автомобиль,  как  вдруг  все  это  показалось  ей
ужасно нудным и скучным. Через минуту она уже шагала под руку с  маленьким
французским матросом в толпе каких-то людей, одетых  по  большей  части  в
польские мундиры и маршировавших за греческим флагом с пением "Брабансоны"
(*72).
   Еще через минуту она заметила, что потеряла из виду автомобиль  и  свою
компанию, и струсила. Она не узнавала  даже  улиц  в  этом  новом  Париже,
полном дуговых фонарей, и флагов, и оркестров, и  пьяных.  Она  плясала  с
маленьким  матросом  на  асфальтовой  площади  перед  церковью   с   двумя
колокольнями, потом с французским колониальным офицером в  красном  плаще,
потом с польским легионером, который немножко говорил по-английски  и  жил
когда-то в Ньюарке, штат Нью-Джерси; потом она внезапно очутилась в кольце
молодых французских солдат, которые плясали вокруг нее, взявшись за  руки.
Вся соль заключалась в том, что нужно было поцеловать кого-нибудь из  них,
чтобы вырваться из кольца. Поняв, что от  нее  требуется,  она  поцеловала
одного из них, и  все  захлопали  в  ладоши  и  закричали  "ура"  и  "vive
l'Amerique". Подоспела еще одна ватага и тоже начала плясать  вокруг  нее,
так что она в конце концов испугалась. У нее закружилась  голова,  но  тут
она заметила в толпе американский мундир. Она прорвала  кольцо,  опрокинув
при этом маленького толстого француза,  и  повисла  на  шее  американского
солдата, и поцеловала его, и все  кругом  захохотали  и  заорали  "ура"  и
"encore" [еще (франц.)]. Солдат,  по-видимому,  сконфузился,  его  спутник
оказался Полом Джонсоном, приятелем Дона Стивенса.
   - Понимаете, мне надо было кого-нибудь поцеловать, - вспыхнув,  сказала
Эвелин.
   Солдат рассмеялся и был, очевидно, доволен.
   -  Надеюсь,  вы  не  рассердились,  мисс  Хэтчинс,   надеюсь,   вы   не
рассердитесь - толпа, знаете ли, и все такое, - извинялся Пол Джонсон.
   Народ прыгал, плясал и орал вокруг них, и, прежде чем их отпустили,  ей
пришлось поцеловать и Пола Джонсона. Он  опять  торжественно  извинился  и
сказал:
   - Не правда ли, это замечательно - быть в Париже во время  перемирия  и
видеть все... не надо только сердиться на этих людей и вообще... право же,
мисс Хэтчинс, они, в сущности, предобродушные ребята. Ни драк, ничего... А
Дон сидит в кафе.
   Дон стоял в кафе за небольшой цинковой стойкой и смешивал коктейли  для
целой кучи вдребезги пьяных канадских солдат и австрийских офицеров.
   - Я не могу вытащить его оттуда, - шепнул Пол. - Он  выпил  больше  чем
следовало.
   Они извлекли Дона  из-за  стойки.  Никто  из  пьющих,  по-видимому,  не
платил. В дверях он сорвал с головы серую  фуражку  и  заорал:  "Vive  les
quakers... и has la  guerre!"  [Да  здравствуют  квакеры...  долой  войну!
(франц.)], и все закричали "ура!". Они долго бродили без  цели,  время  от
времени их окружала пляшущая толпа, и Дон целовал  Эвелин.  Он  был  шумно
пьян, и ей не нравилось его поведение, он обращался с ней так, словно  она
была  его  девушкой.  Когда  они  добрались  до  Плас-де-ла-Конкорд,   она
почувствовала усталость и предложила перейти на ту сторону реки и зайти  к
ней - дома у нее есть холодное мясо и салат.
   Когда Дон умчался вслед за компанией эльзасских  девушек,  с  пением  и
плясками шедших по направлению к Елисейским полям,  Пол  смущенно  сказал,
что, может быть, ему лучше не идти.
