и отец Делл начал отпускать шуточки, а ее сестры
в муслиновых платьях так хихикали,  что  он  чуть  не  поколотил  их.  Они
вернулись к Мэтьюсам, и все держались ужасно натянуто, кроме Уилла  Стерна
и его приятелей, которые принесли с собой бутылку виски и напоили  старика
Мэтьюса. Миссис Мэтьюс выгнала их из дому, и все старые карги из  Женского
Комитета Помощи закатывали глаза и говорили: "Как вам это нравится?" И Джо
и Делл сели в такси, которым правил один  знакомый  парень,  и  все  стали
бросать в них рис, и Джо обнаружил, что ему к пиджаку пришпилили  бумажку:
"Молодожен", и Делл все плакала и плакала, и, когда  они  приехали  домой,
заперлась в ванной, и, как он ни окликал ее,  не  хотела  отвечать,  и  он
испугался, что она упала в обморок.
   Джо снял новую синюю куртку и  крахмальный  воротничок  с  галстуком  и
ходил по комнате, не зная, что предпринять. Было  шесть  часов  вечера.  В
полночь он должен был быть на корабле, так как они на рассвете уходили  во
Францию. Он не знал, что ему делать.  Он  подумал,  что  ей,  может  быть,
захочется поесть, и поджарил  на  плите  яичницу  с  ветчиной.  Когда  все
остыло, а Джо ходил взад и вперед и  вполголоса  ругался,  Делл  вышла  из
ванной как ни в чем не бывало, свежая и розовая. Она сказала, что есть  ей
не хочется, а пойдем-ка лучше в кино.
   - Но, солнышко, - сказал Джо, - я же в двенадцать ухожу в плаванье.
   Она опять заплакала, и он покраснел и ужасно смутился. Она прижалась  к
нему и сказала:
   - Мы не будем сидеть до конца. Мы вернемся вовремя.
   Он обхватил ее и начал тискать, но  она  решительно  отстранила  его  и
сказала:
   - Потом.
   Джо не мог смотреть на экран.  Когда  они  вернулись  домой,  было  уже
десять. Она позволила ему раздеть ее, но сейчас же прыгнула  в  кровать  и
завернулась в простыню и захныкала, что  боится  забеременеть,  пускай  он
потерпит, покуда она разузнает, как избежать беременности,  Она  только  и
позволила, что полежать рядом с ней, а потом оказалось  уже  десять  минут
двенадцатого, и ему пришлось наспех одеться и бежать в порт.  Старый  негр
перевез его на лодке к пароходу. Безлунная весенняя ночь пряно  пахла.  Он
услышал над головой курлыканье и прищурил глава, пытаясь разглядеть  птиц,
пролетавших под бледными звездами.
   - Это гуси, хозяин, - тихонько сказал старый негр.
   Когда он взобрался на палубу, все принялись дразнить  его  и  говорить,
что он ужасно осунулся. Джо не знал,  что  сказать,  и  стал  хвастать,  и
отшучиваться, и врать почем вря.



НОВОСТИ ДНЯ XXI

   Прощай Бродвей
   Франция алло
   Нас десять миллионов

   ВОСЬМИЛЕТНИЙ МАЛЬЧИК ВЫСТРЕЛОМ ИЗ ВИНТОВКИ УБИТ СВОИМ ТОВАРИЩЕМ

   полиция уже довела до нашего сведения, что всякого  рода  увеселения  в
Париже должны носить не публичный, но  строго  интимный  характер  и  быть
ограничены в смысле времени; мы и без того уделяем слишком много  внимания
танцам
   капиталовложения возросли на 104%,  в  то  время  как  торговый  оборот
достиг 520%

   ГЕРМАНИЯ ПОТЕРЯЛА КОНТРОЛЬ НАД ГАВАЙСКИМ САХАРОМ

   попытки большевистского  правительства  добиться  путем  переговоров  о
перемирии эвакуации из  России  северо-американских  и  союзных  войск  не
встречают серьезного отношения

