о, и это безнравственно -  так
говорить, и что он порядочный юноша и сын порядочных родителей  и  получил
порядочное воспитание, и он должен думать, как бы ему  выдвинуться,  а  не
шататься по свету и бить баклуши. Джо обиделся и сказал:  ах  вот  как,  и
попрощался с ней у ее дома, не сказав больше ни слова. После этого  он  не
видел ее дней пять.
   Потом он как-то вечером подошел к месту службы Делл и  стал  поджидать,
когда она выйдет. Он думал о ней больше, чем ему хотелось, и  о  том,  что
она ему сказала. Сначала она сделала попытку быстро  пройти  мимо,  но  он
улыбнулся ей во весь рот, и она не смогла удержать ответную улыбку. К тому
времени он уже почти окончательно поистратился, но все же повел ее и купил
ей коробку конфет. Они говорили о том, как нынче жарко, и он  сказал,  что
на этой неделе они пойдут  на  бейсбольный  матч.  Он  рассказал  ей,  что
"Тампа" идет в Пенсаколу за лесом, а потом на ту сторону, за океан.
   Они ждали трамвая, чтобы поехать на Виргинский пляж, расхаживая взад  и
вперед и отмахиваясь от москитов. Когда он  сказал,  что  отправляется  за
океан, она прямо изменилась в лице.  Прежде  чем  Джо  сообразил,  что  он
делает, он сказал, что он не вернется  на  "Тампу",  а  постарается  найти
работу тут, в Норфолке.
   Ночью было полнолуние. Они долго валялись в купальных костюмах на пляже
у небольшого костра, который Джо сложил, чтобы отогнать москитов. Он сидел
скрестив ноги, а она положила ему голову на колени, и он все время  гладил
ее по волосам и нагибался и целовал ее; она сказала, какое у него  смешное
опрокинутое лицо, когда он ее целует. Она сказала, что они поженятся,  как
только  Он  получит  постоянную  работу,  и  что  вдвоем  они  чего-нибудь
добьются. С того самого дня,  как  она  первой  ученицей  кончила  среднюю
школу, она все время  чувствовала,  что  она  должна  работать  и  чего-то
добиваться.
   - Здешней публике грош цена, Джо, я даже иногда  сомневаюсь,  живые  ли
они вообще.
   - Знаешь, Делл, ты мне ужасно напоминаешь мою  сестру  Джейни,  честное
слово.  Черт  побери,  она  уже  многого  добилась...  Она   тоже   ужасно
хорошенькая...
   Делл сказала, что она надеется, они когда-нибудь  познакомятся,  и  Джо
сказал, конечно, они познакомятся, и он поставил ее на ноги  и  привлек  к
себе и крепко обнял и поцеловал. Было уже поздно, и  в  ярком  свете  луны
пляж казался холодным и пустынным. Делл  начала  дрожать  и  сказала,  что
нужно одеться, не то она насмерть  простудится.  Им  пришлось  бежать  всю
дорогу, чтобы поспеть на последний трамвай.
   Рельсы звенели, когда трамвай летел по залитой лунным  светом  песчаной
равнине, поросшей соснами, полной звона и  стрекота  цикад  и  кузнечиков.
Делл вдруг съежилась и заплакала. Джо спрашивал, в чем  дело,  но  она  не
отвечала, только плакала да плакала.  Он  прямо  вздохнул  с  облегчением,
когда довел ее  до  дому  и  пошел  один  по  пустынным,  тихим  улицам  в
меблированные комнаты, где он жил.
   Всю следующую неделю он  бродил  по  Норфолку  и  Портсмуту  в  поисках
подходящей работы. Он даже съездил в  Ньюпорт-Ньюс.  Обратно  он  ехал  на
пароме, у него не хватило денег на билет, и он уговорился  с  кондуктором,
что вместо платы за проезд подметет  паром.  Хозяйка  требовала  платы  за
неделю вперед.  Все  должности,  на  которые  Джо  претендовал,  требовали
сноровки или стажа или  среднего  образования,  да  и  вообще-то  их  было
немного, так что в конце концов ему опять пришлось  наняться  матросом  на
морскую баржу, которая ждала буксира, чтобы отвезти в Рокпорт груз угля.