   - Нет уж, теперь вы должны пойти со мной, - сказала она, -  чтобы  меня
больше не целовали чужие мужчины.
   - Только не думайте, мисс Хэтчинс, что Дон  убежал  нарочно.  Он  очень
легко возбуждается, особенно когда пьян.
   Она рассмеялась, и они молча пошли дальше.
   Когда они дошли до ее дома, старуха  консьержка  вылезла,  ковыляя,  из
своей будки и пожала обоим руки.
   - Ah, madame, c'estla victoire [ах, мадам,  мы  победили  (франц.)],  -
сказала она, - но кто вернет мне моего убитого сына?
   Эвелин почему-то не нашла ничего лучшего, чем дать ей пять  франков,  и
она заковыляла обратно, певуче бормоча:
   - Merci, m'sieur, madame [спасибо, мсье, мадам (франц.)].
   Очутившись в маленькой квартирке Эвелин, Пол, по-видимому, окончательно
сконфузился. Они съели все, что у нее было, до последней  корки  черствого
хлеба, и завели довольно бессвязный разговор. Пол сидел на краешке стула и
рассказывал о своих служебных командировках. Он сказал, что для  него  это
было прямо чудом - попасть за границу и увидеть фронт и европейские города
и познакомиться с такими людьми, как она и Дон, и он надеется, что она  не
сердятся на него за то, что он не разбирается  во  всем  том,  о  чем  она
разговаривает с Доном.
   - Если это действительно мир, то я просто не знаю,  что  мы  все  будем
делать, мисс Хэтчинс.
   - Зовите меня Эвелин, Пол.
   - Я думаю, что это действительно  мир,  Эвелин,  согласно  четырнадцати
пунктам Вильсона. Я лично считаю Вильсона великим человеком, что бы Дон ни
говорил. Я знаю, что он в сто раз умней меня, и  все-таки...  Может  быть,
это была последняя война на земле, подумайте только...
   Она надеялась, что он, уходя, поцелует ее, но он только  неловко  пожал
ей руку и сказал одним духом:
   - Надеюсь, вы не рассердитесь на меня, если я в следующий своей  приезд
в Париж опять зайду к вам.


   На все время мирной конференции Джи Даблью получил в  "Крийоне"  номер,
состоявший из нескольких комнат, его белокурая секретарша,  мисс  Уильямс,
сидела за бюро в  маленькой  приемной,  а  Мортон,  камердинер-англичанин,
подавал под вечер чай. Эвелин любила,  пройдя  по  дороге  со  службы  под
аркадами рю-де-Риволи, заглянуть вечерком в "Крийон". Старенькие  коридоры
отеля были полны снующих взад и вперед американцев. В большой гостиной Джи
Даблью Мортон бесшумно разносил чай,  расхаживали  господа  в  мундирах  и
сюртуках, и в синем от  папиросного  дыма  воздухе  носились  рассказанные
вполголоса  анекдоты.  Джи  Даблью  пленял  ее  своим  серым  костюмом  из
шотландского твида с безукоризненной складкой  на  брюках  (он  больше  не
носил формы  майора  Красного  Креста)  и  своими  сдержанными,  приятными
манерами, смягченными рассеянным видом очень занятого человека - его то  и
дело звали к  телефону,  секретарша  подавала  ему  телеграммы,  время  от
времени он исчезал в  нише  окна,  выходившего  на  Плас-де-ла-Конкорд,  и
шептался там с каким-нибудь важным посетителем или на минутку  выходил  из
номера поговорить с полковником Хаузом, и все же, когда  он  передавал  ей
коктейль с шампанским, перед  тем  как  они  всей  компанией  отправлялись
обедать, в те вечера, когда он бывал свободен от  занятий,  или  спрашивал
ее, не угодно ли ей чашку чаю, она  на  миг  чувствовала  на  себе  прямой
взгляд его  голубых  мальчишеских  глаз,  в  них  было  какое-то  смешное,
откровенное, несколько насмешливое выражение, которое интриговало  ее.  Ей
хотелось узнать его поближе; Элинор, она это чувствовала, следила за ними,
как кошка за мышью. "В конце концов, - все это время,  твердила  про  себя
Эвелин, - она не имеет никакого права. Ведь между ними,  вероятней  всего,
ничего серьезного нет".
