Корнаков,  --  представился Кока Ларе в самом начале. Но
тогда  она  не  разобрала.  --  Корнаков,  --  повторил он  на
последнем скользящем кругу, подведя ее к креслу, и откланялся.
   На  этот раз Лара расслышала.  --  Корнаков,  Корнаков,  --
призадумалась она.  --  Что-то  знакомое.  Что-то  неприятное.
Потом она вспомнила.  Корнаков -- товарищ прокурора московской
судебной палаты. Он обвинял группу железнодорожников, вместе с
которыми  судился  Тиверзин.  Лаврентий Михайлович по  Лариной
просьбе ездил его умасливать,  чтобы он  не так неистовствовал
на этом процессе,  но не уломал. -- Так вот оно что! Так, так,
так. Любопытно. Корнаков. Корнаков.

14

   Был  первый или второй час ночи.  У  Юры стоял шум в  ушах.
После  перерыва,  в  течение которого в  столовой пили  чай  с
птифурами,  танцы возобновились. Когда свечи на елке догорали,
их уже больше никто не сменял.
   Юра стоял в  рассеянности посреди зала и  смотрел на  Тоню,
танцевавшую с  кем-то  незнакомым.  Проплывая мимо  Юры,  Тоня
движением  ноги  откидывала небольшой  трен  слишком  длинного
атласного платья и,  плеснув им, как рыбка, скрывалась в толпе
танцующих.
   Она была очень разгорячена.  В перерыве, когда они сидели в
столовой,  Тоня отказалась от чая и утоляла жажду мандаринами,
которые она  без  счета очищала от  пахучей легко отделявшейся
кожуры.  Она поминутно вынимала из-за  кушака или из рукавчика
батистовый платок,  крошечный как  цветы фруктового дерева,  и
утирала  им  струйки  пота  по  краям  губ  и   между  липкими
пальчиками.  Смеясь и  не прерывая оживленного разговора,  она
машинально совала платок назад за кушак или за оборку лифа.
   Теперь,  танцуя  с  неизвестным  кавалером  и  при повороте
задевая  за  сторонившегося и хмурившегося Юру, Тоня мимоходом
шаловливо  пожимала  ему  руку  и  выразительно улыбалась. При
одном  из  таких  пожатий  платок, который она держала в руке,
остался  на  Юриной  ладони.  Он  прижал  его к губам и закрыл
глаза.  Платок  издавал  смешанный запах мандариновой кожуры и
разгоряченной  Тониной  ладони,  одинаково  чарующий. Это было
что-то  новое  в  Юриной  жизни, никогда не испытанное и остро
пронизывающее   сверху   донизу.   Детски-наивный   запах  был
задушевно-разумен,  как  какое-то  слово,  сказанное шопотом в
темноте.  Юра  стоял,  зарыв глаза и губы в ладонь с платком и
дыша им. Вдруг в доме раздался выстрел.
   Все  повернули головы  к  занавеси,  отделявшей гостиную от
зала.  Минуту длилось молчание.  Потом начался переполох.  Все
засуетились и  закричали.  Часть бросилась за Кокой Корнаковым
