ь сердце, что она не
могла больше усидеть в купе и то и дело  выбегала  на  площадку,  где  дул
холодный, резкий ветер. Толстый седой проводник спросил ее  с  иронической
усмешкой, не ждет ли ее в Нью-Йорке на  вокзале  возлюбленный,  что-то  уж
очень ей не терпится поскорей приехать. Теперь они ехали по  Ньюарку.  Еще
одна остановка.  Над  мокрыми  улицами,  полными  автомобилей,  небо  было
свинцового цвета, и мелкий дождь пятнал снежные сугробы  серыми  рябинами.
Поезд помчался по необъятным,  пустынным  солончакам,  кое-где  оживленным
разбросанными фабричными корпусами или черной рекой  с  плывущими  по  ней
пароходами. Людей совсем не было  видно,  эти  солончаки  казались  такими
холодными и пустынными, что от одного взгляда на них у  Дочки  становилось
тяжело на душе, и  ей  хотелось  домой.  Потом  поезд  внезапно  нырнул  в
туннель, и проводник сложил весь багаж в конце вагона. Она надела  меховую
шубку, подаренную ей папой на рождество,  и  натянула  перчатки,  ее  руки
похолодели от страха - вдруг Ада Уошберн не получила ее телеграммы или  не
смогла прийти на вокзал.
   Но вот она стоит на перроне, в очках и дождевике, такая же старая дева,
как  всегда,  и  с  ней  еще  одна  девушка  помоложе  -  как   выяснилось
впоследствии, уроженка Уэйко и учится  в  Академии  художеств.  Они  долго
ехали в такси по запруженным слякотным улицам с желтыми и серыми  снежными
сугробами вдоль тротуаров.
   - Если бы ты приехала на неделю раньше,  Энн-Элизабет,  ты  увидела  бы
настоящий буран.
   - Я всегда представляла себе снег, как на рождественских  открытках,  -
сказала Эстер Уилсон, ехавшая с ними черноглазая девушка с длинным лицом и
глубоким, трагическим голосом. - Но это была иллюзия, как и многое другое.
   - Нью-Йорк не место для иллюзий, - резко сказала Ада Уошберн.
   - А мне все кругом кажется иллюзией, -  сказала  Дочка,  выглядывая  из
окна такси.
   Ада и Эстер жили  в  прелестной  большой  квартире  на  Университетском
холме, они превратили столовую в  спальню  для  Дочки.  Ей  не  понравился
Нью-Йорк, но в Нью-Йорке было интересно; все было такое серое и мутное,  и
все встречные казались иностранцами, и никто не обращал на тебя  внимания,
только изредка кто-нибудь пытался пристать к тебе на улице или  прижимался
в   вагоне   подземки,   что   было    отвратительно.    Она    записалась
вольнослушательницей, посещала лекции по экономике, английской  литературе
и искусству и иногда  перекидывалась  двумя-тремя  словами  с  мальчиками,
сидевшими рядом с ней, но она была гораздо моложе своих соучеников и,  как
видно, не умела говорить так, чтобы им было интересно. Забавно было ходить
с Адой на дневные спектакли и концерты или ездить по воскресеньям с  Эстер
в Художественный музей на империале автобуса, плотно укутавшись  в  шубку,
но и та и другая были такие трезвые  и  взрослые,  и  их  на  каждом  шагу
шокировало все, что она говорила и делала.
   Когда Пол Инглиш позвонил ей по телефону и  пригласил  пойти  с  ним  в
субботу  на  дневной  спектакль,  она  пришла  в  восторг.   Они   изредка
переписывались, но не видались с Вашингтона. Она  все  утро  примеряла  то
одно, то другое платье, меняла прически и как раз принимала горячую ванну,
когда он зашел за ней, так что Аде  пришлось  очень  долго  занимать  его.
Когда она увидела его, весь ее  восторг  пропал  -  до  того  натянутым  и
напыщенным казался он в парадном мундире. Даже не подумав как следует, она
принялась дразнить его и всю дорогу в подземке вела себя так  глупо,  что,
когда они добрались до "Астора", куда он пригласил ее завтракать,  он  был
злой как собака. Она оставила его за  столом  и  ушла  в  дамскую  комнату
поглядеть, в порядке ли у нее прическа, и разговорилась с пожилой еврейкой
в бриллиантах, потерявшей портмоне, и, когда она вернулась к  столу,  весь
завтрак уже остыл и Пол  Инглиш  беспокойно  взглядывал  на  часы-браслет.
