,  что  за  ужином  она  и
Эдвин держались за руки. Когда они остались одни, она сказала ему, что она
и Эдвин теперь очень счастливы и что у нее будет ребенок, а что  было,  то
прошло. Дик шагал взад и вперед и ерошил  волосы  и  туманно  говорил  про
смерть и про муки ада и что он решил, чем скорей, тем лучше, провалиться в
преисподнюю, но Хильда только рассмеялась и сказала,  чтобы  он  не  валял
дурака,  что  он  красивый  и  привлекательный  мальчик  и  найдет   сотню
прелестных девушек, которые будут добиваться его любви.  До  того  как  он
уехал, у них был длинный разговор о  религии,  и  Дик  сказал  им,  бросив
горящий взгляд на Хильду, что он потерял веру и отныне верит только в Пана
и Вакха -  древних  богов  сладострастия  и  вина.  Эдвин  был  прямо-таки
огорошен, но Хильда сказала, что все это вздор и болезни роста. Уехав,  он
написал весьма туманную поэму со множеством античных имен, которую  назвал
"К обыкновенной проститутке" и послал  Хильде  с  припиской,  что  намерен
посвятить свою жизнь Красоте и Греху.
   У Дика была переэкзаменовка по  геометрии,  по  которой  он  провалился
весной, и еще один дополнительный экзамен по  латыни,  так  как  он  хотел
получить по латыни высший балл; поэтому он приехал в Кембридж за неделю до
начала занятий. На Южном вокзале он сдал чемоданы транспортной компании, а
сам сел в поезд подземной дороги. На нем был новый серый костюм, на голове
- новая серая фетровая шляпа, и  он  все  время  боялся  потерять  чек  на
Кембриджский банк, лежавший у него в кармане. Когда поезд вышел из туннеля
и понесся по мосту, мелькающие краснокирпичные дома  Бостона  и  Капитолий
штата с золотым куполом за сине-серыми водами реки Чарлз напомнили ему  те
чужие  страны,  о   которых   он   мечтал   с   Хильдой.   Кендел-сквер...
Сентрал-сквер... Гарвард-сквер. Поезд  остановился,  нужно  было  сходить.
Когда он увидел щит с надписью "В университет", по спине у  него  побежали
мурашки. Он и двух часов не пробыл в Кембридже, а уже заметил,  что  шляпе
его следовало бы быть не серой, а коричневой, и не новой, а старой  и  что
он совершил непростительную ошибку - первокурсник не должен был селиться в
университетском общежитии.


   Может быть, именно потому, что он жил в университетском  общежитии,  он
познакомился  с  людьми,  с  которыми  не  следовало  знакомиться,   -   с
двумя-тремя евреями-социалистами с первого курса юридического  факультета,
с окончившим университет молодым человеком  со  Среднего  Запада,  сдавшим
экзамен на доктора философии, с неким юношей из Дорчестера -  приверженцем
ХСМЛ, каждое утро ходившим в церковь. Вместе с прочими первокурсниками  он
занимался греблей, но не вошел ни в одну команду и три раза в неделю  греб
один в ялике. Ребята, с которыми он встречался на лодочной станции, были с
ним вполне любезны, но большинство из них жило на Золотом  пляже,  либо  в
Беке, и все разговоры между ними ограничивались "приветом"  и  "пока".  Он
ходил на все футбольные  матчи,  и  "мальчишники",  и  пивные  вечера,  но
непременно попадал туда вместе с кем-нибудь из своих  приятелей  -  евреев
или бывших студентов, и поэтому никак не мог познакомиться с действительно
стоящими людьми.
   Однажды весной в  воскресное  утро  он  столкнулся  в  клубе  с  Фредди
Уиглсуорсом - оба они шли завтракать; они сели  за  один  столик.  Фредди,
старый товарищ Дика по Кенту, был уже на предпоследнем курсе.  Он  спросил
Дика, что он поделывает и с кем встречается, и, по-видимому, пришел в ужас
от того, что услышал.
   - Дорогой мой мальчик, - сказал он,  -  теперь  у  тебя  один  выход  -
попытаться попасть в "Ежемесячник" или в "Адвокат"... Не думаю, чтобы тебе
подошло "Злодеяние", как по-твоему?
   - Я сам хотел разослать по журналам кое-что из моих вещей, но только  у
меня духу не хватает.
   - Как жалко, что мы не встретились прошлой  осенью...  Мы  же  с  тобой
все-таки старые товарищи, я должен был бы  поначалу  все  тебе  объяснить.
Разве тебе никто не говорил, что в университетском общежитии живут  только
старшие курсы? - Скорбно покачав головой, Фредди выпил кофе.
   Потом  они  пошли  в  комнату  Дика,  и  Дик  прочел  несколько   своих
стихотворений вслух.
   - Ну что ж, по-моему, не  так  плохо,  -  сказал  Уиглсуорс,  попыхивая
сигаретой. - Чуточку слишком пышно, я  бы  сказал...  Дай  несколько  штук
перепечатать на машинке, я их отнесу Р.Дж. Давай встретимся в  понедельник
на той неделе в восемь часов в клубе и пойдем вместе к  Копи...  Ну  пока,
мне пора.
   Когда он ушел, Дик зашагал по комнате, сердце сильно стучало.  Хотелось
поговорить с кем-нибудь, но ему надоели  все  его  кембриджские  знакомые,
поэтому он сел за стол  и  написал  Хильде  и  Эдвину  длинное  письмо  со
стихотворными вставками о том, как он преуспевает в колледже.
   Наконец настал понедельник. Заранее утешая себя  на  тот  случай,  если
Фредди Уиглсуорс забудет о свидании и не явится,  Дик  пришел  в  клуб  на
целый час раньше назначенного  времени.  Глухой  шум  и  запах  ресторана,
глупые остроты студентов за его столом и потная  лысина  мистера  Кенрича,
прыгающая над медными духовыми инструментами  оркестра  на  хорах,  -  все
казалось ему в этот вечер особенно мерзким.
   В  стриженых  садиках  Кембриджа  цвели  тюльпаны,  вре