   Когда Джи Даблью бывал занят, они часто выезжали с  Эдгаром  Роббинсом,
который бил чем-то вроде помощника  Джи  Даблью.  Элинор  терпеть  его  не
могла, она говорила, что в его  цинизме  есть  что-то  оскорбительное,  но
Эвелин любила слушать его. Он говорил, что мир будет еще страшней войны  и
хорошо, что никто никогда ни о чем не  спрашивает  его  мнения,  иначе  он
наверняка сел бы в тюрьму. Любимым местопребыванием Роббинса  был  трактир
Фредди  на  Монмартре.  Там  они  просиживали  долгие  вечера  в   тесных,
прокуренных, переполненных комнатах,  а  Фредди,  носивший  большую  белую
бороду, как у Уолта Уитмена, играл на гитаре и пел. Иногда он напивался  и
угощал всех за свей счет. Тогда из задней  комнаты  появлялась  его  жена,
сварливая баба, похожая на цыганку, и ругалась,  и  орала  на  него.  Люди
вставали  из-за  столиков  и  декламировали  длинные  стихотворения  о  La
Grand'route, La Misere, L'Assassinat или пели старинные французские песни,
как, например; Les Filles de Nantes [Большая дорога,  Нищета,  Убийство...
Дочери Нанта (франц.)]. По окончании номера  все  присутствовавшие  дружно
аплодировали. Это называлось - устраивать бенефис.  Фредди  пригляделся  к
ним и, когда они появлялись, шумно  приветствовал  их  -  "Ah  les  belles
Americaines"  [А,  прекрасные  американки  (франц.)].  Роббинс  уныло  пил
кальвадос за кальвадосом, время от  времени  отпуская  едкие  замечания  о
текущих событиях и мирной конференции. Он  говорил,  что  этот  трактир  -
липовый, кальвадос - мерзкий, а сам Фредди - грязный  старый  бродяга,  но
почему-то его постоянно сюда тянет.
   Джи Даблью два раза ходил туда вместе с ними,  и  иногда  они  брали  с
собой какого-нибудь члена мирной делегации, на которого  их  знакомство  с
интимным парижским бытом  производило  огромное  впечатление.  Джи  Даблью
пришел в восторг от старинных французских песен, но  сказал,  что  в  этом
трактире ему все время хочется  чесаться,  он  убежден,  что  там  водятся
блохи. Эвелин любила смотреть на него, когда, полузакрыв глаза  и  откинув
назад голову, он слушал пение. Она чувствовала, что Роббинс  недооценивает
богатых  возможностей  его  натуры,   и,   когда   он   начинал   говорить
саркастическим тоном о "шишке",  как  он  называл  Джи  Даблью,  неизменно
приказывала ему замолчать. Она считала,  что  в  этих  случаях  Элинор  не
стоило смеяться, тем более что Джи Даблью так искренне предан ей.
   Когда Джерри Бернхем вернулся из Америки  и  узнал,  что  Эвелин  часто
встречается с Дж.Уордом Мурхаузом,  он  ужасно  возмутился.  Он  повел  ее
завтракать на левый берег в "Медичи грилл" и заговорил с ней об этом.
   - Право же, Эвелин, я никак не предполагал, что вы поддадитесь на такой
явный блеф. Этот тип не что иное,  как  обыкновеннейший  рупор...  Честное
слово, Эвелин, я вовсе не требую от вас, чтобы  вы  влюбились  в  меня,  я
очень хорошо знаю, что я вам глубоко безразличен, да и как могло  бы  быть
иначе?.. Но, черт возьми, этот рекламных дел мастер...
