кий шпион, каждый в отдельности... Но  сколько  бы  я  ни  лез  на
стены, арестовать их нельзя... Какая-то дерьмовая мелодрама, прямо  как  в
Друри-Лейне. Хорошо еще, что вы, американцы, подоспели.  Если  бы  не  вы,
немецкий флаг уже сегодня развевался бы над Генуей.
   Он вдруг поглядел на  часы-браслет,  посоветовал  им  купить  в  буфете
бутылку виски, если им хочется еще выпить, потому что сейчас кафе закроют,
сказал "будьте здоровы" и исчез.
   Они опять очутились в пустынном мраморном городе и поплелись по  темным
переулкам и каменным ступенькам улиц; зарево пожара на нависающих  над  их
головой стенах домов становилось все ярче и багровей по мере того, как они
приближались к морю. Несколько раз  они  сбивались  с  пути;  наконец  они
добрались до набережной и увидели мачты столпившихся в гавани фелук, и  за
ними багровые гребни колеблющихся волн, мол и за молом -  пламенную  глыбу
нефтеналивного судна. Возбужденные и пьяные, бродили они по городу...
   - Ей-богу, этот город старше, чем мир, - все твердил Дик.
   В то время как они разглядывали у подножия какой-то лестницы мраморного
льва, похожего на собаку и отполированного на протяжении веков  до  блеска
человеческими руками, их окликнул американец и спросил, знают ли они, куда
идут  в  этом  проклятом  городе.  Это  был  молодой  парень,   матрос   с
американского парохода,  доставившего  партию  мулов.  Они  сказали,  что,
конечно, они знают,  куда  идут,  и  угостили  его  коньяком  из  бутылки,
купленной в кафе. Они сели на каменную балюстраду рядом со львом,  похожим
на собаку, и разговорились, дуя  коньяк  из  бутылки.  Матрос  показал  им
шелковые чулки, взятые с горящего нефтеналивного судна, и  рассказал,  как
он обставил одну итальянскую девку: как  только  она  заснула,  ему  стало
противно - и он смылся.
   - Эта война - сущий ад, верно? - сказал он; все трое начали хохотать.
   - Вы, ребята, кажется, славные парни, - сказал матрос. - Они  дали  ему
бутылку, и он отхлебнул из нее. - Вы прямо орлы, - прибавил он глотая. - Я
вам скажу,  что  я  думаю,  да...  Вся  эта  проклятая  война  -  сплошная
спекуляция, все насквозь - вранье и гнусность с начала до  конца.  Чем  бы
она ни кончилась, ребята, наш брат  все  равно  вытянет  сволочной  конец,
верно?  Вот  я  и  говорю,  никому  нельзя  верить...  Пускай  каждый  сам
заботится, как ему лучше подохнуть... Вот и все, верно?
   Они прикончили коньяк.
   С диким ревом: "К черту  все!"  -  матрос  со  всего  размаху  шваркнул
бутылку  о  голову  каменного  льва.  Генуэзский  лев  продолжал  спокойно
смотреть в пространство остекленелыми собачьими глазами.
   Вокруг них скопилась толпа мрачных зевак, собравшихся  посмотреть,  что
происходит, так что они поторопились смыться; матрос  на  ходу  размахивал
шелковыми чулками. Они нашли его  судно,  пришвартованное  к  пристани,  и
долго жали друг другу руки на сходнях.
   Теперь  пришел  черед  Дику  и  Стиву  брести  десять  миль  пешком  до
Понте-Дечимо. Замерзшие и сонные, они шагали до тех пор,  пока  у  них  не
подкосились ноги; остаток дороги они проехали  на  итальянском  грузовике.
Когда они добрались до своей площади, булыжник и  крыши  автомобилей  были
покрыты инеем. Дик с шумом улегся на койку рядом  с  койкой  Шелдрейка,  и
Шелдрейк проснулся.
   - Что случилось? - спросил он.
   - Заткнись, - сказал Дик, - какого черта ты будишь людей?
   На следующий день они отправились в Милан - огромный холодный  город  с
непомерно большим собором, похожим на подушку  для  булавок,  с  галереей,
набитой народом, с ресторанами, с девками, с газетами, с чинцано и горьким
кампари. Опять начался период ожидания; почти  весь  отряд  сидел  круглый
день в задней комнате ресторана "Кова" и без конца дулся в кости; потом их
перевели в местечко, именуемое Доло  и  расположенное  на  замерзшей  реке
где-то на венецианской равнине. Чтобы  попасть  в  элегантную,  украшенную
резьбой и фресками виллу, в которой  их  разместили,  нужно  было  перейти
через  Бренту.  Рота  британских  саперов  минировала  мост  и  готовилась
взорвать его, как только опять  начнется  отступление.  Они  обещали  1-му
отряду, что, покуда отряд не переправится, они не  взорвут  мост.  В  Доло
нечего было делать; стояла суровая зимняя погода; в то  время  как  прочие
ребята из отряда сидели вокруг печки и выколачивали друг из друга деньги в
покер, гренадиновая гвардия варила себе пунш на керосинке, читала Боккаччо
по-итальянски и спорила со Стивом об анархизме.
