й нет. Нужно, чтобы кто-нибудь
гордо скорбел,  носил траур, переживал жизнь трагически, <...>
нужен живой человек -- носитель этого трагизма.
   В  эти  страшные  годы,  что мы пережили, я никого не хотел
видеть,  --  даже  Т.,  которого  я  люблю, приезжая в Москву,
останавливался  у  Л.,  не  звонил  мне, при встрече -- прятал
глаза.   Даже  И.,  честнейший  художник,  делал  в  эти  годы
подлости,  делал  черт знает что, подписывал всякие гнусности,
чтобы   сохранить   в   неприкосновенности   свою  берлогу  --
искусство.  Его,  как  медведь, выволакивали за губу, продев в
нее  железное  кольцо,  его, как дятла, заставляли, как и всех
нас, повторять сказки о заговорах. Он делал это, а потом снова
лез в свою берлогу -- в искусство. Я прощаю ему. Но есть люди,
которым  понравилось  быть  медведями,  кольцо  из  губы у них
вынули,  а они все еще, довольные, бродят по бульвару и пляшут
на потеху публике".
   (В  1937 году во время процесса по делу Якира, Тухачевского
и  других  среди  писателей  собирали  подписи  под одобрением
смертного  приговора.  "Когда  пять  лет  назад,  -- вспоминал
Пастернак  в письме К. И. Чуковскому от 12 марта 1942 г., -- я
отказывал  Ставскому  в подписи под низостью и готов был пойти
за  это  на  смерть,  а  он мне этим грозил и все-таки дал мою
подпись  мошеннически  и  подложно, он кричал: "Когда кончится
это толстовское юродство?"".)
   Опыт пережитых лет  навсегда научил Пастернака "быть равным
самому себе" и "не отступаться от лица" ни в каких положениях.
Верность  неискаженному  голосу   жизни,   чувство  внутренней
свободы  и  нравственной независимости помогли  ему  сохранить
ощущение творческого счастья,  без которого он не мыслил своей
работы, в самые тяжелые времена.
   В  октябре 1936  г.,  находясь в  угрожающем положении,  он
сообщал О. М. Фрейденберг: "Как раз сейчас, дня два-три, как я
урывками  взялся  за   сюжетную  совокупность,   с   32   года
преграждающую мне всякий путь вперед,  пока я ее не осилю,  --
но  не  только  недостаток  сил  ее  тормозит,  а  оглядка  на
объективные   условия,   представляющая  весь   этот   замысел
непозволительным по  наивности притязаньем.  И  все же у  меня
выбора нет, я буду писать эту повесть". В мае 1937 года, когда
ежеминутно можно  было  ждать  ареста,  Пастернак писал  отцу:
"...Ядром,   ослепительным  ядром  того,   что  можно  назвать
счастьем,  я  сейчас владею.  Оно в  той,  потрясающе медленно
накопляющейся  рукописи,  которая  опять,  после  многолетнего
перерыва ставит меня в обладание чем-то объемным,  закономерно
распространяющимся,  живо прирастающим,  точно та вегетативная
нервная система,  расстройством которой я  болел два года тому
назад,  во всем здоровье смотрит на меня с ее страниц и ко мне
отсюда возвращается..."
   Попытки  продолжать работу  над  "генеральной прозой"  были
надолго оставлены Пастернаком только в 1938 году, как явствует
из его письма к Л. К. Чуковской от 5 ноября 1938 г. (в этом же
письме он  говорит о  своем намерении перевести шекспировского
"Гамлета"):
   "...Если бы  можно было и  имело бы  смысл (не для друзей и
благожелателей,  а вообще неизвестно ради кого) продолжать эту
прозу (которую я привык считать частью некоторого романа),  то
я  зазимовал бы  в  Переделкине,  потому  что  широте  решенья
соответствовала широта свободнейших рабочих выводов. <...>
   Но,  не  составляя в этом отношении исключенья из остальных
моих повествовательных попыток <...>, хромает и это начинанье,
и  совершенно  не  интересно,  с добра или от худа хромает эта
проза,  так  показательна ее хромота в тех внешних испытаньях,
где  художественным  притязаньям  первым  делом  не полагается
хромать".
   Десять лет спустя,  когда Пастернак заканчивал первую книгу
"Доктора  Живаго",   знакомая  Пастернака,  студентка  МГУ  Н.