Спектакль ей не понравился, и, когда они ехали в такси по Риверсайд-драйв,
Пол Инглиш обнаглел, хотя на улице было еще совсем светло, и она дала  ему
оплеуху. Он сказал, что такой гадкой девчонки в жизни не встречал,  а  она
сказала, что ей нравится быть гадкой, а если ему не нравится,  то  у  него
есть прекрасный выход. Она уже до этого решила вычеркнуть  его  из  списка
знакомых.
   Она заперлась в своей комнате и расплакалась и отказалась ужинать.  Она
была  по-настоящему  несчастна  оттого,  что  Пол  Инглиш  оказался  таким
противным хлыщом. Она одинока, теперь ее  никто  никуда  больше  не  будет
водить, и познакомиться она тоже ни с кем не  может,  потому  что  за  ней
повсюду увязываются эти старые девы. Она лежала во весь  рост  на  полу  и
глядела на мебель снизу, как в детстве, и думала о Джо Уошберне. Ада вошла
в комнату и застала ее в глупейшей позе - она лежала на полу, задрав  ноги
кверху; она вскочила, осыпала Аду поцелуями, обняла  и  сказала,  что  она
была форменной идиоткой, но теперь все прошло  и  нет  ли  чего  поесть  в
леднике.
   По воскресеньям вечером у Ады собиралось общество, но Дочка  обычно  не
выходила к гостям, потому что уж  очень  они  сидели  важные  за  какао  и
пирожными и уж очень торжественно и глубокомысленно разговаривали,  но  на
одном воскресном приеме она познакомилась с Эдом Виналом, и с тех пор  все
переменилось, и она полюбила Нью-Йорк. Эд Винал был тощий молодой  парень;
он изучал социологию. Он сидел на жестком стуле,  неловко  держа  чашку  с
какао в руках, и, казалось, не знал, куда  девать  ноги.  Он  молчал  весь
вечер, но, уходя, услышал  какую-то  фразу  Ады  о  ценностях  и  произнес
длиннейшую речь, все время  цитируя  какого-то  Веблена  (*68).  Дочке  он
почему-то  понравился,  и  она  спросила  его,  кто  такой  Веблен,  и  он
разговорился с ней. Она понимала не  все,  что  он  говорил,  но  ей  было
приятно, что он обращается только к  ней.  У  него  были  светлые  волосы,
черные брови и черные ресницы и светло-серые глаза с  крошечными  золотыми
точками. Ей нравились его медлительные, неловкие  движения.  На  следующий
день вечером он пришел к ней в гости и принес  ей  том  "Теории  праздного
класса" и спросил ее, не хочет ли она покататься с ним на коньках на катке
Сент-Николас. Она пошла к себе одеваться и долго возилась,  пудря  лицо  и
разглядывая себя в зеркале.
   -  Эй,  Энн,  ради  бога,  поскорей,  ведь  не  вся  же  ночь  в  нашем
распоряжении, - крикнул он за дверью.
   Она никогда в жизни не надевала коньков, но умела кататься  на  роликах
и, держась за руку Эда, она каталась по всему огромному  залу  с  играющий
оркестром и гроздьями лампочек и лиц на балконах. С тех пор как она уехала
из дому, ей ни разу не было так весело.
   Эдвин Винал работал в попечительстве о бедных, жил в  доме-общежитии  и
был стипендиатом Колумбийского университета, но профессора, по его мнению,
слишком много занимались теорией и, по-видимому, совершенно забывали,  что
имеют дело с живыми людьми, как вы да я. Дочка у себя на родине работала в
церковном благотворительном кружке и  на  рождество  разносила  корзины  с
подарками бедным белым семьям, она сказала, что в Нью-Йорке она тоже хочет
заняться благотворительной работой. Когда они снимали коньки,  он  спросил
ее, намерена ли она всерьез заняться этим делом, и она  улыбнулась  ему  и
сказала:
   - Умереть мне на месте, если я шучу.