   В караване было пять барж; плаванье было, в общем, приятное,  на  барже
только он да старик по имени Гэскин с сыном,  пятнадцатилетним  парнишкой,
которого тоже звали Джо. Один только раз у полуострова Кейп-Код их  застиг
шквал, и у них разорвался буксирный трос,  да  и  то  капитан  буксира  не
растерялся и успел перекинуть им новый.
   В Рокпорте они выгрузили уголь и бросили якорь в гавани, ожидая,  чтобы
их отвезли к другой пристани за  обратным  грузом  -  гранитными  глыбами.
Однажды вечером, когда Гэскин и его сын пошли  на  берег,  а  Джо  остался
нести вахту, помощник механика с буксира, узколицый парень по имени  Харт,
подгреб к барже на ялике и шепнул Джо, не хочет  ли  он...  Джо  лежал  на
крыше каюты, покуривал трубку и думал о Делл. Холмы, и гавань, и скалистый
берег таяли в теплом розовом  сумраке.  Харт  нервничал  и  заикался.  Джо
сначала отнекивался, но потом сказал:
   - Тащи их сюда,
   - Карты у тебя есть? - спросил Харт.
   - Есть одна колода.
   Джо слез с крыши, чтобы прибрать  каюту.  Он  так,  только  побалуется,
думал он. Не следует путаться с бабами и вообще позволять себе всякое, раз
он намерен жениться на Делл. Он услышал плеск весел и вышел на  палубу.  С
моря  надвигался  туман.  Харт  и  две  бабы  были  уже  под  кормой.  Они
спотыкались, и хихикали, и валились прямо на него,  когда  он  помогал  им
лезть на палубу. Они  привезли  с  собой  выпивку,  рубленые  бифштексы  и
крекеры. Были они не больно хороши собой, но, в общем, бабы  что  надо,  с
большими, крепкими руками, широкоплечие, и  пить  умели  на  совесть.  Джо
никогда еще не видал таких баб. У них было четыре кварты спиртного, и пили
они стопками.
   С двух других барж каждые две минуты гудели  клаксоны,  но  Джо  совсем
забыл про свой клаксон.  Туман  был  такой  белый,  словно  вход  в  каюту
завесили холстом. Они играли в покер, но игра у них  что-то  не  клеилась.
Джо и Харт за ночь три раза поменялись бабами. Бабы были прямо  огонь,  им
все было  мало,  но  к  двенадцати  они  вдруг  стали  адски  пристойными,
поджарили бифштексы, и накрыли на стол, и съели  весь  хлеб  и  все  масло
старика Гэскина.
   Потом Харт выбыл из строя, и бабы начали волноваться, что им пора домой
- туман и вообще. Хохоча как помешанные,  они  втроем  вытащили  Харта  на
палубу и вылили на него ведро воды. Вода была  такая  холодная,  что  Харт
дико рассвирепел и полез драться с Джо. Бабы успокоили его  и  уволокли  в
лодку, и они исчезли в тумане, распевая "Типперери".
   Джо стал приводить себя в порядок. Он сунул голову  в  ведро  с  водой,
прибрал каюту, выбросил бутылки за борт и стал  гудеть  клаксоном.  Ну  их
всех к дьяволу, твердил он про себя, не желаю я быть монахом ни ради  кого
на свете. Он чувствовал себя прекрасно, ему хотелось заняться каким-нибудь
настоящим делом, а не крутить этот проклятый клаксон.