на  место  грянувшего  выстрела.  Оттуда  уже  шли  навстречу,
угрожали, плакали и, споря, перебивали друг друга.
   -- Что  она  наделала,  что  она наделала,  --  в  отчаянии
повторял Комаровский.
   -- Боря,  ты жив?  Боря, ты жив, -- истерически выкрикивала
госпожа Корнакова.  --  Говорили,  что  здесь в  гостях доктор
Дроков.  Да,  но где же он,  где он? Ах, оставьте, пожалуйста!
Для вас царапина, а для меня оправдание всей моей жизни. О мой
бедный мученик,  обличитель всех этих преступников!  Вот  она,
вот она дрянь,  я тебе глаза выцарапаю, мерзавка! Ну теперь ей
не уйти!  Что вы сказали,  господин Комаровский?  В  вас?  Она
стреляла в вас?  Нет, я не могу. У меня большое горе, господин
Комаровский,   опомнитесь,  мне  сейчас  не  до  шуток.  Кока,
Кокочка, ну что ты скажешь! На отца твоего... Да... Но десница
Божья... Кока! Кока!
   Толпа  из  гостиной вкатилась в  зал.  В  середине,  громко
отшучиваясь и  уверяя всех  в  своей совершенной невредимости,
шел  Корнаков,  зажимая чистою салфеткою кровоточащую царапину
на  легко  ссаженной левой руке.  В  другой группе несколько в
стороне и позади вели за руки Лару.
   Юра обомлел,  увидав ее.  --  Та самая!  И  опять при каких
необычайных обстоятельствах! И снова этот седоватый. Но теперь
Юра  знает  его.  Это  видный  адвокат  Комаровский,  он  имел
отношение  к   делу   об   отцовском  наследстве.   Можно   не
раскланиваться,  Юра и он делают вид,  что незнакомы. А она...
Так это она стреляла?  В  прокурора?  Наверное,  политическая.
Бедная. Теперь ей не поздоровится. Как она горделиво хороша! А
эти! Тащат ее, черти, выворачивая руки, как пойманную воровку.
   Но  он тут же понял,  что ошибается.  У  Лары подкашивались
ноги.  Ее  держали за руки,  чтобы она не упала,  и  с  трудом
дотащили до ближайщего кресла, в которое она и рухнула.
   Юра подбежал к  ней,  чтобы привести ее в  чувство,  но для
большего  удобства решил  сначала  проявить интерес  к  мнимой
жертве покушения. Он подошел к Корнакову и сказал:
   -- Здесь  просили  врачебной  помощи.  Я  могу  подать  ее.
Покажите мне  вашу руку...  Ну,  счастлив ваш  Бог.  Это такие
пустяки,  что я не стал бы перевязывать. Впрочем, немного йоду
не помешает. Вот Фелицата Семеновна, мы попросим у нее.
   На Свентицкой и Тоне,  быстро приблизившихся к Юре, не было
лица. Они сказали, чтобы он все бросил и шел скорее одеваться,
за  ними  приехали,   дома  что-то  неладное.  Юра  испугался,
предположив самое  худшее,  и,  позабыв  обо  всем  на  свете,
побежал одеваться.