   И вот на следующий вечер он повез ее на окраину города, они  ехали  три
четверти часа подземкой, а  потом  еще  долго-долго  трамваем,  покуда  не
добрались до большого дома-общежития на Гранд-стрит, там  она  ждала  его,
покуда он обучал английскому языку группу неопрятных литовцев или  поляков
или кого-то еще. Потом они пошли бродить по улицам, и Эдвин рассказывал ей
про местные бытовые условия. Эта часть города была похожа на  мексиканский
квартал  Сан-Антонио  или  Хьюстона,  только  тут  были  представлены  все
национальности. Встречные выглядели так, словно они никогда не  мылись,  и
на улицах пахло  помоями.  Повсюду  было  развешано  белье  и  красовались
вывески на каких-то странных языках. Эдвин показал ей несколько русских  и
еврейских вывесок, одну армянскую и две арабские. Улицы были полны народу,
и вдоль тротуаров стояли тележки и  бегали  разносчики,  и  из  ресторанов
пахло какими-то незнакомыми блюдами и доносилась  чужеземная  граммофонная
музыка. Эдвин обратил ее внимание на двух изможденных накрашенных девиц  -
по его словам, уличных женщин; на пьяных,  вываливающихся  из  кабака;  на
молодого человека в клетчатой кепке - по его словам, сутенера  и  зазывалу
из публичного дома; на  двух-трех  желтолицых  парней  -  по  его  словам,
налетчиков и торговцев кокаином. Она облегченно вздохнула, когда они вышли
из подземки в центре,  где  весенний  ветер  гулял  по  широким  пустынным
улицам, пахнувшим рекой, Гудзоном.
   - Ну-с, Энн, как вам понравилась эта небольшая экскурсия на дно?
   - Очень понравилась, - сказала она  после  паузы.  -  В  следующий  раз
захвачу с собой  в  сумочке  револьвер...  Но,  послушайте,  Эдвин,  каким
образом вы сделаете из них  американских  граждан?  По-моему,  не  следует
пускать к нам всех этих людей, они только заводят у нас беспорядок.
   - Вы совершенно не правы, - накинулся на нее Эдвин. - Все они  были  бы
достойнейшими людьми, если бы имели возможность. А мы были бы точно такими
же, как они, если бы нам не посчастливилось родиться в почтенной  семье  в
каком-нибудь процветающем американском провинциальном городе.
   - Что вы, Эдвин, как вы можете говорить такие глупости,  они  же  -  не
белые люди и никогда ими не будут.  Они  все  равно  что  мексиканцы,  или
черномазые, или, я уж не знаю  кто...  -  Она  спохватилась  и  прогладила
последнее слово. Негр-лифтер дремал на скамейке прямо напротив нее.
   - Вы невежественнейшая маленькая язычница, - иронически сказал Эдвин. -
Вы ведь христианка, верно? А вы когда-нибудь подумали о том,  что  Христос
был еврей?
   - Оставьте меня, мне до смерти  хочется  спать,  и  я  не  в  состоянии
спорить с вами, но я знаю, что  вы  не  правы.  -  Она  вошла  в  лифт,  и
негр-лифтер встал, зевая и потягиваясь. В быстро сужающейся  полосе  света
между дном лифта и потолком вестибюля она еще успела  увидеть,  как  Эдвин
грозит ей кулаком. Она послала ему воздушный поцелуй, в который не вложила
никакого особого значения.
   Когда она пришла домой, Ада, читавшая книгу в гостиной,  накинулась  на
нее за то, что она возвращается так поздно, но она захныкала,  что  ужасно
устала и хочет спать, не надо бранить ее.
   - Что ты скажешь об Эде Винале, Ада?
   - Ну что же, дорогая моя, он отличный молодой человек, пожалуй  чуточку
беспокойный, но это ничего, со временем утихомирится... А что?
   - Так, ничего, - сказала Дочка зевая. - Спокойной ночи. Ада, золотко.
   Она приняла горячую ванну и вылила на себя целый флакон духов и легла в
кровать, но не могла заснуть. У нее болели ноги от скользких  тротуаров  и
было такое чувство,  словно  на  нее  наваливаются  стены  многонаселенных
домов, набухшие пороком и грязью и вонью скученных  тел,  и,  несмотря  на
духи, она все еще ощущала гнилостный запах помоев, и от мелькания  уличных
фонарей и лиц у нее горели глаза. Когда она заснула,  ей  приснилось,  что
они накрасила губы и гуляет взад  и  вперед  по  панели  с  револьвером  в
сумочке. Джо Уошберн прошел мимо нее, и она хватала его  за  рукав,  чтобы
остановить, но он прошел мимо, не глядя на нее, и папа тоже, и они даже не
обернулись,  когда  к  ней  подошел  огромный  бородатый  старик,   ужасно
пахнувший Ист-Сайдом и чесноком  и  клозетом,  и  она  хотела  достать  из
сумочки револьвер и выстрелить в него, а он обхватил ее руками и  притянул
к себе ее лицо. Она не могла достать револьвер из сумочки, и голос  Эдвина
Винала заглушил стук и грохот подземки:
   - Вы христианка, верно? Вы совершенно не правы... христианка, верно?  А
вы когда-нибудь подумали о том, что Христос был бы точно таким же, если бы
ему не посчастливилось родиться в почтенной семье... христианка, верно?