   Старик Гэскин вернулся днем. Джо заметил, что старик  что-то  пронюхал,
потому что с тех пор он не разговаривал с Джо, только отдавал  приказания,
и мальчишке  тоже  запретил  с  ним  разговаривать;  так  что,  когда  они
выгрузили гранит в Нью-Йорке, Джо потребовал жалованье  и  сказал,  что  с
него довольно. Старик Гэскин проворчал, что тем лучше и что он не потерпит
у себя на барже пьянства и разврата. И так Джо очутился на улице с  сорока
пятью долларами в кармане и побрел по Ред-Хуку искать пристанище.
   Два дня он просматривал в газетах "Спрос труда" и ходил по  Бруклину  в
поисках работы, а потом заболел. Он отправился к какому-то коновалу, адрес
которого дал ему в меблированных комнатах один старожил. Доктор,  еврейчик
с козлиной бородкой, сказал ему, что у него гонорея и что ему нужно ходить
каждый день на спринцевание. Он сказал, что вылечит  его  с  гарантией  за
пятьдесят долларов, половину вперед, и что советует сделать анализ  крови,
нет ли у него сифилиса, это будет  стоить  еще  пятнадцать  долларов.  Джо
заплатил двадцать пять, а насчет анализа сказал, что подумает. Ему сделали
спринцевание, и он вышел на улицу.  Доктор  сказал,  чтобы  он  как  можно
меньше ходил, но он не мог заставить себя вернуться в вонючие  меблирашки,
и бесцельно бродил по грохочущим улицам Бруклина. Было жарко. С  него  лил
пот. Если захватить сразу же, в первый  или  второй  день,  тогда  не  так
страшно, твердил он про себя. Он вышел к мосту под надземкой: должно быть,
Бруклинский мост.
   Идти по мосту было прохладней. Сквозь паутину  проводов  на  сверкающем
фоне гавани чернели силуэты кораблей и нескольких высоких домов.  Джо  сел
на скамью на набережной и вытянул перед  собой  ноги.  Хорошо,  отправился
работать и схватил триппер.  Он  чувствовал  себя  ужасно,  и  что  теперь
написать Делл, и за комнату надо платить, и работу искать, и ходить на эти
проклятые спринцевания. Господи, до чего ему было погано.
   Прошел мальчишка с вечерними газетами. Он  купил  "Джорнел",  развернул
газету на коленях и просматривал заголовки. БОЛЬШЕ ВОЙСК  НА  МЕКСИКАНСКУЮ
ГРАНИЦУ. Что ему, черт  возьми,  делать?  Он  даже  не  может  вступить  в
национальную гвардию и отправиться в Мексику: больных не берут, а если  бы
и брали, так ведь это будет та же каторга, что во флоте. Он  сидел,  читал
"Спрос  труда"  и  всякие  объявления  -  как  увеличить  свой   заработок
двухчасовой приятной работой на дому, где прослушать  курс  пелманизма,  а
также курс коммерческой корреспонденции. Что ему, черт возьми, делать? Так
он сидел, пока не  стемнело.  Потом  поехал  трамваем  на  Атлантик-Авеню,
поднялся на четвертый этаж, где у него была койка у окна, и лег спать.
   Ночью разразилась сильная буря.  Вспыхивала  молния,  и  совсем  близко
гремел гром. Джо лежал на спине и следил за молнией -  такой  яркой,  что,
когда она вспыхивала, на потолке меркли отсветы  уличных  фонарей.  Каждый
раз, как  парень  на  соседней  койке  переворачивался  во  сне,  скрипели
пружины. Дождевые капли начали залетать в комнату, но Джо чувствовал  себя
так скверно, что далеко не сразу сообразил встать и закрыть окно.
   Утром квартирная хозяйка, рослая, широкая в  кости  шведка  с  льняными
прядями, спадавшими на костистое лицо, изругала его за мокрую кровать.
   - А что я могу поделать, раз дождь идет? - проворчал он,  глядя  на  ее
большие ноги. Когда он встретился с ней глазами, он понял, что она дразнит
его, и они оба рассмеялись.
