ает, что президент Пуанкаре, или генералы, или министры, ces salauds de
profiteurs, ces salauds d'embusques [эти подлые  военные  спекулянты,  эти
подлые герои тыла (франц.)] обходятся без бриошей? Это система D, ils s'en
fichent des particuliers des pauvres gens... [они плюют  на  штатских,  на
бедняков (франц.)] Так вот, ее барышни будут есть то же  самое,  что  едят
эти старые верблюды-генералы; будь на то  ее  воля,  она  поставила  бы  к
стенке  всех  окопавшихся  генералов  и  министров  и  бюрократов.  Элинор
сказала, что перенесенные  страдания  повлияли  на  рассудок  старухи,  но
Джерри  Бернхем  сказал,  что  помешанная  не   она,   а   все   остальное
человечество.
   Джерри Бернхем был тот самый маленький краснолицый американец,  который
выручил ее в первый вечер ее пребывания в  Париже,  когда  к  ней  пристал
полковник. Впоследствии они часто смеялись над этой историей. Он работал в
"Юнайтед пресс" и каждые два-три дня являлся в канцелярию за сведениями  о
деятельности Красного Креста. Он знал  все  парижские  рестораны  и  водил
Эвелин обедать в Тур д'Аржан и завтракать  в  таверну  Никола  Фламеля,  а
после завтрака они гуляли по  старым  улицам  Марэ  и  оба  опаздывали  на
службу. Когда они вечером усаживались за удобный спокойный столик в  кафе,
где никто не мог  подслушать  их  (все  официанты  были,  по  его  словам,
шпионами), он поглощал огромное количество коньяку  и  содовой  и  изливал
перед  ней  душу  -  ему  отвратительна  его   профессия,   в   наши   дни
корреспонденту никогда ничего не удается увидеть, у него сидят на шее  три
или  четыре  цензора,  и  ему  приходится  отсылать  заранее  обработанные
корреспонденции, в которых каждое слово -  бесстыдная  ложь,  человек,  из
года в год  занимающийся  этим  делом,  теряет  всякое  уважение  к  себе,
газетный работник и до войны был, в сущности,  обыкновенной  рептилией,  а
теперь для этой твари и название не  подберешь.  Эвелин  пыталась  утешить
его, говорила, что, когда война кончится, он напишет книгу вроде "Огня"  и
расскажет людям всю правду.
   - Война никогда не кончится... Слишком  выгодная  штука,  понимаете?  В
Америке наживают капиталы, англичане наживают капиталы, даже французы - вы
поглядите, что делается в Бордо, Тулузе и Марселе, - наживают капиталы,  а
сволочи политиканы все до  одного  имеют  текущие  счета  в  Амстердаме  и
Барселоне, сукины дети.
   Он хватал ее за руку, и ронял  слезу,  и  клялся,  что,  если  все  это
кончится, он  вновь  обретет  самоуважение  и  напишет  гениальный  роман,
который он носит в себе, - он это чувствует.
   Как-то поздней осенью Эвелин пришлепала в  туман  и  слякоть  домой  со
службы и  увидела,  что  Элинор  пьет  чай  с  французским  солдатом.  Она
обрадовалась, увидев его, так как постоянно жаловалась, что ей  совсем  не
приходится встречаться с французами, у них бывают одни комитетчики и  дамы
из Красного Креста,  которые  действуют  ей  на  нервы;  прошло  несколько
секунд, прежде чем  она  узнала  в  этом  солдате  Мориса  Милле.  Она  не
понимала, как она могла сходить по  нему  с  ума  даже  в  юные  годы:  он
выглядел таким пожилым и изношенным и в своем  грязном  синем  кителе  был
похож на старую деву. У него были густо-лиловые круги под большими глазами
с длинными девичьими  ресницами.  Но  Элинор  он,  по-видимому,  и  сейчас
казался очаровательным, и она жадно впивала его болтовню о l'elan  supreme
du  sacrifice  и  l'harmonie  mysterieuse  de  la   mort   [высший   взлет
жертвенности и мистическая гармония смерти (франц.)]. Он служил  санитаром
в тыловом госпитале в Нанси, стал  очень  религиозным  и  почти  разучился
говорить по-английски. Когда они спросили его о его занятиях живописью, он
пожал плечами и ничего не ответил. За ужином он ел очень мало и пил только
воду.  Он  сидел  до  поздней  ночи,  рассказывая  о  чудесных  обращениях
неверующих, о соборовании на передовых позициях, о юноше Христе, явившемся
ему на перевязочном пункте среди раненых во время газовой атаки. Apres  la
guerre [после войны (франц.)] он уйдет в монастырь. По всей вероятности, в
траппистский (*55). Когда он ушел,  Элинор  сказала,  что  это  был  самый
одухотворенный вечер в ее жизни. Эвелин не спорила с ней.
