а колени.  Встань. Развеселись. Прогони преследующее
тебя наваждение. Он на всю жизнь запугал тебя. Я с тобою. Если
нужно, если ты мне прикажешь, я убью его.
   Через полчаса наступил вечер. Стало совершенно темно. Уже с
полгода дыры  в  полу  были  везде заколочены.  Юрий Андреевич
следил за образованием новых и во-время забивал их. В квартире
завели   большого   пушистого  кота,   проводившего  время   в
неподвижной загадочной  созерцательности.  Крысы  не  ушли  из
дому, но стали осторожнее.
   В  ожидании Комаровского Лариса  Федоровна нарезала черного
пайкового хлеба  и  поставила на  стол  тарелку с  несколькими
вареными  картофелинами.  Гостя  собирались принять  в  бывшей
столовой старых хозяев, оставшейся в прежнем назначении. В ней
стояли  больших  размеров  дубовый  обеденный стол  и  большой
тяжелый буфет того же темного дуба. На столе горела касторка в
пузырьке с опущенным в нее фитилем,  --  переносная докторская
светильня.
   Комаровский пришел  из  декабрьской темноты весь  осыпанный
валившим на улице снегом. Снег слоями отваливался от его шубы,
шапки  и  калош и  пластами таял,  разводя на  полу  лужи.  От
налипшего снега  мокрые  усы  и  борода,  которые  Комаровский
раньше   брил,   а   теперь  отпустил,   казались  шутовскими,
скоморошьими.  На нем была хорошо сохранившаяся пиджачная пара
и  полосатые брюки в складку.  Перед тем,  как поздороваться и
что-нибудь сказать,  он  долго  расчесывал карманною гребенкой
влажные примятые волосы и утирал и приглаживал носовым платком
мокрые   усы   и   брови.   Потом   с   выражением  молчаливой
многозначительности одновременно протянул обе  РУКИ,  левую --
Ларисе Федоровне, а правую -- Юрию Андреевичу.
   -- Будем считать,  что мы знакомы,  --  обратился он к Юрию
Андреевичу.  --  Я  ведь так хорош был с вашим отцом,  --  вы,
наверное,  знаете. На моих руках дух испустил. Все вглядываюсь
в вас,  ищу сходства.  Нет,  видимо,  вы не в батюшку. Широкой
натуры  был  человек.   Порывистый,   стремительный.  Судя  по
внешности,   вы  скорее  в  ма-тушку.   Мягкая  была  женщина.
Мечтательница.
   --  Лариса Федоровна просила выслушать вас. По ее словам, у
вас  ко  мне какое-то дело. Я уступил ее просьбе. Наш разговор
поневоле  вынужденный. По своей охоте я не искал бы знакомства
с  нами,  и  не  считаю, что мы познакомились. Поэтому ближе к
делу. Что вам угодно?
   -- Здравствуйте,  хорошие мои. ВсЈ, решительно всЈ чувствую
и  насквозь,  до конца всЈ понимаю.  Простите за смелость,  вы
страшно друг к другу подходите. В высшей степени гармоническая
пара.
   -- Должен остановить вас.  Прошу не вмешиваться в вещи, вас
не касающиеся. У вас не спрашивают сочувствия. Вы забываетесь.
   -- А  вы  не вспыхивайте так сразу,  молодой человек.  Нет,
пожалуй,  вы все же скорее в отца.  Такой же пистолет и порох.
Да,  гак  с  вашего позволения,  поздравляю вас,  дети мои.  К
сожалению однако вы  не  только по  моему выражению,  но и  на
самом  деле  дети,   ничего  не   ведающие,   ни   о   чем  не
задумывающиеся. Я тут только два дня и узнал больше о вас, чем
вы сами подозреваете.  Вы,  не помышляя о том,  ходите по краю
пропасти.  Если  чем-нибудь  не  предотвратить опасности,  дни
вашей свободы, а может быть, и жизни сочтены.
   Есть  некоторый коммунистический стиль.  Мало кто  подходит
под эту мерку.  Но никто так явно не нарушает этой манеры жить
и  думать,  как вы,  Юрий Андреевич.  Не понимаю,  зачем гусей
дразнить.  Вы  --  насмешка над  этим миром,  его оскорбление.
Добро бы  это было вашей тайной.  Но тут есть влиятельные люди
из Москвы.  Нутро ваше им известно досконально. Вы оба страшно
не по вкусу здешним жрецам Фемиды. Товарищи Антипов и Тиверзин
точат зубы на Ларису Федоровну и па вас.