   БРИТАНСКИЙ ЛЕТЧИК СРАЖАЕТСЯ С ШЕСТЬЮДЕСЯТЬЮ ВРАГАМИ

   Сербы продвинулись на 10 миль;
   заняли 10 городов;
   угрожают Прилепу

   Почтенье
   м-р Цип Цип Цип
   Как вы чувствуете себя
   Почтенье
   м-р Цип Цип Цип
   Вас постригли точка в точку
   Вас постригли точка в точку
   Вас постригли точка в точку как меня

   ПО СЛУХАМ ЛЕНИН ЖИВ

   РУКОПЛЕСКАНИЯ И СЛЕЗЫ НА ТОРЖЕСТВЕННОМ СОБРАНИИ В "ИППОДРОМЕ"

   в  моем  распоряжении  имеются  бесчисленные   и   вполне   достоверные
свидетельства  невероятной  жестокости  Гинденбурга;   подробности   столь
ужасны, что их невозможно огласить в печати. Они говорят об изнасилованных
женщинах и девушках, о самоубийствах и невинной  крови,  обагряющей  стопы
Гинденбурга

   ПАДЕНИЕ РОЖДАЕМОСТИ И БРАКОВ КАК СЛЕДСТВИЕ ВОЙНЫ

   Прахом к праху отыдешь
   Пеплом в землю уйдешь
   От гранаты спасешься
   Под шрапнель попадешь



КАМЕРА-ОБСКУРА (29)

   дождевые капли падают одна за другой с конского каштана над беседкой на
стол в пустынном саду пивной и размокший гравий и мой стриженый  череп  по
которому осторожно скользят взад и вперед  мои  пальцы  ощупывая  пушистые
шишки и впадины
   весна и мы только что купались в Марне выше по берегу где-то за жирными
тучами на горизонте стучат молотком по  жестяной  крыше  в  дождь  "весной
после купанья в Марне этот стук молотка где-то  на  севере  вколачивает  в
наши уши мысль о смерти
   хмельная мысль о смерти просачивается в весеннюю кровь  пульсирующую  в
сожженной солнцем шее вверх и вниз по животу под тугим кушаком  зудит  как
коньяк в пальцах моих ног и ушных мочках и пальцах поглаживающих  пушистый
коротко остриженный череп
   робкие  щекочущие  пальцы  ощупывают  очертание  твердого  бессмертного
черепа под мясом скелет с черепом  в  очках  сидит  в  саду  под  сияющими
редкими дождевыми каплями в новой защитной  форме  в  моем  двадцатилетнем
теле которое плавало в Марне в  бело-красных  полосатых  трусах  в  Шалоне
весной.



