мя  от   времени
дуновенье ветра приносило запах лилий. У Дика зудило под платьем все тело;
ноги не слушались, но он все ходил и ходил вокруг желтых стандартных домов
и зеленых газонов, к которым так  хорошо  успел  приглядеться.  Кровь  так
быстро и так жарко  пульсировала  в  жилах,  что,  казалось,  остановиться
невозможно. Либо он вырвется из Кембриджа, либо сойдет  с  ума.  Когда  он
ровно  в  восемь  медленно  поднимался  по  лестнице  клуба,   Уиглсуорса,
разумеется, еще не было. Дик поднялся выше, в библиотеку, и взял  какую-то
книгу, но так нервничал, что не  мог  даже  прочесть  название.  Он  опять
спустился вниз и стал ждать в вестибюле. Студент, работавший рядом с ним в
1-й физической лаборатории, подошел к нему и заговорил о чем-то, но Дик  с
трудом выдавил из себя ответ; Студент удивленно взглянул на него и отошел.
Было двадцать минут девятого. Ну конечно, он не придет, будь  он  проклят,
глупо даже было  думать,  что  он  придет,  станет  этот  напыщенный  сноб
Уиглсуорс ходить на свидание с таким, как ты.
   Фредди Уиглсуорс стоял перед ним, засунув руки в карманы.
   - Ну-с, пошли, - сказал он.
   С ним был еще кто-то, мечтательного вида  юноша  с  пушистыми  золотыми
волосами и очень бледными голубыми глазами. Дик не  мог  отвести  от  него
глаз, до того он был красив.
   - Это Блейк, мой младший брат... Вы на одном курсе.
   Блейк  Уиглсуорс  едва  взглянул  на  Дика,  когда   они   обменивались
рукопожатьем,  но  рот  его  скривился  в  улыбку.  Когда   они   шли   по
университетскому двору  ранними  летними  сумерками,  студенты  лежали  на
подоконниках и орали "Рейнхарт, о, Рейнхарт", и птицы чирикали в вязах,  и
с Массачусетс-авеню доносился скрежет трамвайных колес;  но  в  комнате  с
низким потолком, освещенной свечами, царила мертвая тишина, и  обшарпанный
маленький человечек читал вслух рассказ Киплинга "Человек,  который  хотел
быть королем". Все сидели на полу и внимательно слушали. Дик  решил  стать
писателем.
   На второй год Дик и Блейк Уиглсуорс  стали  закадычными  друзьями.  Дик
снимал комнату в Риджли, и Блейк дневал и ночевал  у  него.  Дик  внезапно
почувствовал,  что  он  любит  университет,  недели  пролетали  для   него
незаметно. Истекшей зимой "Адвокат" и "Ежемесячник" напечатали  каждый  по
одному его стихотворению; он и Нед, как  он  окрестил  Блейка  Уиглсуорса,
пили после обеда чай и беседовали о книгах и поэтах и зажигали  в  комнате
свечи. В столовке они почти никогда больше не обедали, хотя  Дик  был  там
абонирован. У Дика не осталось ни гроша на мелкие расходы после того,  как
он заплатил за стол и право учения и комнату в Риджли, но Нед  получал  от
родителей  сравнительно  большие  деньги,  которых   хватало   на   двоих.
Уиглсуорсы были состоятельные люди, по воскресеньям они приглашали Дика  к
себе в Нахант обедать. Отец Неда был когда-то  художественным  критиком  и
носил седую вандейковскую  бородку;  в  гостиной  у  них  был  итальянский
мраморный камин, над которым висела картина, изображавшая мадонну с  двумя
ангелами и лилиями; Уиглсуорсы утверждали, что это - Боттичелли, хотя Б.Б.
- по злому умыслу, как объяснял мистер Уиглсуорс, - настаивал на том,  что
это Боттичини.
   Субботними вечерами Дик  и  Нед  отправлялись  в  Бостон  и  обедали  у
"Торндайка" и чуточку пьянели от искристого итальянского вина. После обеда
они шли в театр или в варьете.
   Следующим летом Хайрам Хелси Купер агитировал за Вильсона. Несмотря  на
иронические письма Неда, Дик  до  самозабвения  увлекся  "Новой  свободой"
(*13) - _Мы слишком  горды,  чтобы  воевать,  Нейтралитетом  на  словах  и
наделе, Промышленной гармонией между капиталом и трудом_ -  и  работал  по
двенадцати часов в  день,  печатая  воззвания,  уговаривая  провинциальных
редакторов, чтобы они предоставляли побольше места в своих  газетах  речам
мистера  Купера,  в  которых   клеймился   монополистический   капитал   и
привилегии. Он испытал  разочарование,  когда  ему  пришлось  вернуться  к
умирающим вязам университетского сада и лекциям, в которых никто ни за что
не боролся и ни на кого не нападал, к "Холму снов" и послеобеденному  чаю.