   Вы  мужчина,   вы  --   вольный  казак,  или  как  это  там
называется.   Сумасбродствовать,   играть  своею  жизнью  ваше
священное право.  Но Лариса Федоровна человек несвободный. Она
мать.   На  руках  у   нее  детская  жизнь,   судьба  ребенка.
Фантазировать, витать за облаками ей не положено.
   Я  всЈ  утро  потерял  на  уговоры,  убеждая  ее  отнестись
серьезнее к  здешней обстановке.  Она не  желает меня слушать.
Употребите свой авторитет,  повлияйте на Ларису Федоровну. Она
не   вправе   шутить   безопасностью   Катеньки,   не   должна
пренебрегать моими соображениями.
   -- Я  никогда никого в  жизни не  убеждал и  не неволил.  В
особенности близких.  Лариса Федоровна вольна слушать вас  или
нет.  Это ее дело.  Кроме того,  ведь я  совсем не знаю о  чем
речь.  То,  что вы называете вашими соображениями,  неизвестно
мне.
   -- Нет, вы мне все больше и больше напоминаете вашего отца.
Такой же несговорчивый.  Итак, перейдем к главному. Но так как
это  довольно  сложная  материя,  запаситесь терпением.  Прошу
слушать и не перебивать.
   Наверху готовятся большие перемены. Нет, нет, это у меня из
самого достоверного источника,  можете не сомневаться. Имеется
в виду переход на более демократические рельсы,  уступка общей
законности, и это дело самого недалекого будущего.
   Но  именно вследствие этого,  подлежащие отмене карательные
учреждения будут  под  конец  тем  более свирепствовать и  тем
торопливее сводить  свои  местные счеты.  Ваше  уничтожение на
очереди,  Юрий Андреевич.  Ваше имя  в  списке.  Говорю это не
шутя,  я  сам видел,  можете мне поверить.  Подумайте о  вашем
спасении, а то будет поздно.
   Но  все  это  было  пока  предисловием. Перехожу к существу
дела.
   В   Приморье,   на   Тихом  океане,  происходит  стягивание
политических  сил,  оставшихся  верными свергнутому Временному
правительству    и   распущенному   Учредительному   собранию.
Съезжаются  думцы,  общественные  деятели,  наиболее видные из
былых  земцев, дельцы, промышленники. Добровольческие генералы
сосредоточивают тут остатки своих армий.
   Советская власть  сквозь  пальцы  смотрит на  возникновение
Дальневосточной республики.  Существование такого  образования
на окраине ей выгодно в  качестве буфера между Красной Сибирью
и  внешним  миром.  Правительство республики будет  смешанного
состава.   Больше   половины   мест   из   Москвы   выговорили
коммунистам,  с  тем,  чтобы с  их  помощью,  когда это  будет
удобно,  совершить переворот и  прибрать  республику к  рукам.
Замысел совершенно прозрачный,  и  дело  только в  том,  чтобы
суметь воспользоваться остающимся временем.
   Я   когда-то  до  революции  вел  дела  братьев  Архаровых,
Меркуловых  и   других   торговых   и   банкирских  домов   во
Владивостоке.    Меня    там    знают.    Негласный    эмиссар
составляющегося правительства,  наполовину  тайно,  наполовину
при   официальном  советском   попустительстве,   привез   мне
приглашение  войти   министром   юстиции   в   Дальневосточное
правительство.  Я согласился и еду туда. Все это, как я только
что  сказал,   происходит  с  ведома  и  молчаливого  согласия
Советской власти,  однако не так откровенно, и об этом не надо
шуметь.
   Я  могу взять вас  и  Ларису Федоровну с  собой.  Оттуда вы
легко проберетесь морем к своим. Вы, конечно, уже знаете об их
высылке.  Громкая история,  об этом говорит вся Москва. Ларисе
Федоровне  я  обещал  отвести  удар,   нависающий  над  Павлом
Павловичем.    Как   член   самостоятельного   и   признанного
правительства я  разыщу Стрельникова в Восточной Сибири и буду
способствовать его  переходу в  нашу автономную область.  Если
ему не удастся бежать, я предложу, чтобы его выдали в обмен на
какое-нибудь  лицо,  задержанное союзниками  и  представляющее
ценность для Московской центральной власти.
   Лариса Федоровна с трудом следила за содержанием разговора,
смысл которого часто ускользал от нее. Но при последних словах
Комаровского,  касавшихся безопасности доктора и Стрельникова,
Она    вышла    из    состояния   задумчивой   непричастности,
насторожилась и, чуть-чуть покраснев, вставила:
   -- Ты понимаешь,  Юрочка,  как эти затеи важны в  отношении
тебя и Паши?