   Она была милая  женщина,  звали  ее  миссис  Ольсен,  и  она  вырастила
шестерых детей - трое  сыновей  выросли  и  ушли  в  море,  старшая  дочка
учительствовала в Сент-Поле, и две дочки - близнецы  лет  восьми  -  вечно
озорничали.
   - Еще через годик пошлю их к Ольге в Милуоки. Знаю я моряков! -  Старик
Ольсен уже несколько лет околачивался где-то в Южных морях. - Пускай там и
останется.  В  Бруклине  он  вечно  попадал  за  решетку.  Каждую   неделю
приходилось выкупать его из тюрьмы.
   Джо взялся помогать ей по дому  -  подметал,  малярничал  и  плотничал.
Когда у него вышли деньги, она не выгнала его  и  даже  одолжила  двадцать
пять долларов на врача, когда он сказал, что болен.  Он  стал  благодарить
ее, а она похлопала его по спине и сказала со смехом:
   - Все ребята, которым я одалживала деньги, оказывались непутевыми.
   Милая она была женщина.
   Была пасмурная, слякотная зима. По утрам Джо сидел  в  жаркой  кухне  и
изучал навигацию; он записался на курсы  Александра  Гамильтона.  Днем  он
томился в приемной врача,  пахнувшей  карболкой,  и  ждал  своей  очереди,
просматривая истрепанные номера "Национальной географии" за  1909  год.  В
приемной сидел мрачного вида сброд. Почти никто ни с кем не  разговаривал.
Раза два он встречал на улице ребят, с которыми перекидывался  двумя-тремя
словами в приемной, но всякий раз они проходили мимо, как  бы  не  замечая
его. Вечером он иногда ездил в Манхэттен и играл в шахматы в Клубе моряков
либо болтался  в  Союзе  моряков,  разузнавая  про  суда,  на  которые  он
рассчитывал наняться, когда доктор вылечит  его.  В  общем,  было  погано,
только вот миссис Ольсен чертовски хорошо относилась к нему, и он  полюбил
ее так, как никогда не любил собственную мать.
   Коновал, чертов жулик, попробовал вытянуть из него  еще  двадцать  пять
долларов, будто бы на то, чтобы закончить лечение, но  Джо  послал  его  к
черту  и  нанялся  матросом  первого  класса  на  "Монтану",   новехонькое
нефтеналивное  судно  компании  "Стандард-ойл",  шедшее  под  балластом  в
Тампико, а потом дальше, на восток, одни ребята говорили - в Аден,  другие
- в Бомбей. Ему  надоели  холод,  слякоть  и  грязные  улицы  Бруклина,  и
логарифмические таблицы в учебнике навигации, что никак не укладывались  у
него в голове, и добродушное ворчанье миссис Ольсен; она начала вести себя
так, словно собиралась всю жизнь командовать им. Она была  милая  женщина,
но пора было кончать эту волынку.
   "Монтана" обогнула мыс Санди-Хук в сильную пургу, но три дня спустя,  к
югу от мыса Гаттераса, они вошли в  Гольфстрим  и  закачались  на  большой
зыби, и робы, и рубашки всей команды повисли на  линях,  протянутых  между
вантами. Приятно было опять плыть по синему морю.
   Тампико было сущим адом;  говорили,  что,  если  слишком  много  выпить
мексиканской водки мескаля,  можно  сойти  с  ума;  повсюду  были  большие
танцевальные залы, полные мексиканцев, которые  танцевали  в  шляпах  и  с
револьверами  на  бедре,  и  в  каждом  баре  оркестры,   и   оглушительно
громыхающие механические пианино, и драки, и  пьяные  техасцы  с  нефтяных
промыслов. Двери всех лачуг были распахнуты настежь, так  что  можно  было
разглядеть кровать с белыми подушками и изображение девы Марии над ней,  и
лампу с пестрым абажуром, и цветные обои; широколицые коричневые девицы  в
кружевных комбинациях сидели на пороге. Но все стоила так дико дорого, что
они сразу же истратили все деньги и еще до полуночи пришлось вернуться  на
борт. Кубрик был еще с вечера полон москитов, а под утро  стали  одолевать
блохи, и было жарко, и никто не мог заснуть.