Он получил стипендию филологического факультета  и  снял  вместе  с  Недом
комнату на Гарден-стрит. У них завелось много приятелей,  интересовавшихся
литературой, изящными  искусствами  и  тому  подобным;  они  собирались  в
комнате Дика и Неда в  сумерки  и  засиживались  до  позднего  вечера  при
свечах, в клубах  дыма  и  ладана,  курившегося  перед  бронзовым  Буддой,
которого Нед как-то купил спьяна в китайском квартале,  пили  чай,  и  ели
кекс, и разговаривали. Нед не произносил  ни  слова  и  оживлялся,  только
когда речь  заходила  о  выпивке  или  парусных  судах;  когда  кто-нибудь
заговаривал о политике или войне или еще о  чем-нибудь  в  этом  роде,  он
закрывал глаза, откидывал голову назад и говорил: "Белиберда".
   В день выборов Дик так волновался,  что  пропустил  все  лекции.  После
обеда он  и  Нед  пошли  погулять  по  Нортэнду  и  дошли  до  верфи.  Был
промозглый, серый день. Они обсуждали свой план, которым никогда ни с  кем
не делились: по окончании занятий они решили  раздобыть  ялик  или  кеч  и
добраться вдоль побережья до Флориды  и  Вест-Индских  островов,  а  потом
выйти Панамским каналом в Тихий  океан.  Нед  купил  учебник  навигации  и
зубрил  его.  Он  сердился  на  Дика  за  то,  что  тот  не  склонен   был
разговаривать о мореплавании, а все гадал вслух, за кого будет  голосовать
такой-то штат, а за кого - такой-то. Они мрачно пошли ужинать в "Венецию";
ресторан был битком набит, и они ели холодные scalopini [эскалопы (итал.)]
и спагетти; подавали отвратительно. Не успели  они  выпить  fiasco  белого
Орвието, как Нед заказал еще одну; они вышли  из  ресторана  преувеличенно
твердой походкой, слегка прислонившись  друг  к  другу.  Бестелесные  лица
проносились мимо них в розовато-золотых сумерках Ганновер-стрит.  Внезапно
они очутились на краю площади в толпе, которая читала  бюллетень  выборов,
висевший на здании "Бостон геральд".
   - Кто  победил?  Бей  его...  Да  здравствуют  наши!  -  орал  Нед,  не
переставая.
   - Вы что, не знаете, что сегодня выборы? - сквозь  зубы  сказал  за  их
спиной кто-то, не разжимая рта.
   - Белиберда, - заблеял ему Нед прямо в лицо.
   Дику пришлось утащить его в боковую аллею, чтобы избежать драки,
   - Нас непременно посадят, если ты не прекратишь, - тревожно шепнул  ему
Дик. - И кроме того, я хочу дождаться  результатов.  Может  быть,  Вильсон
победит.
   - Пойдем к "Франку Локку", выпьем.
   Дику хотелось остаться и дождаться  результатов;  он  волновался  и  не
хотел больше пить.
   - Это значит, что мы не будем воевать.
   - Лучше пускай война,  -  сказал  Нед,  еле  ворочая  языком.  -  Будет
забавно... Все равно, война не война, выпьем еще по маленькой.
   Буфетчик у "Франка Локка" отказался подавать им, хотя раньше они  часто
там пили, и они поплелись, обескураженные,  по  Вашингтон-стрит  в  другой
кабак, как вдруг мимо них промчался  газетчик  с  экстренным  выпуском,  в
котором четырехдюймовыми буквами было напечатано: "ХЬЮЗ ВЫБРАН" (*14).
   - Ура! - завопил Нед.
   Дик заткнул ему рот ладонью, и  они  стали  возиться  посредине  улицы;
вокруг них  собралась  враждебно  настроенная  толпа.  Дик  слышал  глухие
неприязненные голоса:
   - Студенты... Из Гарварда...
   У Дика свалилась шляпа. Нед выпустил Дика, чтобы дать  ему  возможность
поднять ее. К ним, расталкивая толпу, приближался  фараон.  Они  встали  и
ушли трезвой походкой, с раскрасневшимися лицами.
   - Все это белиберда, - сказал Нед задыхаясь.
   Они пошли по направлению к площади Сколлей. Дик был взбешен.