   -- Ты слишком доверчива, мой дружок. Нельзя едва задуманное
принимать   за   совершившееся.   Я   не  говорю,  что  Виктор
Ипполитович  сознательно  нас  водит  за  нос. Но ведь все это
вилами на воде писано! А теперь, Виктор Ипполитович, несколько
слов  от  себя.  Благодарю  вас  за внимание к моей судьбе, но
неужели  вы  думаете,  что  я  дам  вам  устраивать ее? Что же
касается  вашей  заботы  о  Стрельникове, Ларе следует об этом
подумать.
   -- К  чему клонится вопрос?  Ехать ли  нам  с  ним,  как он
предлагает,  или нет.  Ты прекрасно знаешь,  что без тебя я не
поеду.
   Комаровский  часто  прикладывался  к  разведенному  спирту,
который  принес  из  амбулатории  и   поставил  на  стол  Юрий
Андреевич, жевал картошку и постепенно хмелел.

2

   Было уже поздно.  Освобождаемый временами от нагара фитилек
светильни с  треском разгорался,  ярко освещая комнату.  Потом
всЈ снова погружалось во мрак.  Хозяевам хотелось спать и надо
было поговорить наедине.  А  Комаровский всЈ  не  уходил.  Его
присутствие томило,  как  давил вид тяжелого дубового буфета и
как угнетала ледяная декабрьская темнота за окном.
   Он смотрел не на них,  а  куда-то поверх их голов,  уставив
пьяные  округлившиеся глаза  в  эту  далекую точку,  и  сонным
заплетающимся языком молол и  молол что-то нескончаемо скучное
всЈ про одно и  то же.  Его коньком был теперь Дальний Восток.
Об этом он и  жевал свою жвачку,  развивая Ларе и доктору свои
соображения о политическом значении Монголии.
   Юрий  Андреевич и  Лариса Федоровна не  уследили,  в  каком
месте  разговора  он  на  эту  Монголию  напал.  То,  что  они
прозевали,  как он  к  ней перескочил,  увеличивало докучность
чуждой посторонней темы.
   Комаровский говорил:
   -- Сибирь,  это  поистине Новая Америка,  как ее  называют,
таит  в  себе  богатейшие возможности.  Это  колыбель великого
русского будущего,  залог  нашей демократизации,  процветания,
политического  оздоровления.   Еще   более   чревато  манящими
возможностями  будущее  Монголии,   Внешней  Монголии,   нашей
великой дальневосточной соседки.  Что вы о  ней знаете?  Вы не
стыдитесь зевать и без внимания хлопаете глазами,  а между тем
это   поверхность  в   полтора   миллиона   квадратных  верст,
неизведанные ископаемые,  страна  в  состоянии  доисторической
девственности,  к которой тянутся жадные руки Китая,  Японии и
Америки,  в ущерб нашим русским интересам,  признаваемым всеми
соперниками,  при  любом разделе сфер  влияния в  этом далеком
уголке земного шара.
   Китай   извлекает   пользу   из    феодально-теократической
отсталости  Монголии,   влияя  на  ее  лам  и  хутухт.  Япония
опирается на  тамошних князей  крепостников,  по-монгольски --
хошунов.  Красная  коммунистическая Россия  находит союзника в
лице   хамджилса,   иначе  говоря,   революционной  ассоциации
восставших пастухов Монголии.  Что касается меня,  я  хотел бы
видеть    Монголию    действительно   благоденствующею,    под
управлением свободно  избранного хурултая.  Лично  нас  должно
занимать следующее.  Шаг  через монгольскую границу,  и  мир у
ваших ног, и вы -- вольная птица.
   Многословные умствования на назойливую,  никакого отношения
к ним не имеющую тему раздражали Ларису Федоровну.  Доведенная
скукой затянувшегося посещения до изнеможения,  она решительно
протянула Комаровскому руку для  прощания и  без  обиняков,  с
нескрываемой неприязнью, сказала:
   -- Поздно. Вам пора уходить. Я хочу спать.
   -- Надеюсь, вы не будете так негостеприимны, и не выставите
меня за дверь в такой час.  Я не уверен, найду ли дорогу ночью
в чужом неосвещенном городе.
   -- Надо было раньше об этом думать и не засиживаться. Никто
вас не удерживал.
   -- О,  зачем вы  говорите со  мною так  резко?  Вы  даже не
спросили, располагаю ли я тут каким-нибудь пристанищем?
   -- Решительно неинтересно.  Авось себя в  обиду не  дадите.
Если же вы напрашиваетесь на ночевку,  то в общей комнате, где
мы спим вместе с Катенькой,  я вас не положу.  А в остальных с
крысами не будет сладу.
