ан тачек и фургонов.
   Камень ударился в крышу над их  головами  и  скатился  вниз.  Еще  один
пролетел между их головами и ударился в облупленную стену за  спиной.  Бен
услышал щелканье - Ник раскрыл карманный нож. Он  напряг  зрение,  пока  у
него не выступили слезы на глазах, но  ничего  не  мог  разглядеть,  кроме
колышущейся под ветром листвы.
   - Выходи... Иди сюда... Говори, сукин сын! - заорал Ник.
   Ответа не было.
   - Что ты скажешь? - шепнул Ник, оборачиваясь к Бену,
   Бен ничего не ответил, он изо всех сил стискивал  зубы,  чтобы  они  не
стучали. Ник толкнул  его  вглубь  и  притворил  дверь.  Они  нагромоздили
пыльные скамьи у двери и заложили низ окна досками с пола.
   - Пусть сунутся. Одного я, во всяком случае, прикончу, - сказал Ник.  -
Ты веришь в привидения?
   - Абсолютно не верю, - сказал Бен. Они сели  рядом  на  пол,  спиной  к
облупленной стене, и стали прислушиваться. Ник положил между ними нож.  Он
взял пальцы Бена и дал ему пощупать рукоятку.
   - Хороший нож... Матросский, - шепнул он.
   Бен  напряженно  прислушивался.  Только  шелест  ветра  в  деревьях  да
несмолкаемый ропот реки. Камней больше не бросали.
   Утром они чуть свет покинули школьное  здание.  Ни  тот  ни  другой  не
спали. У Бена горели глаза. Когда взошло солнце, они набреди на  человека,
чинившего сломанную рессору грузовика.  Они  помогли  ему  приподнять  ее,
подсунув полено, и он довез их до Скрэнтона, где они нанялись мыть  посуду
в закусочную, принадлежащую одному греку.

   ...Все   застывшие,   покрывшиеся   ржавчиной   отношения,   вместе   с
сопутствующими  им  веками  освещенными  представлениями   и   воззрениями
разрушаются, все возникающие  вновь  оказываются  устарелыми,  прежде  чем
успевают окостенеть.

   Мытье посуды пришлось Бену не по душе, и недели через  две,  скопив  на
билет, он сказал, что хочет ехать домой, повидать стариков.  Ник  остался,
потому что в него влюбилась продавщица из кондитерской. Попозже он  поедет
в Аллентаун, где его брат работает на сталелитейном заводе и  зарабатывает
большие деньги. Он проводил Бена на вокзал, посадил в нью-йоркский поезд и
сказал ему на прощание:
   - Бенни, занимайся  и  учись...  Постарайся  принести  пользу  рабочему
классу и помни: слишком много женщин - это худо.
   Бену ужасно не хотелось расставаться с Ником, но ему надо  было  искать
работу на зиму, чтобы иметь возможность учиться. Он  выдержал  экзамены  и
был принят в Нью-Йоркский университет. Старик взял в  Моррис-Плене  (*101)
ссуду в сто долларов, чтобы помочь ему на первых порах, а Сэм прислал  ему
из Нью-Йорка двадцать пять  долларов  на  учебники.  Кроме  того,  он  сам
подрабатывал по вечерам в аптекарском магазине Кана.  По  воскресеньям  он
ходил в библиотеку и читал "Капитал" Маркса. Он вступил в социалистическую
партию и, когда у него бывало свободное время, ходил  на  лекции  в  школу
Рэнд. Он  усиленно  работал  над  собой,  чтобы  стать  хорошо  отточенным
оружием.
   Весной он заболел скарлатиной и  пролежал  десять  недель  в  больнице.
Когда он выписался, у него до того испортилось зрение, что он  и  часу  не
мог читать - у него начинались головные боли. Старик взял  в  Моррис-Плене
еще сто долларов и был теперь должен уже двести плюс проценты  и  гербовый
сбор.
   На лекции в "Купер-Юнион" Бен познакомился с  одной  девушкой,  которая
раньше работала на текстильной фабрике в Джерси. Она  была  арестована  во
время патерсонской стачки и занесена в черные списки. Теперь  она  служила
продавщицей у Уэнемейкера, а родители ее еще работали на заводе  Ботени  в
Пассейике. Звали ее Элен Мауер, она была на шесть лет старше Бена, светлая
блондинка с уже помятым лицом. Она говорила, что социалистическое движение
ни черта не стоит, только  у  синдикалистов  правильная  программа.  После
лекции она повела его пить чай  в  кафе  "Космополитен"  на  2-ю  авеню  и
познакомила  с  настоящими  революционерами,  по  ее  словам;  когда   Бен
рассказал о своих знакомых Глэдис и старикам, старик сказал:
   - Фуй... Евреи - радикалы, - и презрительно чмокнул губами. Он  сказал,
что Бенни должен бросить все эти глупости и взяться за работу. Он  стар  и
кругом в долгах, и если он заболеет,  то  Бенни  придется  кормить  его  и
старуху. Бен сказал, что он все время работает, но при чем тут  семья,  он
работает для блага рабочего класса. Старик побагровел и сказал, что  семья
- это первая святыня, а вторая -  его  народ.  Мамаша  и  Глэдис  плакали.