Муравина,  занесла в  свой  дневник содержание их  телефонного
разговора,  помогающего понять,  что именно в своей прозе 30-х
годов Пастернак ощущал как  "хромоту":  "...я  спросила его  о
"Надменном нищем",  обнаруженном мной в  старом журнале.  "Это
часть того же замысла,  что и роман,  --  объяснил Б. Л. -- Но
там  --  один  лишь  быт.  Художник вправе спокойно заниматься
бытом, когда литература нормально существует и есть единство в
понимании вещей.  Тогда все  получает объяснение само  собой".
"Но там очень густо дана Москва!" --  вступилась я за рассказ,
о  котором он  теперь  слишком пренебрежительно отзывался.  Он
возразил:  "Да,  многие,  в том числе и вы,  будете говорить о
густоте  жизни,  но,  когда  писатель идет  вразрез  с  общими
взглядами,   приходится   истолковывать  самого   себя,   свое
мировоззрение.  Если  писатель не  может  быть  понят на  фоне
общераспространенных представлений, мало живописать быт..."
   Сохранившееся "начало прозы 1936  года" слишком невелико по
объему,  чтобы  с  уверенностью судить  о  замысле,  сюжете  и
хронологических рамках романа в  целом.  Можно лишь утверждать
на  основании косвенных данных,  что  повествование охватывало
куда  больший  жизненный  пласт  по  сравнению  с   уцелевшими
главами, относящимися в основном к событиям 1905 года.
   На второй странице машинописи,  обнаруженной в  бумагах Вс.
Вишневского,  рукою  Пастернака записан  вариант  заглавия  --
"Начало  романа  о  Патрике".   Рукопись  романа,   все  следы
подготовительных  работ  и  главы  продолжения  погибли  зимой
1941/42 года при пожаре дачи Вс.  Иванова в Переделкине,  куда
Пастернак осенью 1941  года перед эвакуацией перенес сундук со
своими бумагами и работами отца.
   В    рукописном   отделе   Института   мировой   литературы
сохранилась обложка предложенного к  печати фрагмента романа с
двумя  зачеркнутыми названиями --  "Когда  мальчики выросли" и
"Записки Живульта".
   Смысловое  тождество  фамилий  Живульт  и Живаго очевидно и
само    по    себе    свидетельствует    об   их   несомненной
эмблематичности,  а  не  случайном  происхождении. Еще большее
значение   для  осмысления  единства  всего  творческого  пути
Пастернака  приобретает  это  тождество,  если  учесть,  что в
рукописях   ранних  набросков  прозы  начала  10-х  годов,  во
фрагменте,  носящем заглавие "Смерть Реликвимини", встречается
вариант  его имени -- П_у_р_в_и_т (от искаженного французского
pour vie -- ради жизни), образующего вместе с двумя другими --
Живульт   и   Живаго   --   триаду   тождественных  по  смыслу
имен-эмблем.  В  тройственной  форме этого по существу единого
имени  заключена  центральная  интуиция всего пастернаковского
творчества  --  интуиция  бессмертия  жизни. Его герои -- поэт
Реликвимини-Пурвит,  возникший в самом начале творческого пути
Пастернака,  и  поэт  Юрий  Живаго, этот путь увенчивающий, --
страдают  и  умирают,  чтобы чудо жизни обрело бессмертие в их
слове.  Можно  предположить,  что  та  же тема лежала в основе
неоконченных   "Записок   Патрикия  Живульта".  Имя  героя  --
Патрикий   --  как  и  большинство  имен  персонажей  будущего
"Доктора  Живаго"  --  тоже  выбрано не случайно, и этот выбор
может  быть  объяснен  сопоставлением его значимой "внутренней
формы"  с  одним из ранних вариантов заглавия "Доктора Живаго"
--  "Нормы  нового  б_л_а_г_о_р_о_д_с_т_в_а".  Таким  образом,
смысл  словосочетания  "Патрикий Живульт" приблизительно может
быть передан как "рыцарь жизни".
   "Записки   Патрикия   Живульта"   --   "генеральная"  проза
Пастернака  30-х  годов  --  были несомненно важнейшим звеном,
связующим  воедино  все  прежние  попытки  "большого романа" с
замыслом  "Доктора Живаго". Целый ряд мотивов, положений, имен
и  топонимов  в дошедшей до нас части ("Начало прозы 36 года")
указывают  на  это  с  полной  ясностью. Композиция этой части
воспроизводит  композицию  "Повести"  (действие  начинается на
Урале  во  время  первой  мировой  войны и затем переносится в
начало  1900-х  годов).  Явная  претендентка  на  роль героини
Евгения Викентьевна Истомина -- это выросшая Женя Люверс, хотя
обстоятельства   ее  детства  изложены  иначе,  чем  в  ранней
повести.  Ее  муж,  "физик  и математик" в гимназии уральского
города Юрятина, ушел на войну добровольцем и, как Стрельников,
пропал  без  вести.  Облик  Истоминой  в  "романе  о  Патрике"
предвосхищает  некоторые  черты  будущей Лары Антиповой. Как и
героиня "Доктора Живаго", Истомина одна воспитывает дочь Катю.