   -- Я не боюсь их.
   -- Ну, как знаете.

3

   -- Что с тобою, ангел мой? Которую уже ночь ты не спишь, не
дотрагиваешься  за  столом  до  пищи,  весь  день  ходишь  как
шальная.  И все думаешь,  думаешь. Что преследует тебя? Нельзя
давать такой воли тревожным мыслям.
   -- Опять был из  больницы сторож Изот.  У  него тут в  доме
шуры-муры с  прачкою.  Вот он  мимоходом и  завернул,  утешил.
Страшный,  говорит,  секрет.  Не миновать твоему темной. Так и
ждите,  не сегодня-завтра упекут. А следом и тебя, горемычную.
Откуда,  говорю, Изот, ты это взял? Уж положись, будь покойна,
говорит.  Из полкана сказывали.  Под полканом,  как ты,  может
быть, догадываешься, надо в его парафразе понимать исполком.
   Лариса Федоровна и доктор рассмеялись.
   -- Он совершенно прав.  Опасность назрела и  уже у  порога.
Надо немедленно исчезнуть.  Вопрос только в том,  куда именно.
Пытаться уехать в Москву нечего и думать.  Это слишком сложные
сборы,  и  они привлекут внимание.  А  надо шито-крыто,  чтобы
никто ничего не  увидел.  Знаешь что,  моя  радость?  Пожалуй,
воспользуемся  твоей  мыслью.   На  какое-то  время  нам  надо
провалиться сквозь землю.  Пускай этим  местом будет Варыкино.
Уедем туда недели на две, на месяц.
   --  Спасибо,  родной, спасибо. О как я рада. Я понимаю, как
все в тебе должно быть против этого решения. Но речь ведь не о
вашем  доме.  Жизнь  в  нем  была  бы  для  тебя действительно
немыслима.  Вид опустелых комнат, укоры, сравнения. Разве я не
понимаю?  Строить  счастье на чужом страдании, топтать то, что
душе  дорого  и  свято.  Я никогда не приняла бы от тебя такой
жертвы. Но дело не в этом. Ваш дом в таком разрушении что едва
ли  можно было бы привести комнаты в жилое состояние. Я скорее
имела в виду покинутое Микулицынское жилище.
   -- Все это правда. Спасибо за чуткость. Но погоди минуту. Я
все время хочу спросить и все забываю. Где Комаровский? Он еще
тут или уже уехал?  С  моей ссоры с  ним и  после того,  как я
спустил его с лестницы, я больше ничего о нем не слышал.
   -- Я тоже ничего не знаю. А Бог с ним. На что он тебе?
   -- Я  все больше прихожу к  мысли,  что нам по разному надо
было  отнестись  к   его  предложению.   Мы  не  в  одинаковом
положении.  На  твоем попечении дочь.  Даже если бы  ты хотела
разделить мою гибель, ты не вправе себе это позволить.
   Но  перейдем  к  Варыкину.  Разумеется,  забираться  в  эту
одичалую глушь суровой зимой без запасов,  без сил, без надежд
-- безумие из безумий.  Но давай и безумствовать,  сердце мое,
если ничего,  кроме безумства,  нам не осталось.  Унизимся еще
раз. Выклянчим у Анфима лошадь. Попросим у него, или даже не у
него,  а  у состоящих под его начальством спекулянтов,  муки и
картошки  в  некий,   никакою  верою  не  оправдываемый  долг.
Уговорим его  не  сразу,  не  тотчас возмещать своим  приездом
оказанное нам благодеяние,  а  приехать только к концу,  когда
лошадь понадобится ему обратно.  Побудем немного одни. Поедем,
сердце мое.  Сведем и  спалим в неделю лесной косяк,  которого
хватило бы на целый год более совестливого хозяйничанья.
   И еще и еще раз. Прости меня за прорывающееся в моих словах
смятение.  Как  бы  мне  хотелось говорить с  тобою без  этого
дурацкого пафоса!  Но  ведь у  нас  действительно нет  выбора.
Называй ее  как хочешь,  гибель действительно стучится в  наши
двери.    Только   считанные   дни   в   нашем   распоряжении.
Воспользуемся же ими по своему.  Потратим их на проводы жизни,
на последнее свидание перед разлукою.  Простимся со всем,  что
нам было дорого,  с нашими привычными понятиями, с тем, как мы
мечтали жить и чему нас учила совесть,  простимся с надеждами,
простимся друг с другом. Скажем еще раз друг другу наши ночные
тайные слова, великие и тихие, как название азиатского океана.