Старик встал, задыхаясь и кашляя, он поднял руки  над  головой  и  проклял
Бена, и Бен ушел из дому.
   У него не было денег, он был еще  слаб  после  скарлатины.  Через  весь
Бруклин и Манхэттенский мост и Ист-Сайд, полный красноватых огней и  людей
и тележек с овощами, от которых пахло весной, он добрался до 6-й Восточной
улицы, на которой жила Элен. Квартирная  хозяйка  не  хотела  пускать  его
наверх. Элен сказала хозяйке, что нечего ей совать нос не в свое дело, но,
пока они бранились, у Бенни  зазвенело  в  ушах,  и  он  упал  на  софу  в
прихожей. Когда он пришел в себя, по шее у него текла вода, и Элен помогла
ему подняться на четвертый этаж и уложила на свою кровать. Она крикнула  в
пролет квартирной хозяйке,  грозившей  позвать  полицию,  что  она  выедет
завтра утром и что никто на свете  не  заставит  ее  выехать  раньше.  Она
напоила Бена чаем, и они всю ночь проговорили, сидя на кровати. Они решили
вступить в свободное сожительство и весь остаток ночи укладывали ее  вещи.
Ее имущество состояло главным образом из книг и брошюр.
   В шесть часов утра они пошли искать комнату, потому что  в  восемь  она
уже должна быть у Уэнемейкера. Они скрыли от новой квартирной хозяйки, что
они не венчаны, но, когда та  спросила:  "Так  вы,  стало  быть,  жених  и
невеста?" - они закивали и заулыбались. К счастью, у  Элен  хватило  денег
заплатить вперед за первую неделю. Потом она убежала на службу. У Бена  не
на что было купить завтрак, и он  весь  день  пролежал  в  кровати,  читая
"Прогресс и нищету" (*102). Вечером она вернулась  со  службы  и  принесла
ужин из гастрономической лавки. Они ели ржаной хлеб и колбасу и были очень
счастливы. У нее были удивительно большие груди при ее худобе. Он вышел  и
купил в аптекарском  магазине  предохранительные  средства,  так  как  она
сказала, что сейчас ей никак нельзя иметь ребенка, потому что  она  должна
отдавать все свои силы рабочему движению. В кровати  были  клопы,  но  они
говорили друг другу, что они счастливы - в той мере, в  какой  можно  быть
счастливым при капиталистическом строе, и что придет день, когда они будут
жить в свободном обществе, в  котором  рабочим  не  придется  тесниться  в
грязных ночлежках, полных клопов, и ругаться с  квартирными  хозяйками,  и
любовники будут иметь детей, сколько им захочется.
   Несколько дней спустя Элен  уволили  от  Уэнемейкера  ввиду  сокращения
штатов на летний сезон. Они перебрались в Джерси к  ее  родителям,  и  Бен
получил место в транспортном отделе суконной фабрики. Они сняли комнату  в
Пасейике. Когда началась стачка, Бен и Элен оба были  выбраны  в  комитет.
Бен стал настоящим оратором. Его неоднократно задерживали и  раз  чуть  не
проломили череп полицейской дубинкой и в конце концов  закатали  на  шесть
месяцев в тюрьму. Он заметил, что, когда влезет  на  ящик  из-под  мыла  и
начинает говорить, его слушают и что он умеет  говорить  и  излагать  свои
мысли и заставлять толпу,  поднявшую  к  нему  лица,  смеяться  и  кричать
"браво". В суде, после того как он, стоя, выслушал приговор, он  заговорил
о прибавочной стоимости. Бастующие, сидевшие в зале, закричали "браво",  и
председатель приказал приставам очистить зал.  Бен  видел,  что  репортеры
старательно записывали все, что он говорил, он был счастлив, что может  на
личном   примере    показать    всю    несправедливость    и    жестокость
капиталистического строя. Судья прервал его и сказал,  что  даст  ему  еще
шесть месяцев за оскорбление суда, если он не будет вести себя прилично, и
Бена  отвезли  в  окружную  тюрьму  в  автомобиле,  набитом   вооруженными
полицейскими. Газеты  писали  о  нем  как  об  известном  социалистическом
агитаторе.