В  образе  Патрикия,  от имени которого ведется повествование,
легко  опознаются автобиографические черты, с одной стороны, и
признаки,   сближающие  его  с  Юрием  Живаго,  --  с  другой.
Настоящее   воспитание   Патрик  получает  в  доме  Александра
Александровича  и  Анны Губертовны (в "Докторе Живаго" -- Анны
Ивановны)   Громеко   вместе   с  их  дочерью  Тоней,  которая
впоследствии  становится  его  женой  и матерью его сына Шуры.
Мотивы  влечения  Патрика  к  Истоминой предвосхищают описания
чувств   Юры   к   "девочке   из   другого  круга":  "Истомина
единственная  из  нас  была  человеком  с  откровенно разбитой
жизнью.  Она  всех  полнее  отвечала  моему  чувству конца. Не
посвященный  в  подробности ее истории, я в ней угадывал улику
времени, человека в неволе, помещенного во всем бессмертии его
задатков в грязную клетку каких-то закабаляющих обстоятельств.
И  прежде всякой тяги к ней самой меня потянуло к ней именно в
эту клетку".
   Образ "человека в неволе,  в клетке" поясняет происхождение
еще  одной  "говорящей" фамилии  в  романе  "Доктор Живаго" --
Гишар  (от  французского guichet  --  тюремное  окошко)  и,  в
сочетании с  русским значением имени  Лариса  (чайка),  делает
понятным  обилие  "птичьих"  ассоциаций  в  описаниях  героини
романа.   Сближению  Патрикия   и   Истоминой,   фабульно   не
завершенному,  предшествует  отъезд  семьи  первого  с  Урала.
Внимательный  читатель,   потрудившись  сравнить  оба  текста,
сможет обнаружить еще немало признаков их преемственной связи.
   И  все же Пастернак не смог дописать этого сюжетно так ясно
завязанного  романа.   В  конце  30-х  годов  ему  недоставало
"далекого отголоска" живой человеческой реальности, свободного
дыхания, того чувства всеобщности социальной связи, основанной
на  единстве ценностных представлений,  без которого обращение
художника  к  большой  романной  форме  фатально  обречено  на
провал.  Достаточно сравнить пастернаковские письма 10 -- 20-х
годов  с  немногочисленными письмами конца  30-х,  чтобы почти
физически   ощутить   в   последних  катастрофическое  падение
жизненного напора.
   "Личное творчество кончилось.  Я ушел в переводы", -- много
лет спустя написал Пастернак об этом времени.
   В  эти  трудные  годы  выбор  Шекспира в  качестве "вечного
спутника" и  живого собеседника был  продиктован Пастернаку не
только необходимостью добывать средства к существованию,  но и
более глубокими причинами нравственного порядка.
   "Шекспир всегда будет любимцем поколений исторически зрелых
и много переживших. Многочисленные испытания учат ценить голос
фактов,  действительное познание,  содержательное и нешуточное
искусство реализма.
   Шекспир  остается  идеалом  и  вершиной этого  направления.
<...>
   Он  наложил на  свои труды более глубокий личный отпечаток,
чем кто-либо до или после него.
   Его присутствие чувствуется в  них не  только со стороны их
оригинальности.  Когда в них заходит речь о добре и зле, о лжи
и  правде,   перед  нами  возникает  образ,  непредставимый  в
обстановке раболепия и низкопоклонства. <...>
   В    отношении    Шекспира   уместны   только   совершенная
естественность  и  полная  умственная свобода. К первой я, как
мог,  готовился  в  скромном  ходе моих собственных трудов, ко
второй подготовлен своими убеждениями".
   Свой перевод "Гамлета",  выполненный в эти годы,  Пастернак
просил   "судить   как   русское   оригинальное  драматическое
произведение".