РИЧАРД ЭЛСУЭРС СЕВЕДЖ

   Когда Дик был маленький, он ничего не знал о своем отце, но по вечерам,
готовя в своей каморке на чердаке школьные уроки, он иногда думал  о  нем;
он кидался на  кровать  и  лежал  на  спине,  пытаясь  вспомнить,  как  он
выглядел, и Оук-парк, и что было до того, как мама стала такой  несчастной
и им пришлось перебраться на восток и поселиться у тети  Беатрисы.  Пахнет
вежеталем и сигарным дымом, и он сидит на спинке коврового дивана рядом  с
толстым мужчиной в панаме, и, когда тот начинает хохотать, диван трясется:
он хватается за папину спину и колотит его по руке выше локтя,  и  мускулы
на руке твердые, как стул или стол,  и,  когда  папа  хохочет,  смех  эхом
отдается у него в спине. "Дики, убери грязные ноги с моего костюма", и  он
ползает на четвереньках  в  солнечных  лучах,  льющихся  сквозь  кружевные
занавески, и пытается сорвать с ковра большие,  пурпурные  розы;  они  все
стоят перед красным автомобилем, и  у  папы  красное  лицо,  и  он  пахнет
подмышками,   и   кругом   появляется   белый   пар,   и   все    говорят:
"Предохранительный клапан". Папа и мама обедают внизу, и у  них  гости,  и
вино, и новый лакей, и, должно быть, всем очень  весело,  потому  что  они
беспрерывно смеются, и ножи и вилки  все  время  стучат:  клик-клик;  папа
ловит его - он подглядывает в ночной рубашке из-за портьер - и  выходит  к
нему ужасно веселый и возбужденный, от него пахнет  вином,  и  он  шлепает
его, и мама выходит и говорит: "Генри, не бей ребенка",  и  они  стоят  за
портьерами и шипят друг на друга сдавленными голосами,  потому  что  рядом
гости, и мама хватает Дика и несет его, плача,  наверх,  на  ней  вечернее
платье,  все  в  кружевах  и  рюшках,  с  большими  шелковыми  буфами;  от
прикосновения к шелку у него ноют зубы, мурашки бегают по спине. У него  и
у Генри желтые пальто с карманами, как у взрослых, и  желтые  кепи,  и  он
потерял пуговку со своего кепи. И все время солнце и ветер. Дик уставал  и
слабел, когда пытался вспомнить все это, и был до того захвачен, что никак
не мог сосредоточиться на завтрашних уроках, и  доставал  "Двадцать  тысяч
миль под водой", спрятанные под матрацем, так как мама отнимала у него все
книги,  не  имевшие  прямого  касательства  к  урокам,  и  сначала  только
заглядывал в книгу, а потом забывал за чтением все на свете и назавтра  не
знал ни одного Урока.
   Тем не менее он учился  очень  хорошо,  и  учительницы  любили  его,  в
особенности мисс Тизл, учительница английского, за то,  что  у  него  были
хорошие манеры и он умел говорить разные пустяки, которые не были дерзки и
в то же время смешили их. Мисс Тизл говорила,  что  он  пишет  определенно
неплохие английские сочинения. Однажды он послал ей к рождеству сочиненное
им стихотвореньице про младенца Христа и трех волхвов, и она заявила,  что
у него есть дарование.
   Чем больше ему нравилось в школе, тем неприятней становилось дома. Тетя
Беатриса брюзжала и брюзжала с утра до вечера, как  будто  бы  он  сам  не
знал, что он и его мать едят ее хлеб и спят  под  ее  крышей;  но  они  же
платят за стол и квартиру, верно ведь? - ну, правда, не  столько,  сколько
платят майор Глен и его жена или доктор Керн, - а работают они  во  всяком
случае так много, что окупают себя. Он слышал, как  миссис  Глен  говорила
пришедшему в гости мистеру Этвуду, когда тети Беатрисы не было в  комнате,