   Морис пришел еще один раз до конца своего  отпуска  и  привел  с  собой
молодого писателя, работавшего на Ке-д'Орсе (*56), -  высокого,  румяного,
молодого, похожего  на  английского  школьника  француза  по  имени  Рауль
Лемонье.  Он,  по  всей  видимости,  охотней  говорил  по-английски,   чем
по-французски. Он два года пробыл на фронте, служил альпийским стрелком  и
был уволен в бессрочный отпуск не то из-за легких, не то из-за  того,  что
его дядя был министром, он сам  точно  не  знал  -  из-за  чего.  Ему  все
наскучило, говорил он. Впрочем, он любил играть в теннис  и,  кроме  того,
каждый день ездил в Сен-Клу  и  занимался  там  греблей.  Выяснилось,  что
Элинор всю осень только и мечтала о теннисе. Он сказал, что  ему  нравятся
англичанки и американки за их любовь к спорту. А тут, во  Франции,  каждая
женщина воображает, что все только и мечтают сию же минуту лечь  с  ней  в
постель.
   - Любовь - скука, - сказал Рауль.
   Он и Эвелин стояли в  оконной  нише,  болтая  о  коктейлях  (он  обожал
американские напитки), и смотрели, как на Нотр-Дам и  на  Сену  опускаются
последние лиловые волокна сумерек, а Элинор и Морис  сидели  в  темноте  в
маленькой гостиной и говорили о святом Франциске Ассизском. Она пригласила
его к обеду.
   На следующее утро Элинор сказала,  что  она,  вероятней  всего,  примет
католичество. По дороге  в  канцелярию  она  затащила  Эвелин  в  Нотр-Дам
слушать мессу, и обе они поставили  по  свечке  за  здравие  Мориса  перед
довольно неприятной с виду, как показалось Эвелин, девой Марией неподалеку
от главного входа. Все же  там  было  очень  импозантно,  скорбные  голоса
священников, и  свечи,  и  запах  холодного  ладана.  Она  надеялась,  что
бедняжку Мориса не убьют.
   Вечером  Эвелин  пригласила  к  обеду  Джерри  Бернхема,  мисс  Фелтон,
вернувшуюся из Амьена, и майора Эплтона,  который  жил  в  Париже  и  имел
какое-то  отношение  к  танкам.  Обед  был  отличный,   жареная   утка   с
померанцами, хотя Джерри, злившийся на Эвелин за то, что она слишком много
разговаривала с Лемонье, напился, и пересыпал свою речь ругательствами,  и
рассказывал  об  отступлении  под  Капоретто,  и  заявил,  что   союзникам
приходится туго. Майор Эплтон сказал, что об  этом  не  следует  говорить,
даже если это правда, и побагровел.  Элинор  тоже  страшно  возмутилась  и
сказала, что за подобные разговоры его следовало бы арестовать,  и,  после
того как все ушли, она серьезно поссорилась с Эвелин.
   - Что о нас подумает этот молодой француз? Милая Эвелин,  ты  прелесть,
но  у  тебя  вульгарнейшие  друзья.  Я  просто  не  понимаю,  где  ты   их
откапываешь. Эта Фелтон  выпила  четыре  коктейля,  кварту  Божоле  и  три
стакана коньяку. Я сама считала.
   Эвелин расхохоталась, и они обе начали хохотать. Тем  не  менее  Элинор
сказала, что они ведут слишком богемный образ  жизни,  что  это  нехорошо,
все-таки война, и в Италии и России  такое  ужасное  положение,  и  бедные
мальчики в окопах, и тому подобное.
   В эту зиму Париж постепенно наполнялся американцами в военной  форме  и
штабными автомобилями и консервами со складов  Красного  Креста,  и  майор
Мурхауз, оказавшийся старым приятелем Элинор, прибыл прямо из Вашингтона и
встал во главе отдела пропаганды Красного Креста. Все говорили о  нем  еще
до того, как он приехал, так как  до  войны  он  был  одним  из  виднейших
нью-йоркских специалистов по рекламному делу. Не было человека, который не
слышал бы о Дж.Уорде Мурхаузе. Когда пришло  известие  о  его  прибытии  в
Брест, в канцелярии  поднялась  страшная  суматоха,  и  все  нервничали  и
гадали, на кого обрушится удар.