   В тюрьме  Бен  подружился  с  одним  членом  профсоюза  "Индустриальные
рабочие  мира",  по  имени  Брем  Хикс,  высоченным  парнем   из   Фриско,
светловолосым и голубоглазым. Брем сказал ему,  что,  если  он  хочет  как
следует ознакомиться с рабочим движением, ему следует завести себе красную
карточку и отправиться на побережье. Врем был по профессии котельщиком, но
для разнообразия плавал матросом и высадился в Перт-Амбой  без  гроша.  Он
работал в ремонтном цехе одной фабрики и забастовал вместе со всеми. Когда
разгоняли пикеты, он дал фараону по морде и был приговорен к шести месяцам
за сопротивление властям и оскорбление действием должностного лица. Именно
встречи с ним раз в  день  на  прогулке  в  тюремном  дворе  помогли  Бену
перенести заключение.
   Их выпустили в один и тот же день. Они вместе вышли  на  улицу.  Стачка
кончилась. Завод работал. Улицы, на которых еще недавно  дежурили  пикеты,
зал, в котором Бен произносил речи, имели мирный и будничный вид. Он повел
Брема к Элен. Ее не было дома, но  через  некоторое  время  она  пришла  и
привела с собой маленького краснолицего, курносого  англичанина,  которого
она представила им - Билли, английский товарищ. Бен сразу  же  понял,  что
она живет с ним. Он оставил Брема с англичанином и вызвал ее в прихожую. В
тесной прихожей ветхого стандартного дома пахло уксусом.
   - Ты меня бросила? - спросил он дрожащим голосом.
   - Ах, Бен, не будь таким мещанином.
   - Ты бы могла подождать, покуда меня выпустят.
   - Как ты не понимаешь, мы ведь все товарищи. Ты отважный боец,  Бен,  и
не должен быть таким мещанином... Билли - ничто для  меня.  Он  стюард  на
океанском пароходе. Он скоро уезжает.
   - Значит, я тоже для тебя ничто? - Он схватил Элен за кисть руки и сжал
ее изо всех сил. - Вероятно, я неправ, но я дико тебя  люблю...  Я  думал,
что ты...
   - Ой, Бен... Ты говоришь глупости, ты же знаешь, как я  тебя  люблю.  -
Они вернулись в комнату и стали говорить о движении. Бен  сказал,  что  он
едет на Запад с Бремом Хиксом.

   Рабочий становится простым придатком машины, от него  требуются  только
самые простые, самые однообразные, легче всего усваиваемые приемы.

   Брем знал все ходы и выходы. Пешком, зайцами, в багажных вагонах  и  на
порожних платформах, подсаживаясь в товарные фургоны и на  грузовики,  они
добрались до Буффало.  Там  в  ночлежном  доме  Брем  встретился  с  одним
знакомым, который устроил их  палубными  матросами  на  грузовой  пароход,
возвращавшийся под балластом в Дулут. В Дулуте  они  примкнули  к  артели,
отправлявшейся на уборочные работы в Саскачеван. Сначала Бену  приходилось
туго, и Брем боялся, что он свалится,  но  четырнадцать  часов  работы  на
солнце и в пыли, обильная пища, мертвый  сон  на  полу  просторного  сарая
постепенно закалили его. Лежа в пропотевшей одежде пластом на  соломе,  он
сквозь сон все еще чувствовал щекотку солнца на лице и на шее,  напряжение
мускулов, мелькание жнеек и сноповязалок  вдоль  всего  горизонта,  грохот
молотилки, скрип грузовиков, отвозивших красную пшеницу  к  элеватору.  Он
научился говорить, как сельскохозяйственный рабочий. После  уборки  урожая
они работали на консервном заводе на реке Колумбии  -  противная,  грязная
работа среди кислой вони  гниющей  фруктовой  кожуры.  Там  они  прочли  в
"Солидарности" о стачке  кровельщиков  и  о  борьбе  за  свободу  слова  в
Эверетте (*103) и решили отправиться поглядеть, не могут ли они  там  быть
чем-нибудь полезны.
   В последний день работы на заводе Брем, ремонтируя машину для  резки  и
очистки фруктов, лишился указательного пальца руки. Заводской врач сказал,
что он не имеет права на компенсацию, так как он уже взял расчет, а  кроме
того, поскольку он не канадец...  Какой-то  подпольный  адвокат  явился  к
общежитию,  где  Брем  лежал  в  лихорадке  с  обмотанной  рукой,  и  стал
уговаривать его, чтобы он предъявил фирме иск, но Брем послал адвоката  ко
всем чертям. Бен сказал, что он  неправ:  рабочему  классу  адвокаты  тоже
нужны.