   "Трагический,    тяжелый   период   войны   был   ж_и_в_ы_м
(подчеркнуто   Пастернаком.  --  В.  Б.)  периодом  и  в  этом
отношении  вольным, радостным возвращением чувства общности со
всеми", -- утверждал Пастернак в 1956 году.
   "Во время войны,  --  вспоминает Т.  В.  Иванова,  -- Борис
Леонидович был очень бодр,  настроен неслыханно патриотически,
рвался ехать на фронт. <...>" "Мы приехали тогда (в Чистополь.
-- В.  Б.),  взбудораженные историческим  вихрем...  Все  было
взрыто во мне -- благодарная почва для обновленного, внутренне
освеженного восприятия всего на свете,  как в  молодости или в
поворотные моменты каждого из  нас" (письмо от 3  февраля 1944
г.  к В.  Д.  Авдееву, чистопольскому знакомому Пастернака). В
письме к Т.  В.  и Вс. Ивановым, отправленном 12 марта 1942 г.
из  Чистополя  в  Ташкент,   Пастернак  делился  "нравственной
новинкой" в  себе  и  окружающих,  которая "праздником живет в
нас",  рассказывал о  попытках заговорить по-другому,  о новом
духе большей гордости и независимости,  надеялся, что "если не
все мы,  то  двое-трое из  нас с  безличьем и  бессловесностью
последних лет расстались безвозвратно".
   Но надежда Пастернака в  этот период установить живые связи
с "нравственно обновленной" литературной средой, отшатнувшейся
от   него   в   30-е   годы,   постепенно  сменилась   тяжелым
разочарованием в ней.
   "Меня  раздражает,   --   писал  он   жене,   --   все  еще
сохраняющийся идиотский трафарет в литературе,  делах, печати,
цензуре и т.  д.  Нельзя после того, как люди нюхнули пороху и
смерти,  посмотрели в глаза опасности, прошли по краю бездны и
пр.  и  пр.,  выдерживать их  на той же глупой,  безотрадной и
обязательной малосодержательности,  которая не  только на руку
власти,  но  и  по  душе  самим пишущим,  людям в  большинстве
неталантливым   и   творчески   слабосильным,   с   ничтожными
аппетитами,  даже  и  не  подозревающим о  вкусе  бессмертия и
удовлетворяющимся бутербродами, зисами и эмками и тартинками с
двумя орденами. И это -- биографии! И для этого люди рождались
и жили".
   И  в  другом письме:  "Я  обольщался насчет товарищей.  Мне
казалось,  будут какие-то перемены,  зазвучат иные ноты, более
сильные и действительные.  Но они ничего для этого не сделали.
Все  осталось  по-прежнему --  двойные  дела,  двойные  мысли,
двойная жизнь" (письмо к Е.  В.  Пастернак от 10 сентября 1942
года).
   Голос  подлинной  жизни  звучал  в  письмах с фронта -- эти
письма  Пастернак бережно хранил. Это об их авторах -- окопных
солдатах  и  офицерах  --  сказано в эпилоге "Доктора Живаго":
"Извлеченная из бедствий закалка характеров, неизбалованность,
героизм,  готовность  к  крупному, отчаянному, небывалому. Это
качества    сказочные,    ошеломляющие,   и   они   составляют
нравственный цвет поколения".
   В  Чистополе Пастернак начал писать военную пьесу "На  этом
свете".  Вернувшись  в  Москву  осенью  1942  года,  Пастернак
попытался прочесть уже  готовые куски  двум-трем  друзьям,  но
слушатели пришли в  ужас от ее содержания,  и  по их настоянию
Пастернак  уничтожил  почти  все  написанное.   В  его  архиве
сохранились два небольших фрагмента этой пьесы.  Большую часть
второго  фрагмента  занимает  монолог  солдатки  Кузякиной,  в
переработанном  виде  ставший  впоследствии  рассказом  Таньки
Безочередевой,  беспризорной дочери  Живаго  и  Лары.  Главные
действующие лица пьесы -- офицеры Дудоров и Гордон.
   В  конце  лета  1943  года  Пастернак  побывал  на фронте в
расположении  Третьей  армии, освободившей Орел. Во время этой
поездки  Пастернак  вел путевые заметки и, кроме того, собирал
материалы  о  жизни и смерти Зои Космодемьянской. Впоследствии
они  послужили  ему  основой  для  биографии  погибшей невесты
Дудорова  --  Христины Орлецовой (еще одного значимого имени в
"Докторе Живаго").