   - Послушайте, Джерри, - сказала Эвелин с набитым ртом, -  вы  прекрасно
знаете, что я вас обожаю... То, что вы говорите, просто-напросто скучно.
   - Вы любите меня не так, как мне бы хотелось... Но к черту, не  в  этом
дело... Вам вина или пива?
   -  Закажите  приличное  бургундское,  Джерри,  и  велите  его   чуточку
подогреть... Послушайте, ведь вы же сами написали статью о Джи Даблью... Я
читала ее в "Геральде".
   - Валяйте, валяйте, добивайте меня... Ей-богу, клянусь вам,  Эвелин,  я
брошу это гнусное занятие и... ведь это же была ординарнейшая, старомодная
болтовня, и я думал, что у вас хватит ума это понять. Черт возьми, до чего
хороша рыба!
   - Чудесная рыба... Но послушайте, Джерри,  именно  у  вас  должно  быть
побольше здравого смысла...
   - Не знаю, я воображал, что вы не похожи на  других  светских  дам,  вы
живете самостоятельно и все такое.
   - Не будем ссориться. Джерри,  давайте  лучше  веселиться,  ведь  мы  в
Париже, и война кончилась,  и  сегодня  -  чудесный  зимний  день,  и  все
здесь...
   - Война кончилась, как же! - грубо сказал Джерри.
   Эвелин почувствовала, что он ей действует на нервы, и стала  любоваться
багряным  блеском  зимнего  солнца,  и  старинным   фонтаном   Медичи,   и
нежно-лиловым кружевом обнаженных деревьев за  высокой  чугунной  решеткой
Люксембургского сада. Потом она поглядела  на  красное,  напряженное  лицо
Джерри, на его вздернутый нос и редкие, мальчишески-курчавые, уже  кое-где
седеющие волосы; она нагнулась к нему и потрепала его по руке.
   - Я понимаю, Джерри, вы видали вещи, которых я даже представить себе не
могу... Вероятно, это пагубное влияние Красного Креста.
   Он улыбнулся, подлил ей вина и сказал со вздохом:
   - Эвелин, вы самая привлекательная женщина на свете... Но, как  и  всем
женщинам, вам импонирует власть... Если главное для вас - деньги,  то  это
деньги, если слава, то слава, если искусство, то вы - пламенная поклонница
искусства... Вероятно, я такой же, но просто больше обманываю себя.
   Эвелин сжала губы и ничего не сказала. Ей вдруг стало холодно, и жутко,
и одиноко, и она не знала, что сказать. Джерри залпом выпил бокал  вина  и
заговорил о том, что он бросит свое ремесло, и поедет в Испанию, и напишет
книгу. Он не питает к себе ни малейшего  уважения,  но  быть  в  наши  дни
газетным корреспондентом -  нет,  черт  возьми,  это  уж  слишком.  Эвелин
сказала, что она ни за что не вернется в Америку, она уверена,  что  поело
войны там совсем невыносимо станет жить.
   Выпив кофе, они пошли гулять по саду. Перед  зданием  сената  несколько
пожилых господ играли в крокет в последних лучах вечернего солнца.
   - Ах, эти французы очаровательны, - сказала Эвелин.
   - Второе детство, - проворчал Джерри.
   Они бесцельно бродили по улицам, читая бледно-зеленые, желтые и розовые
афиши на киосках, взглядывая в окна антикварных магазинов.
   - И вам и мне пора возвращаться на службу, - сказал Джерри.
   - Я не вернусь, - сказала Эвелин, - я позвоню по телефону и скажу,  что
простудилась и собираюсь лечь в постель... И, кажется, я так и сделаю.
   - Не надо, лучше я тоже не пойду на службу, будем веселиться.