   Когда цистерны были наполнены, "Монтана" вышла  в  Мексиканский  залив,
дул норд, вода захлестывала палубу, и пена долетала до мостика. Двух часов
не прошло, как человек свалился за борт с парохода, и одному юнге по имени
Хиггинс раздробило  ногу  сорвавшимся  правым  якорем.  Ребята  в  кубрике
здорово злились,  что  шкипер  не  хочет  спускать  шлюпку,  хотя  старики
говорили, что в такую погоду ни одна шлюпка не удержится на воде.  Словом,
пароход описал широкую дугу и  принял  несколько  волн,  которые  чуть  не
проломили стальных палуб.
   Больше ничего особенного в это плавание не  случилось,  только  однажды
ночью, когда Джо стоял у штурвала и кругом царила мертвая тишина и  только
прерывисто журчала  вода,  разрезаемая  пароходом,  шедшим  на  восток  по
штилевому морю, он вдруг почуял запах роз или, может быть, жимолости. Небо
было голубое, в белых облаках, как свернувшееся молоко, и время от времени
показывалась ущербная луна. Да, определенно, это жимолость, и  унавоженные
садовые грядки, и влажная листва, словно  проходишь  зимой  мимо  открытой
двери цветочного магазина. На душе стало как-то странно,  чудно  и  тепло,
точно рядом, на мостике, стояла девочка, точно  Делл  была  подле  него  и
волосы ее пахли какими-то духами. Чудно, как пахнут у брюнеток волосы.  Он
взял бинокль, но  на  горизонте  ничего  нельзя  было  разглядеть,  только
скученные облака ползли на запад в слабом лунном сиянии. Он  заметил,  что
сошел с курса, хорошо еще, что помощник не вышел в эту минуту поглядеть на
кильватерную струю. Он лег обратно к ВСВ 1/2 к В. Сменившись и завалясь на
койку, он долго лежал с открытыми глазами, думал о Делл. Господи,  как  бы
ему хотелось иметь деньги и хорошую должность и постоянную девочку  вместо
этих сволочных шлюх в каждом порту. Вернуться в Норфолк, осесть,  жениться
- вот что надо сделать.
   Назавтра в полдень они увидели серую  сахарную  голову  Пико  в  кольце
белых облаков и на севере - Фаял, голубой и  неровный.  Они  прошли  между
двумя  островами.  Море  стало  очень  синим;   оно   пахло   предместьями
Вашингтона,  когда  цветут  жимолость  и  лавровое  дерево.  Сине-зеленые,
желто-зеленые  обработанные  поля  укрывали   крутые   холмы   старомодным
лоскутным одеялом. Ночью на востоке открылось еще несколько островов.
   Пять дней сильной качки, и они вошли  в  Гибралтарский  пролив.  Восемь
дней их отчаянно трепало по волнам, поливало холодным мелким дождем, и они
оказались у египетского побережья и в теплое солнечное  утро  самым  малым
ходом вошли в Александрийский порт; желтое  марево  впереди  обратилось  в
мачты, верфи, дома, пальмы. Улицы пахли помойным ведром, они пили  арак  в
барах, в которых хозяйничали греки,  побывавшие  в  Америке,  и  заплатили
каждый по доллару,  чтобы  поглядеть,  как  в  задней  комнате  три  голые
еврейского вида девушки танцуют танец живота. В  Александрии  они  впервые
увидели замаскированные военные корабли, три британских  легких  крейсера,
полосатых, как зебры, и  транспорт,  весь  покрытый  голубыми  и  зелеными
пятнами. Когда они их увидели, все вахтенные выстроились вдоль поручней  и
хохотали так, что чуть не лопнули.