   Толпа на площади Сколлей ему тоже  не  понравилась,  и  ему  захотелось
домой, в Кембридж,  но  Нед  затеял  разговор  с  каким-то  подозрительным
субъектом и матросом, еле стоявшим на ногах.
   - Знаешь что, Чеб, поведем-ка их к мамаше Блай, - сказал подозрительный
субъект, толкая матроса локтем в бок.
   - Только тихо, братец, только тихо... - бормотал матрос.
   - Куда угодно, только чтоб не  видеть  этой  белиберды!  -  заорал  Нед
пошатываясь.
   - Слушай, Нед, ты пьян, идем в Кембридж, - отчаянно завопил ему  Дик  в
самое ухо, хватая его за рукав. - Они тебя напоят и ограбят.
   - Кто меня напоит, я и так пьян... Белиберда! - заржал Нед и, стащив  с
матроса белую шапочку, надел ее себе на голову вместо шляпы.
   - Ну черт с тобой, как хочешь, я пойду. - Дик  внезапно  выпустил  руку
Неда и стремительно ушел. Он шел по Бикон-хилл, и в ушах у него звенело, в
висках стучало, голова горела. Он добрался пешком до Кембриджа и  вошел  в
свою комнату, дрожа от усталости, готовый расплакаться. Он лег в  кровать,
но не мог заснуть и лежал всю ночь, дрожа от холода, несмотря  на  то  что
навалил ковер  поверх  груды  одеял,  и  прислушивался  к  каждому  звуку,
доносившемуся с улицы.
   Наутро он встал с головной болью и с отчаянным жжением во всем теле. Он
как раз пил кофе и ел поджаренную булку у стойки буфета, когда вошел  Нед,
свежий и розовый, с улыбкой, кривившей весь его рот.
   - Ну-с, дорогой мой политик, профессор Вильсон выбран, и  нам  придется
расстаться с мечтой о сабле и эполетах. - Дик что-то буркнул  и  продолжал
есть. - Я беспокоился о тебе, - как ни в чем не бывало  продолжал  Нед.  -
Куда ты исчез?
   - А как по-твоему? Пошел домой и лег спать, - отрезал Дик.
   - Этот Барни оказался очень забавным малым, инструктором бокса. Если бы
не больное сердце, он был бы чемпионом тяжелого веса Новой  Англии.  Мы  в
конечном счете попали в турецкие бани... удивительно забавное место.
   У Дика было такое чувство, словно ему дали пощечину.
   - Мне надо идти в лабораторию, - сказал он хрипло да вышел из столовой.
   Он вернулся в Риджли только в сумерки. В комнате кто-то  был.  Это  Нед
шагал взад и вперед в голубых сумерках.
   - Дик, - пробормотал он, как только Дик закрыл за  собой  дверь,  -  не
надо сердиться. - Он стоял посредине  комнаты,  засунув  руки  в  карманы,
раскачиваясь. - Дик, не надо сердиться на человека, когда  он  пьян...  Не
надо вообще сердиться на людей. Будь другом, согрей мне стакан чаю. -  Дик
налил воду в чайник и зажег спиртовку.  -  Мало  ли  какие  глупости  люди
делают, Дик.
   - Но с такими типами... матрос  с  площади  Сколлей...  Подумай,  какой
риск, - растерянно сказал Дик.
   Нед повернулся к нему с легким и радостным смехом.
   - А ты мне еще вечно твердил, что я противный бостонский сноб.
   Дик ничего не отвечал. Он опустился на стул подле стола. Он  больше  не
сердился. Он старался не расплакаться. Нед лег на  кушетку  и  попеременно
задирал то одну, то другую ногу. Дик смотрел не отрываясь на  синее  пламя
спиртовки, прислушиваясь к мурлыканью чайника, пока сумерки не  сгустились
и в комнату не просочился пепельный свет улицы.
   В эту зиму Нед напивался каждый вечер. Дик сотрудничал в "Ежемесячнике"
и "Адвокате", напечатал несколько стихотворений в "Литературном  сборнике"
и "Боевой рубке", посещал собрания Бостонского  поэтического  общества,  и
Эми Лоуэлл пригласила его на обед. Он часто ссорился с Недом, так  как  он
был пацифистом, а Нед говорил, что он, черт побери, пойдет  во  флот,  все
равно все белиберда.