   Когда рука начала заживать, они поехали  на  пароходе  из  Ванкувера  в
Сиэтл. В комитете ИРМ царило оживление, точно на пикнике,  помещение  было
набито молодыми людьми, съехавшимися со всех концов Соединенных  Штатов  и
Канады.
   Однажды большая группа отправилась на пароходе в Эверетт  -  устраивать
митинг на углу Уитмор и Хьюит-авеню. На  пристани  толпились  полицейские,
вооруженные винтовками и револьверами.
   - Ребята из Коммерческого клуба уже поджидают  нас,  -  сказал  кто-то,
нервно посмеиваясь.
   - А вот и шериф Мак-Рей, - сказал кто-то.
   Брем протолкался к Бену.
   - Давай держаться вместе... Сдается мне, что нам здорово влетит.
   Их арестовали, как только они  сошли  с  парохода,  и  погнали  к  краю
пристани. Полицейские были почти поголовно пьяны, на Бена  пахнуло  винным
перегаром от краснолицего парня, схватившего его за рукав.
   - Пошевеливайся, сукин сын...
   Его толкнули ружейным прикладом в крестец. Он слышал  стук  дубинок  по
черепам. Всякому, кто оказывал сопротивление, разбивали дубинками  лицо  в
кровь. Всех втащили на грузовик. Смеркалось, пошел холодный мелкий дождь.
   - Ребята, покажем им, что мы не трусы, -  сказал  какой-то  рыжеволосый
парень.
   Полицейский, державшийся за заднюю стенку грузовика, размахнулся, чтобы
ударить его дубинкой, но  потерял  равновесие  и  вывалился  на  мостовую.
Арестованные  расхохотались.  Полицейский   вскарабкался   обратно,   весь
багровый.
   - Погодите, вот возьмемся за вас, вы у меня еще не  так  посмеетесь,  -
заорал он.
   В лесу - там,  где  шоссе  пересекало  железнодорожное  полотно,  -  их
стащили с грузовиков. Полицейские оцепили их и держали  на  мушке,  покуда
шериф, еле стоявший на ногах, совещался с двумя  хорошо  одетыми  пожилыми
людьми. Бен услышал слова "прогнать сквозь строй".
   - Послушайте, шериф, - сказал кто-то, - мы  вовсе  не  хотели  нарушать
порядок. Мы требуем только свободы слова, обеспеченной конституцией.
   Шериф обернулся к говорившему, размахивая револьвером.
   - Ах, вот как! Вы еще находитесь в нашем округе, не забывайте  этого...
Если вы еще раз сунетесь к нам, кое-кто из вас попросту сыграет в ящик,  и
дело с концом... Ну, валяй, ребята!
   Полицейские  выстроились  в  две  шеренги  вплоть  до  железнодорожного
полотна. Они хватали одного арестованного за другим и  избивали  их.  Трое
схватили Бена.
   - Профсоюзник?
   - Конечно, профсоюзник, поганые трусы... - начал он.
   Шериф подошел и размахнулся, чтобы ударить его.
   - Осторожней, он в очках.
   Тяжелая лапа сорвала с него очки.
   - Сейчас мы это устроим.
   Шериф ударил его кулаком по носу.
   - Скажи, что ты не профсоюзник.
   Рот Бена был полон крови. Он стиснул зубы.
   - Он жид. Дайте ему еще раз за меня.
   - Скажи, что ты не профсоюзник.
   Кто-то ударил его ружейным дулом, и он упал на четвереньки.
   - Беги! - заорали кругом.
   От ударов дубинками и ружейными прикладами у него  лопались  барабанные
перепонки.
   Он попробовал идти спокойно, не бежать. Он споткнулся о рельсу, упал  и
разрезал себе руку обо что-то острое. Кровь заливала ему глаза так, что он
ничего не видел. Чей-то тяжелый сапог раз за разом молотил его по боку. Он
терял сознание. И все-таки продолжал ковылять. Кто-то поддерживал его  под
мышки и тащил от  вагона.  Еще  кто-то  отер  ему  лицо  носовые  платком.
Откуда-то издалека он услышал голос Брема:
   - Мы уже в соседнем округе, ребята.
   Оттого, что Бен потерял очки,  и  шел  дождь,  и  была  ночь,  и  спина
мучительно ныла, он ничего не видел. Он слышал выстрелы  и  вопли  оттуда,
где прогоняли  сквозь  строй  оставшихся  ребят.  Он  находился  в  центре
небольшой кучки профсоюзников,  ковылявших  вразброд  по  железнодорожному
полотну.