   Ада, стоявшая над ней в ночной сорочке, разбудила ее:
   - Что с тобой, детка?
   - Мне приснился кошмар... Как глупо! - сказала Дочка и села. - А что, я
кричала "караул"?
   - Я уверена, что вы где-нибудь ели  гренки  с  сыром,  оттого-то  ты  и
пришла так поздно, - сказала Ада и, смеясь, ушла к себе.
   Весной Дочка занялась тренировкой женской баскетбольной команды ХСЖМ  в
Бронксе и обручилась с Эдвином Виналом. Она объявила ему, что выйдет замуж
не раньше чем через два года, и он сказал, что плотская  связь  не  играет
для него никакой роли, самое важное - это наметить план совместной  жизни,
посвященной  служенью  человечеству.  Воскресными  вечерами,  если  бывала
хорошая погода, они ездили в парк на берегу Гудзона, жарили себе котлеты и
сидели  на  траве,  глядя  из-за  деревьев  на  огни,  вспыхивавшие  вдоль
громадной зубчатой скалистой каймы города, и беседовали о добре и зле и  о
том, что такое настоящая любовь. Возвращаясь домой, они стояли рука в руке
на носу парома, в толпе бойскаутов, экскурсантов и дачников и  глядели  на
огромную  панораму  освещенных  зданий,  уплывавших  вдоль  Норт-Ривер   в
розоватый туман, и говорили о чудовищных условиях жизни в городе. Желая ей
спокойной ночи, Эдвин целовал  ее  в  лоб,  и  она  поднималась  в  лифте,
чувствуя, что этот поцелуй - посвящение.
   В конце концов она на три месяца поехала домой в ранчо, но  этим  летом
она была очень несчастна. Почему-то она  никак  не  могла  заставить  себя
рассказать папе о своем обручении. Когда на неделю  приехал  Джо  Уошберн,
мальчики задразнили ее до  смерти  и  сообщили  ей,  что  он  обручился  в
Оклахома-Сити с одной девушкой, и она до того взбесилась, что перестала  с
ними разговаривать, а с Джо была только-только вежлива. Она во что  бы  то
ни стало хотела  ездить  только  на  норовистом  маленьком  пони,  который
постоянно вставал на дыбы  и  уже  несколько  раз  сбрасывал  ее.  Однажды
вечером она въехала на автомобиле в садовую калитку  и  разбила  вдребезги
обе фары. Когда папа бранил ее за сумасбродство, она отвечала, что это ему
должно быть безразлично, так как она все равно уедет  на  Восток  и  будет
зарабатывать себе на жизнь и он избавится от нее навсегда.
   Джо Уошберн относился к ней все с той же  серьезной  нежностью,  что  и
раньше, и по временам, когда она вела себя  совсем  как  сумасшедшая,  она
вдруг перехватывала  его  странный,  понимающий,  иронический  взгляд,  от
которого она как-то сразу слабела и чувствовала себя глупой девчонкой.
   Вечером, накануне его отъезда,  мальчики  поймали  на  груде  камней  у
загона для скота гремучую змею, и Дочка стала подзуживать  Джо,  чтобы  он
поднял змею с земли и оторвал ей голову. Джо побежал за  валами,  подцепил
ими змею и со всего размаху швырнул ее об  стенку  коптильни.  Когда  змея
упала на траву с перебитым позвоночником, Бад раздробил ей голову  киркой.
У нее было шесть гремушек на конце хвоста,
   - Дочка, - протяжно сказал Джо,  глядя  ей  в  лицо  твердым  смеющимся
взглядом, - по временам ты ведешь себя так, словно потеряла рассудок.
   - Ты трус, в этом все дело, - сказала она.
   - Дочка, ты сошла с ума... Сейчас же попроси у Джо прощения, - закричал
Бад, он подбежал к  ней  весь  багровый,  с  мертвой  змеей  в  руке.  Она
повернулась, пошла в ранчо и бросилась на  кровать.  Она  не  выходила  из
своей комнаты, покуда Джо утром не уехал.
   Всю последнюю неделю до отъезда в Нью-Йорк она вела себя как  ангел,  и
подлизывалась к пате и мальчикам, и пекла для них пирожные,  и  занималась
домашним хозяйством, чтобы загладить свое глупое и гадкое  поведение.  Она
встретилась с Адой в  Далласе,  и  они  взяли  себе  отдельное  купе.  Она
надеялась,  что  Джо  придет  на  вокзал  проводить  ее,  но  он   был   в
Оклахома-Сити по нефтяным делам. Она написала ему с пути длинное письмо  о
том, что она прямо не знает, что с ней тогда  случилось,  когда  произошла
эта история со змеей, и пускай он, пожалуйста, простит ее.