Ты недаром стоишь у конца моей жизни, потаенный, запретный мой
ангел,  под небом войн и  восстаний,  ты  когда-то  под мирным
небом детства так же поднялась у ее начала.
   Ты  тогда  ночью,  гимназисткой последних классов  в  форме
кофейного цвета,  в  полутьме за  номерной перегородкой,  была
совершенно тою же, как сейчас, и так же ошеломляюще хороша.
   Часто  потом в  жизни я  пробовал определить и  назвать тот
свет  очарования,  который  ты  заронила  в  меня  тогда,  тот
постепенно тускнеющий луч и замирающий звук, которые с тех пор
растеклись  по  всему  моему  существованию  и   стали  ключом
проникновения во все остальное на свете, благодаря тебе.
   Когда  ты  тенью  в  ученическом платье  выступила из  тьмы
номерного углубления,  я,  мальчик,  ничего о тебе не знавший,
всей  мукой  отозвавшейся тебе  силы  понял:  эта  щупленькая,
худенькая девочка заряжена,  как электричеством,  до  предела,
всей  мыслимою женственностью на  свете.  Если  подойти к  ней
близко или дотронуться до нее пальцем,  искра озарит комнату и
либо  убьет  на   месте,   либо  на  всю  жизнь  наэлектризует
магнетически влекущейся,  жалующейся тягой и  печалью.  Я весь
наполнился  блуждающими  слезами,  весь  внутренне  сверкал  и
плакал.  Мне было до смерти жалко себя,  мальчика, и еще более
жалко тебя, девочку. Все мое существо удивлялось и спрашивало:
если  так  больно  любить  и  поглощать  электричество,   как,
вероятно,  еще  больнее быть  женщиной,  быть  электричеством,
внушать любовь.
   Вот, наконец, я это высказал. От этого можно с ума сойти. И
я весь в этом.
   Лариса  Федоровна  лежала  на   краю   кровати,   одетая  и
недомогающая.  Она  свернулась калачиком и  накрылась платком.
Юрий Андреевич сидел на стуле рядом и говорил тихо, с большими
перерывами.  Иногда Лариса Федоровна приподнималась на  локте,
подпирала подбородок ладонью и,  разинув рот, смотрела на Юрия
Андреевича. Иногда прижималась к его плечу и, не замечая своих
слез,  плакала тихо и блаженно. Наконец она потянулась к нему,
перевесившись за борт кровати, и радостно прошептала:
   -- Юрочка!  Юрочка! Какой ты умный. Ты всЈ знаешь, обо всем
догадываешься.   Юрочка,   ты  моя  крепость  и   прибежище  и
утверждение,  да  простит  Господь  мое  кощунство.  О  как  я
счастлива! Едем, едем, дорогой мой. Там на месте я скажу тебе,
что меня беспокоит.
   Он  решил,   что  она  намекает  на  свои  предположения  о
беременности, вероятно, мнимой, и сказал:
   -- Я знаю.

4

   Они  выехали из  города утром серого зимнего дня.  День был
будничный. Люди шли по улицам по своим делам. Часто попадались
знакомые.  На бугристых перекрестках,  у  старых водоразборных
будок    вереницами   стояли    бесколодезные   жительницы   с
отставленными  в  сторону  ведрами  и  коромыслами,  дожидаясь
очереди   за   водою.   Доктор   сдерживал   рвавшуюся  вперед
Самдевятовскую Савраску,  желтовато-дымчатую  курчавую  вятку,
которою  он  правил,  осторожно  объезжая  толпившихся хозяек.
Разогнавшиеся сани скатывались боком с горбатой,  заплесканной
водою и обледенелой мостовой и наезжали на тротуары,  стукаясь
санными отводами о фонари и тумбы.
   На   всем  скаку  нагнали  шедшего  по  улице  Самдевятова,
пролетели мимо и не оглянулись, чтобы удостовериться, узнал ли
он  их и  свою лошадь и  не кричит ли чего-нибудь вдогонку.  В
другом  месте  таким  же  образом,   не  здороваясь,  обогнали
Комеровского, попутно установив, что он еще в Юрятине.
   Глафира   Тунцева   прокричала   через    всю    улицу    с
противоположного тротуара:
   -- А  говорили,  вы  вчера уехали.  Вот и  верь после этого
людям.  За картошкой?  --  и, выразив рукою, что она не слышит
ответа, она помахала ею вслед напутственно.
   Ради  Симы попробовали задержаться на  горке,  в  неудобном
месте,  где  трудно было остановиться.  Лошадь и  без того все
время приходилось осаживать, туго натягивая возжи. Сима сверху
донизу была  обмотана двумя или  тремя платками,  придававшими
окоченелость круглого полена  ее  фи