15

   Они уже не застали Анну Ивановну в живых,  когда с подъезда
в  Сивцевом сломя  голову вбежали в  дом.  Смерть наступила за
десять минут до  их  приезда.  Ее причиной был долгий припадок
удушья  вследствие  острого,  вовремя  не  распознанного отека
легких.
   Первые часы Тоня кричала благим матом, билась в судорогах и
никого не  узнавала.  На  другой день она притихла,  терпеливо
выслушивая,  что ей  говорили отец и  Юра,  но  могла отвечать
только  кивками,  потому что,  едва  она  открывала рот,  горе
овладевало ею  с  прежнею силой  и  крики сами  собой начинали
вырываться из нее как из одержимой.
   Она  часами распластывалась на  коленях возле покойницы,  в
промежутках между панихидами обнимая большими красивыми руками
угол гроба вместе с  краем помоста,  на  котором он  стоял,  и
венками, которые его покрывали. Она никого кругом не замечала.
Но едва ее взгляды встречались с глазами близких, она поспешно
вставала  с  полу,  быстрыми  шагами  выскальзывала  из  зала,
сдерживая рыданье,  стремительно взбегала по  лесенке  к  себе
наверх и,  повалившись на кровать,  зарывала в  подушки взрывы
бушевавшего в ней отчаяния.
   От горя, долгого стояния на ногах и недосыпания, от густого
пения,  и  ослепляющего  света  свечей  днем  и  ночью,  и  от
простуды,  схваченной на этих днях,  у Юры в душе была сладкая
неразбериха, блаженно-бредовая, скорбно-восторженная.
   Десять лет тому назад,  когда хоронили маму, Юра был совсем
еще маленький.  Он до сих пор помнил, как он безутешно плакал,
пораженный горем и ужасом.  Тогда главное было не в нем. Тогда
он  едва  ли  даже  соображал,  что  есть  какой-то  он,  Юра,
имеющийся в  отдельности и  представляющий интерес  или  цену.
Тогда главное было  в  том,  что  стояло кругом,  в  наружном.
Внешний  мир  обступал  Юру  со  всех  сторон,   осязательный,
непроходимый и  бесспорный,  как лес,  и оттого-то был Юра так
потрясен маминой смертью,  что он с ней заблудился в этом лесу
и вдруг остался в нем один,  без нее.  Этот лес составляли все
вещи на свете -- облака, городские вывески, и шары на пожарных
каланчах,  и  скакавшие верхом перед каретой с  божьей Матерью
служки с  наушниками вместо шапок на обнаженных в  присутствии
святыни  головах.  Этот  лес  составляли витрины  магазинов  в
пассажах  и  недосягаемо  высокое  ночное  небо  со  звездами,
боженькой и святыми.
   Это недоступно высокое небо наклонялось низко-низко к ним в
детскую  макушкой  в  нянюшкин  подол, когда няня рассказывала
что-нибудь  божественное,  и становилось близким и ручным, как
верхушки  орешника,  когда  его  ветки  нагибают  в  оврагах и
обирают  орехи.  Оно  как бы окуналось у них в детской в таз с
позолотой  и,  искупавшись  в  огне  и  золоте, превращалось в
заутреню  или  обедню  в маленькой переулочной церквушке, куда
няня  его  водила. Там звезды небесные становились лампадками,
боженька  -- батюшкой и все размещались на должности более или
менее  по  способностям.  Но  главное  был  действительный мир
взрослых  и  город, который подобно лесу, темнел кругом. Тогда
всей своей полузвериной верой Юра верил в Бога этого леса, как
в лесничего.
   Совсем другое дело  было  теперь.  Все  эти  двенадцать лет
школы,  средней и  высшей,  Юра занимался древностью и законом
Божьим,  преданиями и поэтами,  науками о прошлом и о природе,
как  семейною хроникой родного дома,  как  своею  родословною.
Сейчас он ничего не боялся,  ни жизни ни смерти, все на свете,
все вещи были словами его словаря.  Он чувствовал себя стоящим
на  равной  ноге  со  вселенною и  совсем по-другому выстаивал
панихиды по  Анне Ивановне,  чем в  былое время по своей маме.
Тогда он  забывался от  боли,  робел и  молился.  А  теперь он
слушал  заупокойную службу  как  сообщение,  непосредственно к
нему обращенное и  прямо его касающееся.  Он вслушивался в эти
слова и требовал от них смысла,  понятно выраженного,  как это
требуется от всякого дела,  и  ничего общего с  набожностью не
было в его чувстве преемственности по отношению к высшим силам
земли  и  неба,   которым  он  поклонялся  как  своим  великим
предшественникам.