   Взяв месяц спустя расчет в Нью-Йорке, он с приятным  чувством  пошел  к
миссис Ольсен и вернул ей долг. У нее уже жил другой  юнец,  светловолосый
швед, не говоривший ни слова по-английски, так что  она  отнеслась  к  Джо
довольно невнимательно. Он потолкался несколько минут на кухне, и  спросил
ее, как дела, и рассказал ей  про  ребят  на  "Монтане",  потом  пошел  на
Пенсильванский вокзал узнать, когда отходит поезд  в  Вашингтон.  Половину
ночи он продремал в сидячем вагоне для курящих, думая о Джорджтауне, и как
он мальчишкой учился в школе, и о ребятах в бильярдной на 4  1/2-стрит,  и
как он катался по реке с Алеком и Джейни.
   Когда он вышел на вокзал, в Вашингтоне  было  яркое,  солнечное  зимнее
утро.  Он  все  никак  не  мог  заставить  себя  отправиться  к  родным  в
Джорджтаун. Он побродил по  вокзалу,  побрился,  почистил  ботинки,  выпил
чашку кофе, прочел "Вашингтон пост", сосчитал деньги; все  еще  оставалось
больше полусотни - целое состояние для такого  парня,  как  он.  Потом  он
решил повидать сначала Джейки, он будет поджидать ее и, может,  поймает  у
выхода из того учреждения, где она служит. Он обогнул парк Капитолия и  по
Пенсильвания-авеню прошел к  Белому  дому.  На  авеню  стоял  все  тот  же
вербовочный киоск, в котором он завербовался в  военный  флот.  Ему  стало
как-то не по себе. Он пошел на площадь Лафайета и сел на зимнем  солнышке,
глядел на играющих  разодетых  ребятишек  и  нянек,  на  жирных  скворцов,
прыгающих по траве, на памятник Эндрю Джэксону,  покуда  не  пришло  время
идти за Джейни. У него так сильно билось сердце, что он  почти  ничего  не
различал. Было уже, наверно, позднее,  чем  он  думал,  потому  что  среди
барышень, выходивших из лифта, Джейни не оказалось; он целый час  простоял
в вестибюле Риггс-билдинг, покуда к нему не подошел какой-то паршивый шпик
и спросил, какого черта он тут околачивается.
   Так что в конце концов  Джо  все-таки  пришлось  поехать  в  Джорджтаун
узнавать, где Джейни. Мать была дома, и сестренки тоже,  и  все  наперебой
стали рассказывать, что собираются отремонтировать  дом  на  десять  тысяч
страховой премии, подученной после смерти отца, и хорошо бы ему поехать на
кладбище посмотреть могилу, но Джо сказал, чего ради, и поторопился  уйти.
Они засыпали его вопросами, расспрашивали, как ему живется, и он не  знал,
что им к черту отвечать. Они дали ему адрес Джейни, но не знали, в котором
часу она уходит из своей конторы. Он зашел в театр Беласко и купил  билеты
и опять пошел в Риггс-билдинг. Он столкнулся с Джейни, когда она  выходила
из лифта. Она  была  нарядно  одета,  и  подбородок  был  вздернут  как-то
по-новому, независимо  и  задорно.  Он  был  так  рад  встрече,  что  даже
испугался, как бы не разреветься. И голос у нее стал другой. Она  говорила
быстро и отрывисто и каким-то  вызывающим  тоном,  какого  у  нее  никогда
раньше не было. Он повел ее обедать и в театр, и она ему  рассказала,  как
ей замечательно служится у Дрейфуса и Кэрола и с какими интересными людьми
она встречается. В ее присутствии он чувствовал себя жалким бродягой.
   Потом он довел ее