   В то утро, когда он приехал, Эвелин прежде всего заметила,  что  Элинор
завилась. Затем, перед  самым  обеденным  перерывом,  весь  личный  состав
отдела пропаганды был  приглашен  в  кабинет  майора  Вуда  знакомиться  с
майором Мурхаузом. Он был довольно крупный мужчина с  голубыми  глазами  и
очень светлыми, почти белыми волосами. Военная  форма  отлично  сидела  на
нем, а пояс, портупея и краги  сверкали,  как  зеркало.  Эвелин  он  сразу
показался искренним и привлекательным, что-то в нем напоминало ей отца, он
ей понравился. Он казался  молодым,  несмотря  на  двойной  подбородок,  и
говорил с легким южным акцентом.  Он  произнес  краткую  речь  о  значении
работы, проводимой Красным Крестом  в  целях  поднятия  духа  гражданского
населения и бойцов, и о том, что отдел пропаганды ставит  себе  две  цели:
стимулировать в Америке сбор пожертвований и информировать публику о  ходе
работы. Вся беда в том, что публика недостаточно осведомлена  о  ценнейших
достижениях  работников  Красного   Креста   и,   к   сожалению,   склонна
прислушиваться к критике  германофилов,  делающих  свое  дело  под  маской
пацифизма,  и  всевозможных  смутьянов,  всегда  готовых  все  порицать  и
критиковать; американский народ и обездоленное  войной  население  союзных
стран должны знать о блистательных подвигах самопожертвования, совершаемых
работниками Красного Креста, - подвигах по-своему не менее  блистательных,
чем жертвенный подвиг наших дорогих мальчиков в окопах.
   - Даже и в настоящий момент, друзья мои, мы находимся под огнем,  и  мы
готовы принести высшую жертву во имя того, чтобы цивилизация не исчезла  с
лица земли. - Майор Вуд откинулся на  своем  вращающемся  кресле,  которое
пискнуло так громко, что все вздрогнули, и многие посмотрели в  окно,  как
бы ожидая, что в него влетит снаряд Большой Берты. - Теперь вы  понимаете,
- сказал майор Мурхауз, повысив голос и сверкнув голубыми глазами, - какие
чувства мы должны внушить  публике.  Стиснутые  зубы,  собранные  в  кулак
нервы, решимость довести дело до конца.
   Эвелин была невольно захвачена этой  речью.  Она  искоса  взглянула  на
Элинор, та казалась холодной и была похожа на лилию - такой  точно  вид  у
нее, как когда она слушала  рассказ  Мориса  о  явлении  Христа  во  время
газовой атаки. "Никогда не знаешь, о чем она думает", - сказала Эвелин про
себя.
   Вечером, когда Джи Даблью (так Элинор называла майора Мурхауза)  пришел
к ним пить чай, Эвелин почувствовала, что за ней внимательно наблюдают,  и
постаралась не ударить лицом в грязь; это и  есть  "финансовый  советник",
она внутренне усмехнулась. Он был мрачен и мало говорил  и  был,  по  всей
видимости, неприятно поражен, когда они ему рассказали о воздушных налетах
в лунные ночи и  о  том,  что  президент  Пуанкаре  ежедневно  собственной
персоной обходит, разрушенные, дома и выражает  соболезнование  уцелевшим.
Он сидел у них недолго и уехал в штабной машине на совещание  с  какими-то
важными лицами. Эвелин показалось, что он нервничал и был чем-то  озабочен
и охотней всего остался бы у них. Элинор вышла с ним на площадку  лестницы
и некоторое время не возвращалась. Эвелин  пристально  поглядела  на  нее,
когда она вошла в комнату, но на ее  лице  было  обычное  выражение  тонко
изваянного спокойствия. У Эвелин чуть было не сорвался с языка вопрос, кто
он ей, этот Мурхауз, он ее... ее...  -  Она  не  могла  найти  подходящего
слова.
   Элинор некоторое время молчала, потом покачала головой и сказала:
   - Бедная Гертруда.
   - Кто это?
   В голосе Элинор прозвучала жесткая нотка:
   - Жена Джи Даблью... Она в санатории, у нее нервное расстройство... Эти
волнения, дорогая моя, эта ужасная война.
   Майор  Мурхауз  уехал  в   Италию   реорганизовать   отдел   пропаганды
Американского Красного Креста, а спустя две-три недели Элинор получила  из
Вашингтона предписание  перейти  на  работу  в  римское  отделение.  Таким
образом Эвелин осталась в квартире вдвоем с Ивонной.