что это просто стыд и срам, что бедненькая миссис Севедж, такая прелестная
женщина, и притом такая набожная, да  еще  генеральская  дочь,  принуждена
работать, как поденщица, на свою сестру - сварливую старую  деву,  дерущую
такие дикие цены, правда, хозяйство у нее замечательное и  стол  отличный,
совсем не как в пансионе, а скорей как в  самой  аристократической  семье,
прямо счастье, что удалось найти такой дом в Трентоне, в этом коммерческом
городе, где столько  рабочих  и  инородцев;  какая  жалость,  что  дочерям
генерала Элсуэрса приходится содержать пансион; Дик подумал про себя,  что
миссис Глен могла бы обмолвиться и о том, как он выгребает золу и  убирает
снег и тому подобное. Все же не следует отрывать от  занятий  и  нагружать
домашней работой ученика средней школы.
   Доктор Этвуд был настоятелем англиканской церкви св.Гавриила.  Дик  пел
там в хоре каждое воскресенье по два раза, в то время как его мать и  брат
Генри, который был на три  года  старше  его  и  служил  в  Филадельфии  в
чертежном бюро и приезжал домой только в конце недели, сидели  на  удобной
скамье. Мама любила церковь св.Гавриила, потому что  все  в  ней  было  на
английский лад, крестные ходы и даже ладан. А Дик ненавидел ее за то,  что
он должен был петь в хоре и беречь свой стихарь, и у него никогда не  было
карманных денег, и он не мог играть в кости за скамьей в  ризнице,  и  ему
вечно выпадало сторожить у двери и шептать:  "Прячьте",  когда  кто-нибудь
входил.
   Однажды  в  воскресенье,  вскоре  после  того,  как   ему   исполнилось
тринадцать лет, он шел домой из церкви с мамой и Генри; он был  голоден  и
всю дорогу гадал, будут ли к обеду  жареные  цыплята.  Все  трое  как  раз
поднимались на крыльцо, мама слегка опиралась на руку Дика, и пурпурные  и
зеленые маки на ее широкополой шляпе  покачивались  в  лучах  октябрьского
солнца, как вдруг он увидел за стеклянной  парадной  дверью  встревоженное
худое лицо тети Беатрисы.
   - Леона, - сказала она взволнованным и укоризненным тоном, - он здесь.
   - Кто, дорогая Беатриса?
   - Ты сама знаешь... Я не знаю, что делать... Он говорит, что ему  нужно
повидаться с тобой. Я просила его обождать  внизу,  в  передней,  из-за...
э-э... наших друзей.
   - Господи боже мой, Беатриса, неужели  я  еще  не  достаточно  страдала
из-за него?
   Мама опустилась в передней на скамейку под оленьими рогами,  служившими
вешалкой для шляп. Дик и Генри удивленно смотрели на бледные лица  женщин.
Тетя Беатриса поджала губы и сказала неприязненно:
   - Дети, пойдите-ка пройдитесь по улице. Прямо невозможно - два взрослых
лодыря весь день бродят по дому. Ровно в половине второго будет обед, и вы
вернетесь... А теперь марш.
   - Что случилось с тетей Беатрисой? - спросил Дик, когда  они  вышли  на
улицу.
   -  Спятила,  должно  быть...  Терпеть  ее  не  могу,  -  сказал   Генри
высокомерно.
   Дик шел, ударяя носками по панели.
   -  Послушай-ка,  сходим  выпьем  содовой...  У  Драйера   замечательная
содовая.
   - Деньги есть?
   Дик покачал головой.
   - Не воображай, пожалуйста, что я тебя стану угощать... Черт возьми, до
чего поганая дыра этот Трентон... Я видел  в  Филадельфии  одно  заведение
минеральных вод, так там содовый сифон был длиной в полквартала.
   - Да что ты!
   - Держу пари, Дик, что ты не помнишь, как мы жили  в  Оук-парке...  Да,
Чикаго - это город!