   Дик часами ломал себе голову, как  ему  пробраться  в  Венецию.  Случай
подвернулся: жирный лейтенант был озабочен тем, что в отряде нет  какао  и
что комиссар Красного Креста  в  Милане  не  шлет  отряду  консервов.  Дик
заявил, что Венеция - один  из  величайших  мировых  рынков  какао  и  что
непременно  следует  послать  туда  за  какао  кого-нибудь,  кто   владеет
итальянским языком; и в одно  морозное  утро  Дик,  вооруженный  до  зубов
бумагами и печатями, вступил в Местре на палубу крошечного пароходика.
   Лагуна была затянута тонкой пленкой льда, которая  рвалась  с  шелковым
треском по обе стороны узкого носа; Дик стоял на носу, перегнувшись  через
поручни, и глазами, полными слез от резкого ветра, смотрел на длинные ряды
свай и светло-красные здания, которые возникали из зеленой воды  бледными,
похожими на  мыльные  пузыри  куполами  и  четырехугольными,  островерхими
башнями, вонзавшимися в цинковое небо. Горбатые мосты,  затянутые  зеленой
тиной  ступени,  дворцы,  мраморные  набережные  были  пусты.  Только   на
миноносцах, стоявших на якоре в Канале-Гранде, царило оживление. Дик забыл
про какао, бродя по уставленным памятниками  площадям  и  узким  улицам  и
набережным, вдоль покрытых льдом каналов большого мертвого города, который
лежал на лагуне, хрупкий и пустой, как сброшенная змеиная кожа.  С  севера
за пятнадцать миль доносилось громыхание пушек на Пьяве. На обратном  пути
выпал снег.
   Еще через несколько дней  их  перевели  в  Бассано  за  Монте-Граппа  и
разместили в вилле  в  стиле  позднего  Ренессанса,  сплошь  размалеванной
купидонами, ангелами и искусственными портьерами.  За  виллой  под  крытым
мостом день и ночь ревела Брента. Тут они проводили время, перевозя солдат
с обмороженными ногами, дуя горячий  пунш  в  Читтаделле,  где  помещались
базовый госпиталь и публичные дома,  жуя  резиновые  спагетти  и  распевая
"Туманная, туманная роса" и "С гор спустился черненький  бычок".  Рипли  и
Стив решили заняться рисованием и круглый день  срисовывали  архитектурные
детали и крытый  мост.  Скайлер  практиковался  по-итальянски,  беседуя  с
итальянским лейтенантом о Ницше. Фред  Саммерс  поймал  триппер  от  одной
миланской дамы, которая, по его словам, несомненно, принадлежала  к  одной
из лучших миланских семей, так как ездила в карете и сама подцепила его, а
не он ее, и  почти  все  свободное  время  варил  себе  домашние  лечебные
снадобья вроде вишневых косточек в крутом кипятке. Дик начинал чувствовать
одиночество и грусть, ощущал потребность в  личной  жизни  и  часто  писал
письма на родину. Но когда получал ответные письма,  ему  становилось  еще
тоскливей, лучше бы уж он их вовсе не получал.
   "Вы должны понять, что со мной происходит, - писал он супругам Терлоу в
ответ на восторженные каракули Хильды  о  "войне,  чтобы  не  было  больше
войн". - Я не верю больше в христианство и поэтому не могу спорить, исходя
из него, но вы или по крайней  мере  Эдвин  -  верующие,  и  он-то  должен
уяснить себе, что, уговаривая молодых людей идти в этот дикий, сумасшедший
дом, именуемый войной, он всеми доступными  ему  средствами  разрушает  те
принципы и идеалы, в которые верит. Как сказал тот парнишка, с которым  мы
ночью столкнулись в Генуе, все это вранье,  грязная  биржевая  спекуляция,
предпринятая правительством  и  политиканами  ради  собственных  корыстных
интересов, все - гнусность с начала до конца. Если бы не цензура, я мог бы
рассказать вам вещи, от которых вас бы стошнило".