   Они пошли в кафе напротив  Сен-Жермен-де-Пре.  Когда  Эвелин  вышла  из
телефонной будки, Джерри купил ей  букетик  фиалок  и  заказал  коньяку  и
зельтерской.
   - Эвелин, давайте бездельничать, - сказал он, - я сегодня же пошлю моим
сукиным детям телеграмму с просьбой уволить меня.
   - Вы думаете, что так будет лучше, Джерри? Ведь,  в  конце  концов,  вы
имеете замечательную возможность поглядеть на  мирную  конференцию  и  все
такое.
   Через несколько минут она оставила его и пошла домой. Она не  позволила
ему провожать ее. Проходя мимо окна, у которого они сидели, она  заглянула
в кафе, он заказывал еще выпивку.
   На рынке рю-де-Бюсси под газовыми фонарями  царило  большое  оживление.
Пахло свежей зеленью, маслом и сыром.  Она  купила  несколько  булочек  на
завтрак и два-три небольших кекса на случай, если кто-нибудь придет к чаю.
В ее маленькой розовой и белой гостиной было очень уютно, в камине  пылали
брикеты, Эвелин закуталась в плед и прилегла на кушетку.
   Она спала, ее разбудил звонок. Это были Элинор и Джи Даблью,  пришедшие
проведать ее. Джи Даблью был вечером свободен и предлагал им пойти с ним в
оперу на "Кастора и Поллукса" (*73). Эвелин сказала, что она  себя  ужасно
чувствует, но, пожалуй, все-таки  пойдет.  Она  согрела  им  чаю,  а  сама
побежала в спальню одеваться. Она чувствовала себя такой  счастливой,  что
не могла удержаться и замурлыкала, сидя перед туалетом и глядя на  себя  в
зеркало. Ее кожа казалась белой, и на лице было то  спокойное,  загадочное
выражение, которое она любила.  Она  очень  тщательно  и  почти  незаметно
накрасила губы и уложила волосы в узел на затылке, волосы  беспокоили  ее,
они не вились и были какого-то неопределенного  цвета,  на  мгновение  она
даже решила не идти. Но тут вошла Элинор с чашкой чаю в руках и  попросила
ее поторопиться, так как им еще придется заехать  к  Элинор  и  подождать,
покуда она переоденется,  а  опера  начинается  рано.  У  Эвелин  не  было
настоящего вечернего манто, и ей  пришлось  накинуть  на  вечернее  платье
старую кроликовую шубу. На квартире Элинор их поджидал Роббинс, на нем был
довольно поношенный смокинг. Джи Даблью был в  майорском  кителе  Красного
Креста.  Эвелин  решила,  что  он  занимается  гимнастикой,  так  как  его
подбородок уже не свисал, как прежде, на тугой высокий воротник.
   Они наспех поели у "Паккарди" и выпили множество скверно приготовленных
коктейлей мартини. Роббинс и Джи Даблью были в ударе и все  время  смешили
дам. Теперь Эвелин поняла, почему они так хорошо сработались. Они опоздали
в оперу, там было чудесно - сплошное  сверкание  канделябров  и  мундиров.
Мисс Уильямс, секретарша Джи Даблью, уже сидела в ложе.  Эвелин  подумала,
как  о  ним,  должно  быть,  приятно  работать,  и  на  секунду   отчаянно
позавидовала мисс Уильямс,  даже  ее  обесцвеченным  перекисью  волосам  и
дробной скороговорке. Мисс Уильямс перегнулась к ним и  сказала,  что  они
пропустили самое интересное - только что в зал вошли президент  Вильсон  и
его супруга,  встреченные  бурной  овацией,  и  маршал  Фош,  и,  кажется,
президент Пуанкаре.
   В антракте  они  с  трудом  пробрались  в  переполненное  фойе.  Эвелин
разгуливала с Роббинсом и изредка ловила взглядом Элинор, гулявшую  с  Джи
Даблью, и чуточку завидовала ей.