   - Конечно, помню... Мы с тобой еще ходили в детский  сад,  и  папа  там
был, и вообще.
   - Фу черт, как курить хочется!
   - Мама заметит.
   - А мне плевать, пускай замечает.
   Когда они пришли домой, тетя Беатриса встретила их у парадной с кислой,
как лимон, миной, и сказала, чтобы они  спустились  в  нижний  этаж.  Мама
хочет поговорить с ними. На черной  лестнице  пахло  воскресным  обедом  и
куриным фаршем. Они ползли вниз как можно медленней - должно  быть,  опять
скандал из-за того, что Генри курит. Мама сидела в темной передней нижнего
этажа. При свете стенного  газового  рожка  Дик  не  мог  разглядеть  лицо
мужчины. Мама пошла им навстречу, и тут они увидели,  что  у  нее  красные
глаза.
   - Дети, это ваш отец, - сказала она слабым голосом. Слезы потекли по ее
лицу.
   У мужчины была седая, бесформенная голова,  волосы  коротко  острижены,
веки красные и без ресниц, глаза того же цвета, что и лицо. Дик испугался.
Он видел этого человека, когда был маленьким, только это не папа.
   - Ради бога,  перестань  реветь,  Леона,  -  сказал  мужчина  слезливым
голосом. Стоя и разглядывая  мальчиков  в  упор,  он  слегка  пошатывался,
словно у него подгибались колени. -  Славные  ребятишки,  Леона...  Должно
быть, они не часто вспоминают о своем бедном, старом папе.
   Все четверо стояли, не  говоря  ни  слова,  в  темной  передней,  среди
жирных, душных запахов  воскресного  обеда,  доносившихся  из  кухни.  Дик
почувствовал, что ему нужно  заговорить,  но  в  глотке  застрял  ком.  Он
пролепетал:
   - В-в-вы были больны?
   Мужчина повернулся к маме.
   - Ты им лучше все расскажи, когда я уйду... Не щади  меня.  Меня  никто
никогда не щадил... Не глядите на меня, как на привидение, мальчики, я вас
не обижу. - Нижнюю часть его лица передернула  нервная  судорога.  -  Меня
самого всю жизнь все обижали... Да, от Оук-парка досюда - далекий  путь...
Я только хотел  поглядеть  на  вас,  будьте  здоровы...  Я  думаю,  людям,
подобным мне, лучше уходить черным ходом... Ровно в одиннадцать жду тебя в
банке, Леона, больше я уже никогда ни о чем тебя не попрошу.
   Когда открылась дверь и отраженный  солнечный  свет  затопил  переднюю,
газовый рожок побагровел. Дик трясся от страха, что мужчина поцелует  его,
но тот лишь потрепал их дрожащей рукой по  плечу.  Одежда  висела  на  нем
мешком, и он, по-видимому, с трудом волочил ноги  в  широких  ботинках  по
ступенькам, ведущим на улицу.
   Мама захлопнула дверь.
   - Он едет на Кубу, - сказала она. - Больше мы его не  увидим.  Надеюсь,
бог простит ему все, а ваша бедная мать простить не может. По крайней мере
он вырвался из этого ада.
   - Где он был? - спросил Генри деловым тоном.
   - В Атланте.
   Дик убежал наверх, на чердак, в свою комнату, и, всхлипывая,  повалился
на кровать.
   Ни тот ни другой не сошли вниз к обеду, хоть они и были  голодны  и  на
лестнице вкусно пахло жареными цыплятами.  Когда  Перл  мыла  посуду,  Дик
спустился на цыпочках в кухню и выклянчил у нее целую  тарелку  с  жареным
цыпленком, фаршем и картошкой; она сказала, чтобы он шел на задний двор  и
ел поскорей, потому что у  нее  сегодня  выходной  день  и  ей  нужно  еще
перемыть всю посуду. Он сел на пыльную стремянку в буфетной и  стал  есть.
Он с трудом глотал куски, его горло как-то странно  окостенело.  Когда  он
кончил есть, Перл заставила его вытереть вместе с ней тарелки.