16

   "Святый Боже,  святый крепкий,  святый бессмертный, помилуй
нас".  Что это?  Где он? Вынос. Выносят. Надо проснуться. Он в
шестом часу  утра повалился одетый на  этот диван.  Наверное у
него  жар.   Сейчас  его  ищут  по  всему  дому,  и  никто  не
догадается,  что он в  библиотеке спит-не проснется в  дальнем
углу, за высокими книжными полками, доходящими до потолка.
   "Юра,  Юра!"  --  зовет  его  где-то  рядом дворник Маркел.
Начался вынос,  Маркелу надо тащить вниз на улицу венки,  а он
не  может доискаться Юры,  да вдобавок еще застрял в  спальне,
где венки сложены горою,  потому что дверь из нее придерживает
открывшаяся дверца гардероба и не дает Маркелу выйти.
   -- Маркел! Маркел! Юра! -- зовут их снизу.
   Маркел   одним   ударом   расправляется  с   образовавшимся
препятствием и сбегает с несколькими венками вниз по лестнице.
   "Святый Боже,  святый крепкий, святый бессмертный" -- тихим
веянием  проволакивается по  переулку и  остается в  нем,  как
будто  провели  мягким  страусовым пером  по  воздуху,  и  все
качается:  венки  и  встречные,  головы  лошадей с  султанами,
отлетающее кадило на  цепочке в  руке священника,  белая земля
под ногами.
   -- Юра!  Боже,  наконец-то. Проснись, пожалуйста, -- трясет
его за плечо доискавшаяся его Шура Шлезингер.  -- Что с тобой?
Выносят. Ты с нами?
   -- Ну конечно.

17

   Отпевание кончилось.  Нищие,  зябко  переступая с  ноги  на
ногу, теснее сдвинулись в две шеренги. Колыхнулись и чуть-чуть
переместились похоронные дроги  одноколка  с  венками,  карета
Крюгеров.
   Ближе  к  церкви  подтянулись  извозчики.  Из  храма  вышла
заплаканная Шура Шлезингер и, подняв отсыревшую от слез вуаль,
скользнула испытующим взором вдоль линии извозчиков. Отыскав в
их ряду носильщиков из бюро,  она кивком подозвала их к себе и
скрылась с ними в церкви. Из церкви валило все больше народу.
   -- Вот  и  Анина-Иваннина  очередь.   Приказала  кланяться,
вынула, бедняжка, далекий билет.
   -- Да, отпрыгалась, бедная. Поехала, стрекоза, отдыхать.
   -- У вас извозчик или вы на одиннадцатом номере?
   -- Застоялись ноги. Чуточку пройдемся и поедем.
   -- Заметили,  как  Фуфков расстроен?  На  новопреставленную
смотрел, слезы градом, сморкается, так бы и съел. А рядом муж.
   -- Он всю жизнь на нее запускал глазенапа.
   С  такими  разговорами тащились на  другой конец  города на
кладбище.  В этот день отдало после сильных морозов.  День был
полон недвижной тяжести,  день отпустившего мороза и отошедшей
жизни,  день,  самой природой как бы созданный для погребения.
Погрязневший снег  словно просвечивал сквозь наброшенный креп,
из-за оград смотрели темные, как серебро с чернью, мокрые елки
и походили на траур.
   Это было то самое, памятное кладбище, место упокоения Марии
Николаевны.   Юра   последние  годы   совсем  не   попадал  на
материнскую  могилу.  "Мамочка",  --  посмотрев  издали  в  ту
сторону, прошептал он почти губами тех лет.
   Расходились торжественно и  даже  картинно  по  расчищенным
дорожкам,  уклончивые извивы  которых  плохо  согласовались со
скорбной размеренностью их  шага.  Александр Александрович вел
под  руку  Тоню.  За  ними  следовали Крюгеры.  Тоне очень шел
траур.
   На купольных цепях крестов и на розовых монастырских стенах
лохматился  иней,  бородатый,  как  плесень.  В  дальнем  углу
монастырского двора от стены к  стене были протянуты веревки с
развешенным для сушки стираным бельем --  рубашки с  тяжелыми,
набрякшими рукавами, скатерти персикового цвета, кривые, плохо
выжатые простыни.  Юра вгляделся в ту сторону и понял, что это
то  место  на  монастырской земле,  где  тогда бушевала вьюга,
измененное новыми постройками.
   Юра шел один,  быстрой ходьбой опережая остальных,  изредка
останавливаясь  и   их  поджидая.   В  ответ  на  опустошение,
произведенное смертью в этом медленно шагавшем сзади обществе,
ему  с   непреодолимостью,   с  какою  вода,   крутя  воронки,
устремляется в глубину,  хотелось мечтать и думать,  трудиться
над формами,  производить красоту.  Сейчас,  как никогда,  ему
было ясно,  что искусство всегда,  не переставая, занято двумя
вещами. Оно неотступно размышляет о смерти и неотступно творит
этим  жизнь.   Большое,   истинное  искусство,   то,   которое
называется Откровением Иоанна, и то, которое его дописывает.
   Юра  с  вожделением  предвкушал,  как  он  на  день-на  два
исчезнет с  семейного и  университетского горизонта и  в  свои
заупокойные строки по Анне Ивановне вставит все, что ему к той
минуте подвер нется,  все  случайное,  что ему подсунет жизнь:
две-три  лучших отличительных черты  покойной;  образ  Тони  в
трауре; несколько уличных наблюдений по пути назад с кладбища;
стираное белье на том месте, где давно когда-то ночью завывала
вьюга и он плакал маленьким.