   На пасхальных каникулах, после того как был проведен закон о вооружении
торгового флота, Дик  имел  продолжительную  беседу  с  мистером  Купером,
который хотел устроить его на службу  в  Вашингтон,  потому  что,  по  его
словам, такой талантливый юноша не  должен  был  подвергать  свою  карьеру
опасностям военной службы, а кругом уже поговаривали о  всеобщей  воинской
повинности. Дик, как и полагалось, покраснел и  сказал,  что  его  совесть
запрещает ему участвовать в войне в каком бы  то  ни  было  качестве.  Они
долго топтались на месте, говоря  об  обязанностях  гражданина,  партийном
руководстве и высшем долге. В  конце  концов  мистер  Купер  взял  с  него
обещание но предпринимать никаких решительных  шагов,  не  посоветовавшись
предварительно с ним. В Кембридже все студенты проходили военный  строи  и
посещали,  лекции  по  военному  делу.  Дик  хотел  кончить  четырехлетний
университетский курс в три года и усиленно занимался,  но  университетские
науки ничего больше не  говорили  ни  уму  его,  ни  сердцу.  Ему  удалось
выкроить время  на  окончательную  отделку  цикла  сонетов  под  названием
"Morituri Те Salutant!" ["Идущие  умирать  приветствуют  тебя!"  (лат.)  -
приветственный клич римских гладиаторов], который он  послал  на  конкурс,
объявленный  "Литературным  сборником".  Он  получил  приз,  но   редакция
написала ему, что в последние шесть  строк  было  бы  желательно  вставить
нотку надежды.  Дик  вставил  нотку  надежды  и  послал  полученную  сотню
долларов матери, чтобы она поехала в Атлантик-Сити. Он узнал, что если  он
пойдет на военную службу, то он весной получит диплом  без  экзаменов,  и,
никому ни слова не говоря, поехал в Бостон  и  вступил  в  добровольческий
санитарный отряд.
   В тот вечер, когда он сообщил Неду, что он отправляется во Францию, они
выпили у себя в комнате много белого вина и сильно опьянели  и  без  конца
толковали о том, что такова судьба Юности и Красоты и  Любви  и  Дружбы  -
быть раздавленным преждевременной смертью в то время,  как  старые  жирные
помпезные дураки будут потешаться над их трупами.  На  жемчужном  рассвете
они вышли и сели с последней бутылкой вина на старый могильный  камень  на
кладбище, на углу Гарвард-сквер. Они долго сидели  на  холодном  могильном
камне, не говоря ни слова, только прикладываясь к бутылке, и после каждого
глотка закидывали головы и тихо блеяли в унисон:
   - Белиберда.


   Когда он в начале июня плыл во Францию на "Чикаго", у него  было  такое
чувство, словно ему пришлось бросить на середине недочитанную книгу.  Нед,
и его мать, и мистер Купер, и литературная дама, которая была  значительно
старше его и с которой он несколько раз довольно некомфортабельно  спал  в
ее двухэтажной квартире, выходившей окнами на Южный  центральный  парк,  и
его поэзия, и его друзья пацифисты, и  огни  Эспланады,  отраженные  зыбью
Чарлза, потухли  в  его  сознании,  как  главы  недочитанного  романа.  Он
немножко мучился морской болезнью и немножко  боялся  парохода  и  шумных,
грубых матросов и длиннолицых женщин из Красного Креста,  нагонявших  друг
на друга жуть рассказами о насаженных на штыки  бельгийских  младенцах,  и
распятых на кресте канадских офицерах, и обесчещенных  пожилых  монахинях;
внутри его, точно в заведенных  до  отказа  часах,  была  закручена  тугая
пружина любопытства - что будет за океаном?
   Бордо, красная Гаронна, пастельного цвета улицы, старые, высокие дома с
мансардами, нежно-желтый свет и нежно-голубая тень, названия станций прямо
из Шекспира, книжки в желтых  обложках  в  киосках,  бутылки  с  вином  на
буфетных стойках - он все представлял себе совсем иначе. По дороге в Париж
бледные голубовато-зеленые  поля  были  усеяны  пурпурными  маками,  точно
первые строки стихотворения;  маленький  поезд  отстукивал  дактили;  все,
казалось, рифмовало.
   Когда  они  прибыли  в  Париж,  было  уже  поздно   являться   в   бюро
Нортон-Хэрджис. Дик оставил чемодан в номере отеля "Монтабор",  отведенном
ему и еще двум ребятам, и  пошел  с  ними  по  улицам.  Еще  не  стемнело.
Уличного движения почти не было, но бульвары были полны людей, гулявших  в
голубых июньских сумерках.  Когда  стемнело,  из-за  всех  деревьев  стали
выглядывать женщины, женские руки хватали их за рукава, время  от  времени
английское ругательство лопалось, точно тухлое  яйцо,  в  гнусавом  напеве
французской речи. Они шли втроем, рука об руку,  довольно  робко  и  очень
сдержанно,  в  их  ушах  еще  звенели  разговоры  об  опасности  заражения
сифилисом и гонореей. Накануне  с  ними  беседовал  об  этом  на  пароходе
военный врач. Они рано вернулись в отель.