   Осенью Дочка усердно занималась. Она поступила  в  Школу  журналистики,
несмотря на протесты Эдвина. Он хотел, чтобы она  готовилась  к  профессии
учительницы или работницы благотворительного патронажа,  но  она  заявила,
что журналистика открывает более широкие перспективы. Это  в  большей  или
меньшей степени послужило поводом к их  разрыву:  хотя  они  и  продолжали
встречаться, они уже не говорили так  часто  о  своей  помолвке.  В  Школе
журналистики учился один  мальчик  по  имени  Уэбб  Кразерс,  Дочка  очень
подружилась с ним, несмотря на то что Ада считала его непутевым  юношей  и
запретила приглашать его в гости. Он был ниже ее ростом, черноволос, и  на
вид ему можно было дать лет пятнадцать,  хотя,  по  его  словам,  ему  был
двадцать один год. У него  была  молочно-белая  кожа,  из-за  которой  его
окрестили Младенцем, и забавная манера  говорить  -  так,  словно  он  сам
несерьезно относился к своим словам. Он  называл  себя  анархистом  и  без
конца говорил о политике и о войне. Он тоже водил ее в Ист-Сайд, но ходить
с ним было гораздо интересней, чем с Эдвином. Уэбба постоянно тянуло туда,
где можно было выпить и поболтать с незнакомыми людьми.  Он  водил  ее  по
кабакам, и румынским погребкам, и арабским ресторанам, и таким  местам,  о
существовании которых  она  даже  не  подозревала.  Повсюду  у  него  были
знакомые, и он, как видно, повсюду имел кредит, потому что  у  него  почти
никогда не было ни гроша, и, когда у них выходили деньги, какие она  имела
при себе, Уэбб просил записать остаток на его счет. Дочка  только  изредка
выпивала стакан вина, и, если он начинал  чрезмерно  шуметь,  она  просила
проводить ее до ближайшей остановки  подземной  дороги  и  уезжала  домой.
Наутро он являлся вялый и кислый и  рассказывал  ей,  как  его  тошнило  и
разные смешные истории, случившиеся с ним в пьяном виде. Карманы его  были
вечно набиты брошюрами о социализме и  синдикализме  и  номерами  журналов
"Мать Земля" и "Мэссиз".
   После  рождества  Уэбб  влез  с   головой   в   стачку   текстильщиков,
происходившую в каком-то городе в  штате  Нью-Джерси.  В  воскресенье  они
поехали туда посмотреть, как  и  что.  Они  сошли  с  поезда,  на  грязном
кирпичном вокзале в центре  пустынного  делового  квартала,  у  закусочных
стояли  два-три  человека,  пустые  магазины  были   закрыты   по   случаю
воскресенья; в городе не было  заметно  ничего  особенного,  пока  они  не
подошли к приземистым  прямоугольникам  -  кирпичным  заводским  корпусам.
Кучки полицейских в синем стояли на  широкой  грязной  дороге,  ведущей  к
воротам, а за проволочным заграждением расхаживали мрачного вида  парни  в
хаки.
   - Понятые шерифа, сукины дети, - пробормотал Уэбб сквозь зубы.
   Они пошли в штаб к одной девушке, знакомой Уэбба, которой была поручена
газетная пропаганда. По грязной лестнице, на которой толпились  серолицые,
иностранного вида мужчины  и  женщины  в  выцветших,  серых  платьях,  они
поднялись в контору, откуда доносились  голоса  и  стук  пишущих  машинок.
Прихожая была завалена кипами листовок, молодой человек  с  усталым  лицом
пачками раздавал их  ребятам  в  рваных  свитерах.  Уэбб  отыскал  Сильвию
Делхарт, длинноносую девицу  в  очках,  бешено  стучавшую  на  машинке  за
столом, заваленным газетами и вырезками. Она помахала рукой и сказала:
   - Уэбб, обождите меня на дворе.  Я  буду  водить  по  городу  двух-трех
газетчиков, хорошо, если вы пойдете со мной.
   В прихожей они столкнулись еще с одним знакомым Уэбба, Беном Комптоном,
высоким молодым человеком с длинным, тонким носом и  красными  веками,  он
сказал, что намерен выступить на митинге, и спросил Уэбба, не выступит  ли
и он.
   - Да что я могу сказать этим  людям?  Я  ведь  всего-навсего  непутевый
студент, как и вы, Бен.
   - Скажите им, что рабочие могут завоевать весь  мир,  с