   Потом вдруг резонерское настроение проходило, и все фразы о  свободе  и
цивилизации, клубившиеся в его голове, начинали казаться ему глупыми, и он
зажигал керосинку и варил пунш и беззаботно болтал со Стивом о  книгах,  и
живописи,   и   архитектуре.   Лунными   ночами   появлялись   австрийские
бомбардировщики и не давали им  спать.  Иногда  Дик  выходил  из  убежища,
обретая горькое удовольствие в том, что рисковал  жизнью,  хотя,  впрочем,
убежище тоже не было надежным прикрытием от бомб.
   Однажды  в  феврале  Стив  прочел  в  газете,  что  умерла  абиссинская
императрица Таиту. Они справили поминки. Они выпили  весь  наличный  запас
рома, и вопили, и причитали до тех пор, пока весь отряд не решил, что  они
сошли с  ума.  Они  сидели  кружком  у  открытого,  залитого  луной  окна,
закутавшись в одеяла,  и  пили  теплое  забальоне.  Несколько  австрийских
аэропланов, жужжавших над ними, внезапно выключили моторы и сбросили бомбы
прямо перед ними. Затявкали зенитные  орудия,  и  на  лунно-туманном  небе
засверкала шрапнель, но они были так пьяны, что ничего не  заметили.  Одна
бомба с громким плеском упала в Бренту, а другие озарили все  пространство
перед окном красным, прыгающим светом и  потрясли  виллу  тройным  ревущим
раскатом. С потолка посыпалась штукатурка. Они услышали, как с  крыши  над
их головой покатилась черепица.
   - Смотрите-ка, нас чуть было не кокнули, - сказал  Фред  Саммерс.  Стив
запел "Отойди от окна, свет души моей", но прочие заглушили его  фальшивым
"Deutschland, Deutschland uber alles" ["Германия, Германия превыше  всего"
(нем.)]. Они вдруг опьянели до бесчувствия.
   Эд Скайлер встал на стул  и  начал  декламировать  "Erlkonig"  ["Лесной
царь" (нем.)], как вдруг Фельдман, сын швейцарца - содержателя  гостиницы,
бывший теперь начальником отряда,  просунул  голову  в  дверь  и  спросил,
какого черта они развлекаются.
   - Подите-ка лучше в убежище, механик-итальянец убит, а у одного солдата
на шоссе оторвало ноги... Сейчас не время дурачиться.
   Они предложили ему выпить, и он  ушел  в  бешенстве.  После  этого  они
взялись за марсалу. Время от времени Дик поднимался в серых предрассветных
сумерках и, спотыкаясь, шел  к  окну  блевать;  лило  как  из  ведра,  под
мерцающим дождем пенящийся поток Бренты казался очень белым.
   На следующий день Дику и Стиву пришлось ехать по  наряду  в  Рову.  Они
выехали со двора в шесть, головы у них были как воздушные шары, и они были
чертовски довольны, что им  удалось  улизнуть  от  грандиозного  скандала,
разыгравшегося в отряде. На участке Рова  все  было  спокойно,  надо  было
только эвакуировать нескольких больных воспалением легких и венериков,  да
еще двух-трех бедняг, простреливших себе ноги  и  подлежавших  отправке  в
госпиталь под конвоем; но в офицерском собрании, где они  обедали,  царило
большое оживление. Tenente [лейтенант (итал.)]  Сардиналья  находился  под
домашним арестом за то, что нагрубил Colonele [полковник (итал.)],  и  уже
два дня сидел у себя в комнате и тренькал на мандолине марш, сочиненный им
самим и прозванный "Маршем медицинских полковников". Серрати рассказал  им
об этом, хихикая в кулак, покуда они ждали в собрании прочих офицеров. Все
началось с кофейной мельницы. На все офицерское собрание были  только  три
мельницы, одна для полковника, другая для  майора,  третья  переходила  по
очереди от одного младшего офицера к другому; так вот, на  прошлой  неделе
они дурачились  с  одной  bella  ragazza  [хорошенькая  девушка  (итал.)],
племянницей того фермера, у  которого  они  квартировали.  Она  ни  одному
офицеру не позволяла поцеловать себя и прямо-таки полезла на стену,  когда
они ее ущипнули за зад, а полковник  страшно  рассвирепел,  в  особенности
когда Сардиналья предложил ему пари на шесть лир, что он  ее  поцелует,  и
шепнул ей что-то на  ухо,  и  она  позволила  ему  поцеловать  ее,  и  тут
полковник побагровел и сказал ordinanza  [денщик  (итал.)],  чтобы  он  не
давал кофейной мельницы tenente, когда наступит его очередь, а  Сардиналья
дал  ordinanza  по  морде,  поднялся  страшный  скандал,  и  в  результате
Сардиналья  сидит  под  домашним  арестом,  и  сейчас  американцы   увидят
замечательный спектакль, прямо как в цирке. Тут им быстро пришлось сделать
серьезные лица, потому что в офицерское собрание вошли, громыхая  шпорами,
полковник, майор и два капитана.