   Летом его устроили мальчиком на  побегушках  в  небольшую  гостиницу  в
Бей-Хеде, которую содержала одна дама, прихожанка  доктора  Этвуда.  Перед
отъездом майор Глен и его супруга, самые почетные тетины постояльцы,  дали
ему бумажку в пять долларов на карманные  расходы  и  "Маленького  пастуха
грядущего  царства"  для  вагонного  чтения.  Доктор  Этвуд  попросил  его
остаться в воскресенье после урока закона божьего и рассказал ему притчу о
таланте (*9), которую Дик и так знал  назубок,  потому  что  доктор  Этвуд
четыре раза в год произносил проповедь на эту тему, и показал  ему  письмо
от директора Кентской школы о том, что в  будущем  году  он  будет  принят
стипендиатом, и сказал, что он должен усердно учиться, ибо господу угодно,
чтобы каждый из  нас  трудился  сообразно  своим  способностям.  Затем  он
рассказал ему то немногое, что следует  знать  подрастающему  мальчику,  и
сказал, что он должен избегать  соблазнов  и  оставаться  чистым  душой  и
телом, дабы достойно служить господу и  блюсти  себя  для  той  прелестной
чистой девушки, которая некогда будет его женой, все же  прочее  неизбежно
приводит к помешательству и болезням. Дик ушел с горящими щеками.
   В "Бейвью" все складывалось, в общем,  недурно,  только  все  жильцы  и
прислуга были старики; лишь Скинни Меррей, второй мальчик  на  побегушках,
был почти одних лет с ним - высокий, светловолосый парнишка, ни о  чем  не
умевший толком поговорить. Он был года на два старше Дика.  Они  спали  на
двух койках в тесной, душной каморке под самой крышей,  которая  к  вечеру
так  накалялась,  что  к  ней  больно  было  прикоснуться.  Через   тонкую
перегородку они слышали, как в соседней комнате возятся и хихикают, ложась
спать, служанки. Дику были омерзительны эти звуки, и бабий  дух,  и  запах
дешевой пудры, проникавший сквозь щели в стене. В особенно жаркие ночи  он
и Скинни вынимали оконную  раму  и  ползли  вдоль  кровельного  желоба  на
плоскую крышу верхней веранды. Там их терзали  москиты,  но  все-таки  это
было лучше, чем лежать без сна на койках. Однажды  служанки  выглянули  из
окна и увидели, как они ползут вдоль  желоба,  и  подняли  страшный  крик,
будто мальчишки подглядывают, и пригрозили  пожаловаться  хозяйке,  и  они
перепугались до смерти и всю ночь строили планы,  что  они  будут  делать,
если их выгонят. Они отправятся в Барнегат и наймутся на рыболовное судно;
но наутро служанки никому не сказали ни слова. Дик был  даже  разочарован,
потому что ему надоело прислуживать и бегать на звонки  вверх  и  вниз  по
лестнице.
   Скинни первому пришла  идея  завести  побочный  заработок  -  продавать
домашние сладости.  Когда  Дик  получил  от  матери  посылку  с  домашними
сладостями, он продал ее за четвертак одной  из  служанок.  Миссис  Севедж
еженедельно посылала по почте посылки с конфетами и постным сахаром, и Дик
и Скинни стали продавать  их  в  коробочках  постояльцам.  Скинни  покупал
коробочки и вообще делал большую часть работы, но Дик убедил  его,  что  с
его стороны нечестно будет брать больше десяти процентов прибыли, так  как
основной капитал принадлежит ему и его матери.
   Следующим летом эта торговля конфетами развилась в  целое  предприятие.
Скинни трудился еще больше, чем в прошлом году, потому что Дик провел  всю
зиму в частной школе и водился с  богатыми  мальчиками,  родители  которых
имели уйму денег. К счастью, никто из них не приехал на лето в Бей-Хед. Он
рассказывал  Скинни  про  школу,  декламировал  баллады  о  святом  Иоанне
Иерусалимском  (*10)  и  святом  Христофоре   (*11),   сочиненные   им   и
напечатанные в школьном журнале; он рассказывал ему, как он пел в  алтаре,
и как прекрасна христианская вера,  и  как  он  играл  левого  аутсайда  в
бейсбольной команде младших классов. Дик каждое воскресенье таскал  Скинни
в     маленькую     английскую     церковь,     именовавшуюся     церковью
Богоматери-на-водах. Дик обычно оставался в церкви после службы и обсуждал
разные  канонические  и  обрядовые  вопросы  с  мистером  Терлоу,  молодым
священником, который в конце концов позвал его к себе обедать и познакомил
со своей женой.
   Супруги Терлоу жили  в  некрашеном  бунгало  с  островерхой  крышей  на
песчаном строительном участке близ станции.  Миссис  Терлоу  была  смуглая
брюнетка с тонким орлиным носом и челкой, она курила сигареты и ненавидела
Бей-Хед. Она говорила, как ей скучно  и  как  она  шокирует  всех  по