   - Товарищи рабочие, - сказал Брем своим низким,  спокойным  голосом,  -
эту ночь мы не должны забывать никогда.
   На конечной остановке загородного  трамвая  они  собрали  деньги  среди
истерзанных и  окровавленных  профсоюзников  и  купили  билеты  до  Сиэтла
наиболее пострадавшим. Бен был так оглушен и избит, что  с  трудом  держал
билет, который кто-то сунул ему в руку. Брем и остальные пошли пешком - им
предстояло пройти до Сиэтла тридцать миль.
   Бен три недели пролежал в больнице. У него были повреждены почки, и  он
почти все время  испытывал  невыносимую  боль.  Он  совершенно  отупел  от
постоянных впрыскиваний морфия и еле соображал, что  происходит,  когда  в
больницу доставили  ребят,  раненных  во  время  стрельбы  на  Эвереттской
пристани пятого ноября. Когда его выписали, он с трудом  передвигал  ноги.
Все его знакомые сидели в тюрьме. На Главном почтамте он нашел  письмо  от
Глэдис, содержавшее пятьдесят долларов и от имени отца звавшее его домой.
   Комитет защиты советовал ему ехать, он был наиболее подходящий  человек
для сбора пожертвований на Востоке. Для защиты семидесяти  четырех  членов
профсоюза, заключенных в Эвереттской тюрьме и обвиняемых  в  покушении  на
убийство, требовались огромные  деньги.  Бен  несколько  недель  пробыл  в
Сиэтле, выполняя  разные  поручения  Комитета  защиты,  придумывая  способ
попасть домой. В конце  концов  один  сочувствующий,  служащий  пароходной
компании, подыскал ему место суперкарго на  грузовом  пароходе,  шедшем  в
Нью-Йорк через Панамский канал. Морской воздух и кропотливая  канцелярская
работа помогли ему оправиться. И все же  он  что  ни  ночь  просыпался  от
кошмара, с застрявшим в горле  воплем,  и,  сидя  на  койке,  видел  наяву
полицейских, пришедших за ним, чтобы прогнать его сквозь строй.  Когда  он
снова засыпал, ему снилось, что он мечется в загоне, и  чьи-то  зубы  рвут
его руки, и тяжелые сапоги молотят его по спине. Дошло  до  того,  что  он
вечером насильно заставлял себя лечь спать. Вся  судовая  команда  считала
его морфинистом и сторонилась его. Он  почувствовал  огромное  облегчение,
когда увидел наконец высокие здания  Нью-Йорка,  сверкавшие  в  коричневом
утреннем тумане.

   ...Когда в ходе развития исчезнут классовые различия и все производство
сосредоточится  в  руках  ассоциации  индивидов,  тогда  публичная  власть
потеряет свой политический характер...

   Бен всю зиму прожил дома, потому что это было дешевле. Когда он  сказал
папаше, что намерен служить в конторе одного  адвоката-радикала  по  имени
Моррис Стайн, с которым он познакомился в связи со сбором пожертвований  в
пользу эвереттских стачечников, старик пришел в восторг.
   - Опытный адвокат может защищать рабочих и бедных  евреев  и  при  этом
хорошо зарабатывать, - сказал он, потирая руки. - Я  всегда  знал,  Бенни,
что ты хороший мальчик. - Мамаша закивала головой и заулыбалась. -  Потому
что тут в Америке не то что в Европе,  в  феодальных  странах,  тут  самый
отпетый  лодырь  пользуется  всеми  конституционными  правами,  для   того
конституция и писалась.
   У Бенни выворачивало душу от этих разговоров.
   Он работал писцом в конторе Стайна на Бродвее, а по вечерам выступал на
митингах протеста против Эвереттской бойни. Сестра Морриса Стайна, Фаня, -
худая, смуглая, богатая женщина лет тридцати пяти - была ярой  пацифисткой
и познакомила его с произведениями Толстого и Кропоткина. Она верила в то,
что Вильсон удержит Америку от вступления в европейскую войну, и  посылала
деньги во все женские пацифистские  организации.  У  нее  был  собственный
автомобиль, и, когда ему приходилось выступать на  нескольких  митингах  в
один вечер, она возила его по городу. У него всякий раз колотилось сердце,
когда  он  входил  в  митинговый  зал  и  слышал  бормотанье  и   шарканье
рассаживающейся публики -  швейников  в  Ист-Сайде,  докеров  в  Брукли