   Была холодная скучная зима, и сослуживцы по Красному Кресту действовали
Эвелин на нервы, но она  не  бросала  службы  и  умудрялась  даже  изредка
развлекаться по вечерам с Раулем, который заходил за  ней  и  водил  ее  в
какую-нибудь petite  boite  [маленький  трактир  (франц.)]  или  в  другое
скучное, как он всегда говорил, место. Он водил ее в  "Noctainbules",  где
можно было выпить после полицейского часа, или  в  какой-нибудь  маленький
ресторанчик на Монмартре; однажды холодной лунной  январской  ночью,  стоя
под портиком Сакре-Кер, они наблюдали налет цеппелинов.  Париж  лежал  под
ними, холодный и мертвый, крыши домов  и  церковные  купола  были  как  бы
изваяны  из  снега,  а  шрапнель  мерцала  в  небе,  точно  иней,  и  лучи
прожекторов были щупальцами огромных насекомых, ползущих  сквозь  молочную
тьму.  Через  равные  промежутки   вспыхивало   багровое   ревущее   пламя
зажигательных бомб. Один раз им удалось разглядеть в  небе  две  крошечные
серебряные сигары. Казалось, что они летят выше луны.
   Эвелин почувствовала, что рука Рауля, лежавшая на ее талии,  скользнула
выше, и его ладонь легла на ее грудь.
   - C'est fou, tu sais... c'est fou, tu sais... [это  безумие,  знаешь...
(франц.)] -  говорил  он  певучим  голосом,  он,  казалось,  совсем  забыл
английский язык.
   После этого они перешли на французский, и Эвелин  решила,  что  безумно
любит  его.  Когда  по  улицам  промчалась  breloque   [пожарная   машина,
оповещающая население о конце воздушного налета (франц.)], они пошли домой
по темному, безмолвному Парижу. На каком-то углу к ним подошел  жандарм  и
попросил Лемонье предъявить документы. Он с трудом прочел  их  при  мутном
синем свете уличного фонаря, Эвелин стояла затаив дыхание,  чувствуя,  как
стучит ее сердце. Жандарм вернул бумаги, откозырял, пространно извинился и
удалился. Никто из них не произнес ни слова, но Рауль, по-видимому, считал
делом решенным, что спать пойдет к ней. Они быстро шли по холодным  темным
улицам, их каблуки гулко стучали по булыжнику. Она  висела  на  его  руке,
было что-то напряженное, что-то электризующее и беспокоящее в том, как  на
ходу соприкасались их бедра.
   Дом, в котором она жила, был одним  из  немногих  парижских  домов,  не
имеющих  консьержки.  Она  открыла  дверь  своим  ключом,  и  они,  дрожа,
поднялись по холодной каменной лестнице. Она  шепнула  ему,  чтобы  он  не
шумел, а то проснется служанка.
   - Как это скучно, - шепнул он, его теплые  губы  коснулись  ее  уха.  -
Надеюсь, ты не очень соскучишься.
   Поправив прическу перед туалетом, перенюхав  с  видом  знатока  все  ее
флаконы, спокойно и без всякого смущения  разглядев  себя  в  зеркале,  он
сказал:
   - Очаровательная Эвелин,  хочешь  быть  моей  женой?  Это  можно  будет
устроить, знаешь. Мой дядя, глава семьи, обожает американцев.  Разумеется,
все это будет ужасно скучно, бракосочетание и тому подобное.
   - О нет, это не в моем вкусе, - шепнула  она  из-под  одеяла,  дрожа  и
хихикая.
   Рауль бросил на  нее  гневный,  оскорбленный  взгляд,  очень  церемонно
пожелал ей спокойной ночи и ушел.
   Когда под ее окном зацвели  деревья  и  цветочницы  на  базарах  начали
продавать белые и желтые нарциссы, наступившая весна заставила ее особенно
остро ощутить свое одиночество в Париже. Джерри Бернхем уехал в Палестину,
Рауль Лемонье больше не показывался, майор Эплтон  заходил  к  ней  всякий
раз, как приезжал в город, и оказывал ей всяческие знаки внимания,  но  он
действовал ей на нервы. Элайза Фелтон была шофером санитарного  автомобиля
при американском госпитале на авеню Буа-де-Булонь и по воскресеньям, когда
бывала свободна, заходила к Эвелин и отравляла ей жизнь  жалобами  на  то,
что Эвелин вовсе не та свободная  язычница  в  душе,  за  которую  она  ее
вначале принимала. Она говорила, что никто ее не любит и  что,  даст  бог,
снаряд из Большой Берты в скором времени покончит с ней.  Дошло  до  того,
что Эвелин по воскресеньям на весь день уходила из  дому  и  часто  сидела
вечерами в канцелярии, читая Анатоля Франса.