 * Часть четвертая. НАЗРЕВШИЕ НЕИЗБЕЖНОСТИ *

1

   Лара  лежала  в  полубреду в  спальне  на  кровати Фелицаты
Семеновны.  Вокруг  нее  шептались Свентицкие,  доктор Дроков,
прислуга.
   Пустой дом  Свентицких был  погружен во  тьму,  и  только в
середине длинной анфилады комнат, в маленькой гостиной, горела
на стене тусклая лампа, бросая свет вперед и назад вдоль этого
сквозного, в одну линию вытянутого ряда.
   По  этому пролету не как в  гостях,  а  словно у  себя дома
злыми и решительными шагами расхаживал Виктор Ипполитович.  Он
то заглядывал в спальню,  осведомляясь,  что там делается,  то
направлялся  в  противоположный  конец  дома  и  мимо  елки  с
серебряными бусами доходил до  столовой,  где стол ломился под
нетронутым угощением  и  зеленые  винные  бокалы  позвякивали,
когда за окном по улице проезжала карета или по скатерти между
тарелок прошмыгивал мышонок.
   Комаровский рвал и метал.  Разноречивые чувства теснились в
его груди. Какой скандал и безобразие! Он был в бешенстве. Его
положение было  в  опасности.  Случай подрывал его  репутацию.
Надо было любой ценой,  пока не поздно,  предупредить, пресечь
сплетни,  а если весть уже распространилась,  замять, затушить
слухи при самом возникновении.  Кроме того,  он снова испытал,
до чего неотразима эта отчаянная,  сумасшедшая девушка.  Сразу
было видно,  что  она  не  как все.  В  ней всегда было что-то
необыкновенное.   Однако  как  чувствительно  и   непоправимо,
по-видимому,  исковеркал он ее жизнь! Как она мечется, как все
время  восстает  и  бунтует  в  стремлении  переделать  судьбу
по-своему и начать существовать сызнова.
   Надо  будет  со  всех  точек зрения помочь ей,  может быть,
снять ей комнату, но ни в коем случае не трогать ее, напротив,
совершенно устраниться,  отойти в  сторону,  чтобы не  бросать
тени,  а то вот ведь она какая,  еще что-нибудь выкинет,  чего
доброго!
   А  сколько еще хлопот впереди!  Ведь за  это по  головке не
погладят.  Закон не дремлет. Еще ночь и не прошло двух часов с
той  минуты,  как  разыгралась эта  история,  а  уже  два раза
являлись  из  полиции,  и  Комаровский выходил  на  кухню  для
объяснения с околоточным и все улаживал.
   А   чем   дальше,   тем   все  будет  сложнее.  Потребуются
доказательства, что Лара целилась в него, а не в Корнакова. Но
и этим дело не ограничится. Часть ответственности будет с Лары
снята,  но  она  будет  подлежать  судебному  преследованию за
оставшуюся часть.
   Разумеется,  он всеми силами этому воспрепятствует,  а если
дело  будет  возбуждено,  достанет  заключение психиатрической
экспертизы о  невменяемости Лары в момент совершения покушения
и добьется прекращения дела.
   За  этими  мыслями  Комаровский  стал  успокаиваться.  Ночь
прошла.  Полосы  света  стали  шнырять из  комнаты в  комнату,
заглядывая  под  столы  и  диваны,  как  воры  или  ломбардные
оценщики.
   Наведавшись в спальню и удостоверившись,  что Ларе не стало
лучше,  Комаровский от  Свентицких поехал  к  своей  знакомой,
юристке  и  жене  политического  эмигранта  Руфине  Онисимовне
Войт-Войтковской. Квартира в восемь комнат была теперь выше ее
потребностей и  ей  не  по  средствам.  Она сдавала внаймы две
комнаты. Одну из них, недавно освободившуюся, Комаровский снял
для  Лары.   Через  несколько  часов  Лару  перевезли  туда  в
лихорадочном  жару  и  полуобморочном состоянии.  У  нее  была
нервная горячка.