   Ordinanza вошел, отдал честь и веселым тоном сказал: "Pronto spaghetti"
[спагетти готовы (итал.)], и все сели за  стол.  Некоторое  время  офицеры
молча ловили  губами  длинные,  масляные,  облитые  томатным  соусом  нити
спагетти,  винные  бутылки  переходили  из  рук  в   руки,   и   полковник
только-только откашлялся, чтобы рассказать очередной анекдот, над  которым
всем полагалось смеяться, как вдруг откуда-то сверху донеслось  треньканье
мандолины. Полковник побагровел и, вместо того чтобы  рассказать  анекдот,
сунул себе в рот намотанные на вилку спагетти. По случаю воскресенья  обед
тянулся необычайно долго; за десертом кофейная мельница была вручена  Дику
в знак внимания  к  gli  americani,  и  кто-то  достал  бутылку  "стрега".
Полковник приказал ordinanza позвать bella ragazza, чтобы она выпила с ним
стаканчик "стрега"; ordinanza, как показалось Дику, был не в  восторге  от
этой  идеи,  но  все-таки  привел  ее.  Она  оказалась   красивой   полной
деревенской девушкой с оливковым цветом лица. С горящими щеками она  робко
подошла к полковнику и сказала: большое спасибо, но она, простите, не пьет
крепких напитков. Полковник сгреб ее и усадил к себе  на  колени  и  хотел
заставить пить из его стакана, но она стиснула свои прекрасные, белые, как
слоновая кость, зубы и не захотела  пить.  Кончилось  тем,  что  несколько
офицеров схватили ее за руки и стали щекотать, а полковник вылил ей стакан
на подбородок. Все расхохотались, кроме ordinanza, который стал белый  как
мел, и Дика и Стива, которые  не  знали,  куда  деваться.  Покуда  старшие
тискали и щекотали ее и залезали ей  руками  за  пазуху,  младшие  офицеры
держали ее за ноги и шарили  по  бедрам.  Наконец  полковник  справился  с
приступом смеха и выговорил:
   - Баста, теперь она меня должна поцеловать.
   Но девушка вырвалась и выбежала из комнаты.
   - Поди приведи ее, -  сказал  полковник  ordinanza.  Через  минуту  тот
вернулся, стал "смирно" и сказал, что нигде не может найти ее.
   - Молодец, - шепнул Стив Дику.
   Дик заметил, что у ordinanza трясутся колени.
   - Ах, не можешь? - заревел  полковник  и  толкнул  ordinanza;  один  из
лейтенантов  подставил  ногу,  и  ordinanza   споткнулся   и   упал.   Все
расхохотались,  но  тут  полковник  лягнул  его  в  задницу,  и  он  опять
растянулся на полу. Офицеры  заревели  от  восторга,  ordinanza  пополз  к
выходу, а полковник побежал за ним,  поддавая  его  ногой  то  справа,  то
слева, как футболист поддает мяч. Все офицеры развеселились и распили  еще
бутылочку. Когда они выходили, Серрати, хохотавший вместе с прочими,  взял
Дика под руку и шепнул ему на ухо:
   - Bestie... Sono tutti bestie [Животные... Все они - животные (итал.)].
   Когда прочие офицеры  ушли,  Серрати  повел  их  наверх  к  Сардиналье;
Сардиналья был высокий, длиннолицый молодой  человек,  он  любил  называть
себя  футуристом.  Серрати  рассказал  ему  обо  всем,  что  случилось,  и
прибавил, что американцам, он боится, было противно.
   - Футуристу ничто не должно быть противно, кроме слабости и глупости, -
напыщенно сказал Сардиналья. Потом сообщил им, что ему удалось выяснить, с
кем путается bella ragazza. С ordinanza!  Ему  это  противно,  сказал  он;
лишнее доказательство того, что все женщины - свиньи. Потом он попросил их
присесть на его койку, он им сыграет "Марш медицинских  полковников".  Они
сказали, что марш замечательный.
   - Футурист должен быть  силен  и  ничем  не  гнушаться,  -  сказал  он,
продолжая тренькать  на  мандолине.  -  Вот  почему  я  преклоняюсь  перед
немецкими и американскими миллионерами.