   Эд Скайлер, говоривший по-французски (он когда-то учился в  швейцарском
пансионе), чистил зубы над умывальником; он покачал головой и, не  вынимая
зубной щетки изо рта, проговорил:
   - C'est la guerre [такова война (франц.)].
   - Ничего, тяжелы только первые пять лет, - рассмеялся Дик.
   Фред Саммерс был автомобильный механик из Канзаса. Он сидел на  кровати
в шерстяном нижнем белье.
   - Ребята, - сказал он, серьезно  глядя  сначала  на  одного,  потом  на
другого, - это не война... это гнуснейший бардак.
   Наутро они встали чуть  свет,  кое-как  проглотили  кофе  и  булочки  и
помчались являться по начальству на улицу Франциска Первого; их бросало то
в жар, то в холод от волнения. Им  сказали,  где  достать  военную  форму,
предостерегли от женщин и вина и  приказали  явиться  после  обеда.  После
обеда им сказали, чтобы они явились завтра утром  за  удостоверениями.  На
эти удостоверения они убили еще один день. В промежутках они покатались по
Булонскому  лесу  на  извозчике,  осмотрели  Нотр-Дам  и   Консьержери   и
Сент-Шапель и съездили на трамвае в Мальмезон.  Дик  решил  освежить  свой
школьный французский язык и сидел в мягком солнечном свете среди  облезлых
белых  статуй  в  Тюильрийском  саду,  читая  "Боги  жаждут"   и   "Остров
пингвинов". Он, и Эд Скайлер, и Фред  не  разлучались;  они  каждый  вечер
съедали роскошный ужин, опасаясь, что им больше не придется есть в Париже,
и в небесно-голубых сумерках шли гулять по бульварам, кишащим народом; они
уже отваживались заговаривать с девушками и приставать к ним. Фред Саммерс
купил себе профилактический набор и серию похабных  карточек.  Он  заявил,
что накануне отправки пустится во все тяжкие. Если их отправят  на  фронт,
то его, вероятней всего, убьют, и что тогда? Дик сказал, что он  не  прочь
поболтать с девчонками, но тут это дело поставлено на слишком коммерческую
ногу,  и  его  от  этого  воротит.  Эд  Скайлер,  которого  они  окрестили
французом, уже полностью усвоил европейские манеры и сказал,  что  уличные
девки слишком наивны.
   Последняя ночь перед отправкой была ясной и лунной,  поэтому  появились
немецкие дирижабли.  Они  как  раз  сидели  в  маленьком  ресторанчике  на
Монмартре. Кассирша и официант всех погнали в погреб,  как  только  сирены
завыли во второй раз. Там они  познакомились  с  тремя  довольно  молодыми
женщинами по имени Сюзет,  Миннет  и  Аннет.  Когда  промчалась  маленькая
пожарная машина, сообщавшая гудками о том, что воздушный  налет  кончился,
было уже время закрывать, и они не могли  добиться  в  ресторане  выпивки;
поэтому девицы повели их в какой-то дом с плотно закрытыми  ставнями,  где
их  препроводили  в  большую  комнату  с  оливковыми  обоями,  украшенными
зелеными розами. Старик в зеленом полотняном переднике принес шампанского,
и девицы прыгнули к ним на колени и  стали  ворошить  им  волосы.  Саммерс
выбрал самую хорошенькую и потащил ее прямо в альков, где над кроватью  во
всю длину висело зеркало. Затем он задернул портьеру. Дику досталась самая
жирная и старая, и ему стало противно. Ее  тело  было  как  резиновое.  Он
сунул ей десять франков и ушел.
   Сбегая  вниз  по  черной  крутой  лестнице,  он  столкнулся   с   двумя
австралийскими офицерами, которые дали ему глотнуть  виски  из  бутылки  и
повели его еще в один дом; они хотели устроить там парад всех барышень, но
мадам сказала, что все барышни заняты, а австралийцы были так  пьяны,  что
все равно ничего бы не увидели, и они начали ломать мебель.  Дику  удалось
улизнуть прежде, чем явились жандармы. Он пошел наугад  по  направлению  к
отелю, но тут опять началась тревога, и он очутился  в  толпе  бельгийцев,
потащивших его в шахту подземной дороги. На вокзале подземной дороги  была
одна очень хорошенькая девица,  и  Дик  попытался  объяснить  ей,  что  ей
следует пойти к нему в отель, но тут  к  нему  подступил  полковник  спаги
(*15), который ее, как оказалось, провожал; на нем