2

   Руфина   Онисимовна   была   передовой   женщиной,   врагом
предрассудков,  доброжелательницей всего,  как  она  думала  и
выражалась, "положительного и жизнеспособного".
   У  нее  на  комоде  лежал  экземпляр Эрфуртской программы с
надписью  составителя.  На  одной  из  фотографий,  прибитых к
стене, ее муж, "мой добрый Войт", был снят на народном гуляний
в  Швейцарии вместе  с  Плехановым.  Оба  были  в  люстриновых
пиджаках и панамах.
   Руфина Онисимовна с первого взгляда невзлюбила свою больную
квартирантку.  Она считала Лару злостной симулянткой. Припадки
Лариного   бреда    казались   Руфине    Онисимовне   сплошным
притворством.  Руфина Онисимовна готова была  побожиться,  что
Лара разыгрывает помешанную Маргариту в темнице.
   Руфина Онисимовна выражала Ларе  свое  презрение повышенным
оживлением.  Она  хлопала дверьми и  громко  напевала,  вихрем
носясь по своей части квартиры, и по целым дням проветривала у
себя комнаты.
   Ее  квартира была в  верхнем этаже большого дома на Арбате.
Окна этого этажа,  начиная с зимнего солнцеворота, наполнялись
через  край  голубым  светлым  небом,   широким,  как  река  в
половодье.  Ползимы  квартира  была  полна  признаками будущей
весны, ее предвестиями.
   В  форточки дул  теплый ветер с  юга,  на  вокзалах белугой
ревели паровозы,  и болеющая Лара, лежа в постели, предавалась
на досуге далеким воспоминаниям.
   Очень часто ей вспоминался первый вечер их приезда в Москву
с Урала, лет семь-восемь тому назад, в незабвенном детстве.
   Они  ехали  в  пролетке  полутемными  переулками  через всю
Москву в номера с вокзала. Приближающиеся и удаляющиеся фонари
отбрасывали  тень  их  горбящегося  извозчика на стены зданий.
Тень   росла,   росла,   достигала   неестественных  размеров,
накрывала  мостовую  и  крыши,  обрывалась.  И  все начиналось
сначала.
   В  темноте над головой трезвонили московские сорок сороков,
по  земле  со  звоном  разъезжали конки, но кричащие витрины и
огни  тоже  оглушали  Лару,  как будто и они издавали какой-то
свой звук, как колокола и колеса.
   На  столе в  номере ее ошеломил неимоверной величины арбуз,
хлеб-соль  Комаровского им  на  новоселье.  Арбуз казался Ларе
символом властности Комаровского и его богатства. Когда Виктор
Ипполитович ударом  ножа  раскроил надвое  звонко  хряснувшее,
темно-зелено