   Вечные приставания Ивонны тоже  утомляли  ее;  та  пыталась  руководить
жизнью Эвелин, комментируя каждый ее шаг односложными  замечаниями.  Когда
приехал в отпуск Дон Стивенс, еще более худой, чем обычно, в  своей  серой
квакерской форме он показался  ей  истинным  посланцем  божьим,  и  Эвелин
подумала, что, может быть, она его, в конце концов, все-таки полюбит.  Она
сказала Ивонне, что он ее кузен и  что  они  выросли  вместе  как  брат  и
сестра, и поместила его в комнате Элинор.
   Дон был дико взбудоражен успехами русских большевиков, невероятно много
ел, выпил все вино, какое было в доме, и все время  загадочно  намекал  на
свою близость к каким-то подпольным организациям. Он говорил, что во  всех
армиях происходят бунты и что то, что произошло под  Капоретто,  неминуемо
произойдет на всех фронтах, что германские солдаты тоже готовы восстать  и
что это будет началом всемирной революции. Он рассказал  ей  о  верденском
мятеже, о целых эшелонах солдат, ехавших на передовые позиции  с  криками:
"A bas la guerre!" [Долой войну!  (франц.)]  -  и  стрелявших  на  ходу  в
жандармов.
   - Эвелин, мы на пороге великих событий... Рабочие всего мира  не  хотят
больше терпеть это безумие... Черт возьми, пожалуй, стоило  воевать,  если
мы в результате дорвемся  до  новой  социалистической  цивилизации.  -  Он
перегнулся через стол и поцеловал  ее  на  глазах  у  длинноносой  Ивонны,
внесшей оладьи, облитые горячим коньяком. Он  погрозил  Ивонне  пальцем  и
чуть было не вызвал на ее лице улыбки своим тоном, которым сказал:  "Apres
la guerre finie" [когда кончится война (франц.)].
   Весной и летом дела на фронте, по-видимому, действительно  пошатнулись.
Дон был,  возможно,  прав.  По  ночам  она  слышала  непрекращающийся  рев
гигантского орудийного прибоя  на  разваливающемся  фронте.  В  канцелярии
циркулировали сумасшедшие слухи: британская пятая  армия  показала  пятки,
канадцы восстали и захватили  Амьен,  шпионы  испортили  все  американские
аэропланы, австрийцы опять прорвали итальянский фронт. Три раза канцелярия
Красного Креста получала предписание свернуться и быть готовой к эвакуации
из Парижа. В такой обстановке отделу пропаганды было  трудно  сохранять  в
своих бюллетенях бодрый  тон,  но  Париж,  к  общему  утешению,  продолжал
наполняться американскими лицами, американской военной полицией,  кожаными
поясами и консервами, а в июле майор Мурхауз, только  что  вернувшийся  из
Штатов, явился в управление  со  сведениями  о  сражении  при  Шато-Тьерри
(*57), полученными из первоисточника, и заявил, что через год война  будет
окончена.
   В тот же вечер он пригласил Эвелин обедать в "Кафе  де-ла-Пе",  и  ради
него она не пошла на свидание  с  Джерри  Бернхемом,  который  вернулся  с
Ближнего Востока и Балкан и был  полон  рассказов  о  холере  и  стихийных
бедствиях. Джи Даблью угостил ее роскошным обедом, он заявил,  что  Элинор
приказала ему развлечь Эвелин. Он говорил, что после  войны  начнется  эра
гигантской  экспансии  Америки  -  Америки,   милосердного   самаритянина,
исцеляющего  раны  истерзанной  Европы.  Можно  было  подумать,   что   он
репетирует речь;  кончив  говорить,  он  поглядел  на  Эвелин  с  забавной
виноватой улыбкой и сказал: "И самое смешное, что это  правда",  и  Эвелин
рассмеялась и вдруг почувствовала, что Джи  Даблью  ей,  право  же,  очень
нравится.
   На ней было новое платье, купленное у "Пакена"  на  деньги,  присланные
отцом ко дню ее рождения, и после  форменного  платья  оно  доставляло  ей
истинную радость. Они еще не успели по-настоящему разговориться, как  обед
уже был съеден. Эвелин хотелось, чтобы он рассказал ей о себе. После обеда
они поехали к "Максиму", но  там  было  полным-полно  пьяных,  скандалящих
авиаторов,  и  вся  эта  кутерьма  напугала  Джи  Даблью,  поэтому  Эвелин
предложила поехать к ней и выпить еще по бокалу вина. Когда  они  приехали
на набережную Де-ла-Т