   Ощущение  "исторического вихря"  как  предвестья  грядущего
обновления жизни,  владевшее  Пастернаком во  время  войны,  с
силой выражено им  во вступлении к  очерку "Поездка в  армию",
написанном осенью 1943 года по фронтовым впечатлениям.
   "Победил весь народ,  всеми своими слоями,  и радостями,  и
горестями, и мечтами, и мыслями. Победило разнообразье.
   Победили все,  и  в эти самые дни на наших глазах открывают
новую, высшую эру нашего исторического существования.
   Дух  широты  и  всеобщности начинает проникать деятельность
всех. Его действие сказывается и на наших скромных занятиях".
   В  марте 1944 года состоялась важная для Пастернака встреча
с университетской молодежью. На этом вечере он не только читал
стихи --  он  впервые после молчания 30-х  годов лицом к  лицу
разговаривал с будущим страны.  В дневнике одной из студенток,
присутствовавшей на  этом  вечере,  сохранилась  конспективная
запись этого разговора:  "...Пастернак рассказывал, как работа
над прозой и над переводами Шекспира органически привела его к
стремлению  писать  так,  чтобы  "всем  было  понятно".  <...>
Говорил,  что "стихи --  этюды к  будущему замыслу,  который в
итоге даст  вселенную.  Поэтому нужно для  каждого этюда брать
всю  палитру..."  Как на  исповеди,  Пастернак говорил в  этот
вечер   о    "зрелости   исторического   отрезка   революции".
Предсказывал,  что "мы придем к  реализму,  продолжающему нашу
литературу XIX  века"  и  что  "зачатки его  в  нашей  военной
литературе".  "Приближается победа,  --  мечтал он  вслух.  --
Наступает момент  оживления жизни.  Историческая эпоха,  какой
свет  не  видал!  Срок  приспел!  Писателю теперь как  никогда
необходима своя крепкая внутренняя эстетика..."
   Возобновление  прерванных  в   конце   30-х   годов  прямых
контактов с  многолюдной читательской аудиторией,  ее  живой и
благодарный отклик поддерживали и  укрепляли Пастернака в  его
новом мироощущении.
   "Я  ждал от этого только неудачи и  эстрадного провала,  --
писал он 29 июня 1945 года С.  Н.  Дурылину.  --  И  представь
себе,  это принесло одни радости.  На  моем скромном примере я
узнал,  какое  великое множество людей и  сейчас расположено в
пользу  всего  стоящего  и  серьезного.   Существование  этого
неведомого угла у нас в доме было для меня открытием".
   В тот же период до Пастернака стали доходить сведения,  что
не  только  дома,  но  и  далеко за  его  пределами существует
множество людей,  ценящих и понимающих его творчество.  Осенью
1946  года  кандидатура Пастернака была  впервые  выдвинута на
Нобелевскую премию.
   Между тем  "домашние" литературные и  общественные процессы
шли вразрез с  историческими надеждами.  В  литературе с новой
силой воцарялся дух "морально подозрительной" трескучей фразы,
казенщины  и  репрессивных  проработок.  Литературным образцом
объявлялась   дилогия   А.   Н.   Толстого   "Иван   Грозный",
прославлявшая жестокость и  произвол  (Сталинская премия  1946
года). Снова на полный ход была запущена карательная машина, и
среди ее новых жертв было немало представителей "нравственного
цвета поколения", вынесшего всю тяжесть войны.
   В  1956 году, оглядываясь на свой жизненный путь, Пастернак
писал  об  этом  времени:  "...когда после великодушия судьбы,
сказавшегося  в  факте  победы,  пусть и такой ценой купленной
победы,   когда   после  такой  щедрости  исторической  стихии
повернули  к жестокостям и мудрствованиям самых тупых и темных
довоенных  годов я испытал во второй (после 36 г.) раз чувство
потрясенного  отталкивания  от  установившихся  порядков,  еще
более  сильное  и  категорическое, чем в первый раз. <...> Это
очень  важно  в  отношении  формирования  моих  взглядов  и их
истинной природы".
   "Я  почувствовал,  что  только мириться с  административной
росписью  сужденного я  больше  не  в  состоянии и  что  сверх
покорности (пусть и  в смехотворно малых размерах) надо делать
что-то дорогое и  свое,  и  в  более рискованной,  чем бывало,
степени,  попробовать выйти на публику" (письмо С. Н. Дурылину
от 29 июня 1945 г.).
   Зимой 1945/46 года был начат роман "Доктор Живаго".
   В позднем письме Вяч.  Вс. Ива