   Все рассмеялись.
   Дик и  Стив  пошли  за  feriti  [раненые  (итал.)],  которых  надлежало
эвакуировать в госпиталь. За конюшней, где они оставили  свои  автомобили,
они наткнулись на ordinanza; он сидел на камне, обхватив голову руками, по
его грязному лицу тянулись дорожки высохших слез.  Стив  подошел  к  нему,
похлопал по плечу и подарил пачку египетских сигарет, которые раздавали  в
ХСМЛ. Ordinanza стиснул руку Стива, казалось, он вот-вот поцелует  ее.  Он
сказал,  что,  когда  война  кончится,  он  уедет  в  Америку,  где  живут
цивилизованные люди, не такие животные, как тут. Дик  спросил,  куда  ушла
девушка.
   - Ушла, - ответил он. - Andata via [ушла (итал.)].
   Когда они вернулись в отряд,  там  все  было  перевернуто  вверх  дном.
Пришел приказ - Севеджу, Уорнеру, Рипли и Скайлеру  немедленно  явиться  в
штаб, находившийся в Риме, на предмет отправки в Штаты. Фельдман отказался
объяснить им, что произошло. Они сразу же  заметили,  что  все  ребята  из
отряда поглядывают на них подозрительно и начинают нервничать,  когда  они
заговаривают с ними, за исключением Фреда Саммерса, который заявил, что он
ничего не понимает, но так или  иначе  все,  что  происходит,  -  сплошной
сумасшедший дом. Шелдрейк,  перенесший  свой  чемодан  и  койку  в  другую
комнату, вошел с видом "яжевамговорил" и сказал, что он слышал разговоры о
"призыве к мятежу" и что тут был офицер  из  итальянской  контрразведки  и
расспрашивал про них. Он пожелал им счастья и сказал, что, в общем,  очень
жалко. Они покинули отряд, ни с кем не попрощавшись. Фельдман отправил  их
вместе с их чемоданами и портпледами на грузовике в Виченцу. На вокзале он
вручил им литеры до Рима, сказал, что, в общем, очень  жалко,  пожелал  им
счастья и поспешно ушел, не подав им руки.
   - Сукины дети, - проворчал Стив, - можно подумать, что мы прокаженные.
   Эд Скайлер с сияющим лицом читал воинские бумаги.
   - Товарищи и братья, - сказал он, - мне хочется произнести речь... Ведь
это  же  грандиозная  афера...  Уясняете  ли  вы  себе,  джентльмены,  что
происходит?  Происходит  то,  что  Красный  Крест,  известный  также   под
названием  курицы,  несущей  золотые  яйца,  предоставляет   нам   даровую
экскурсию по Италии! Мы можем явиться в Рим хоть через год.
   - Подождем, пока в Риме не произойдет революция, - предложил Дик.
   - Вступим в Рим вместе с австрийцами, - сказал Рипли.
   К перрону подошел поезд. Они ввалились в  купе  первого  класса;  когда
явился кондуктор и попробовал объяснить им, что  их  литеры  действительны
только для проезда во втором классе, оказалось, что  они  не  понимают  ни
слова по-итальянски, и ему пришлось оставить их  в  покое.  В  Вероне  они
сошли, чтобы сдать вещи в багаж и отправить их в Рим. Уже вечерело, и  они
решили прогуляться по городу и переночевать в гостинице. Наутро они  пошли
посмотреть античный театр и большую, персикового цвета, мраморную  церковь
Сан-Дзено. Потом они сидели в кафе на вокзале, покуда не  подошел  римский
поезд. Поезд был битком набит офицерами в бледно-голубых и  бледно-зеленых
шинелях; когда поезд подошел к  Болонье,  им  надоело  сидеть  на  полу  в
проходе, и они решили осмотреть падающую башню,  они  поехали  в  Пистойю,
Лукку, Пизу  и  вернулись  во  Флоренцию,  на  главную  магистраль.  Когда
кондуктора качали головами над их литерами, они объясняли, что их ввели  в
заблуждение и они по незнанию языка сели не в тот поезд. Во Флоренции  шел
дождь и было холодно, и все здания казались копиями тех  зданий,  что  они
видели в Америке; начальник станции насильно усадил их в римский экспресс,
но они улизнули в противоположную дверь и поехали в пригородном  поезде  в
Ассизи. Оттуда в повозке, взятой на весь день, они поехали в  Сиену  через
Сан-Джиминьяно, полный башен, точно Нью-Йорк, и в одно прекрасное весеннее
утро очутились након