   - Тут спектакль гораздо интересней, чем на сцене, - сказал Роббинс.
   - Вам не нравится постановка?.. А по-моему, постановка замечательная.
   - Да, вероятно, с профессиональной точки зрения...
   Эвелин следила за Элинор, ту как раз знакомили с французским  генералом
в красных штанах, сегодня вечером  она  была  красива  -  свойственной  ей
жесткой, холодной красотой. Роббинс попытался пробуксировать Эвелин  через
толпу к буфетной стойке, но от этой попытки пришлось  отказаться:  впереди
было слишком много народу. Роббинс  вдруг  заговорил  о  Баку  и  нефтяных
делах.
   - Это же чертовски смешно, - несколько рае повторил он. - Пока  мы  тут
сидим и ссоримся под присмотром  школьного  учителя  Вильсона,  Джон  Буль
прибирает к рукам все будущие мировые запасы нефти... Конечно, только  для
того,  чтобы  спасти  их  от  большевиков.  Англичане  забрали  Персию   и
Месопотамию, и будь я проклят, если они не подбираются к Баку.
   Эвелин скучала и думала про себя, что Роббинс опять хватил лишнего,  но
тут дали звонок.
   Когда они вошли в ложу,  там  сидел  еще  один  длиннолицый  мужчина  в
будничном костюме и вполголоса разговаривал с Джи Даблью. Элинор нагнулась
к Эвелин и шепнула ей на ухо:
   - Это был генерал Гуро.
   Свет погас, глубокая торжественная музыка заставила Эвелин  забыть  обо
всем на свете.
   В ближайшем перерыве она нагнулась к Джи Даблью  и  спросила,  как  ему
нравится.
   - Великолепно, - сказал он, и она, к своему удивлению, увидала  у  него
слезы в глазах.
   Она заговорила о музыке с Джи Даблью и человеком в  будничном  костюме,
которого звали Расмуссеном.
   В  высоком  аляповатом  фойе  было  жарко  и  слишком  людно.   Мистеру
Расмуссену удалось открыть дверь на балкон, и они вышли, оттуда видна была
вереница уличных огней, мерцавших в красноватом туманном зареве.
   - Вот когда бы мне хотелось жить, - мечтательно сказал Джи Даблью.
   - При дворе короля-солнца? - спросил мистер Расмуссен. - А по-моему,  в
те времена зимой было невыносимо холодно, и канализация, держу пари,  была
отвратительная.
   - Ах, какое это было удивительное время, - сказал Джи Даблью, как бы не
расслышав. Потом он обратился к Эвелин. - Вы  не  боитесь  простудиться?..
Вам следовало бы накинуть манто.
   - Я вам уже говорил, Мурхауз, - сказал Расмуссен другим тоном, - у меня
есть точная, информация, что они  не  смогут  удержать  Баку  без  сильных
подкреплений, а эти подкрепления им никто, кроме нас, не может дать.
   Опять зазвенел звонок, и они поспешили в ложу.
   После оперы все, за исключением Роббинса, который повез мисс Уильямс  в
гостиницу, пошла в "Кафе де-ла-Пе" выпить по бокалу шампанского. Эвелин  и
Элинор сидели на диване по обе стороны Джи Даблью, а мистер  Расмуссен  на
стуле  напротив  них.  Он  говорил  больше  всех,  то  нервно   отхлебывая
шампанского между отдельными фразами, то запуская пальцы в свои щетинистые
черные волосы. Он был  инженером  "Стандард-ойл".  Он  говорил  о  Баку  и
Махоммаре и Мосуле, о том, что англо-персидская  компания  и  "Ройал-дойч"
обходят Соединенные Штаты на Ближнем Востоке и  пытаются  навязать  нам  в
качестве мандатной области Армению, разоренную турками,  где  не  осталось
ничего, кроме полчищ голодающих, которых нужно накормить.
   - Нам, наверно