В  июне  в  Зыбушине  две  недели  продолжалась независимая
Зыбушинская республика,  провозглашенная зыбушинским мукомолом
Блажейко.
   Республика опиралась на  дезертиров из  двести двенадцатого
пехотного полка,  с оружием в руках покинувших позиции и через
Бирючи пришедших в Зыбушино к моменту переворота.
   Республика не  признавала власти Временного правительства и
отделилась от  остальной России.  Сектант Блажейко,  в  юности
переписывавшийся  с   Толстым,   объявил  новое   тысячелетнее
зыбушинское царство, общность труда и имущества и переименовал
волостное правление в апостолат.
   Зыбушино всегда было источником легенд и преувеличений. Оно
стояло  в  дремучих лесах,  упоминалось в  документах Смутного
времени, и его окрестности кишели разбойниками в более позднюю
пору.  Притчей во языцех были состоятельность его купечества и
фантастическое плодородие его почвы. Некоторые поверья, обычаи
и  особенности  говора,   отличавшие  эту,   западную,   часть
прифронтовой полосы, шли именно из Зыбушина.
   Теперь  такие   же   небылицы  рассказывали  про   главного
помощника  Блажейко.   Утверждали,  будто  это  глухонемой  от
рождения,  под влиянием вдохновения обретающий дар слова и  по
истечении озарения его снова теряющий.
   В июле Зыбушинская республика пала. В местечко вошла верная
Временному правительству часть. Дезертиров выбили из Зыбушина,
и они отошли к Бирючам.
   Там  за  путями на  несколько верст  кругом тянулись лесные
вырубки,  на  которых торчали заросшие земляникою пни,  стояли
наполовину  растащенные  штабеля  старых  невывезенных дров  и
разрушались  землянки  работавших  тут   когда-то   сезонников
лесорубов. Здесь и засели дезертиры.

4

   Госпиталь,  в  котором лежал,  а  потом служил,  и  который
собирался теперь покинуть доктор, помещался в особняке графини
Жабринской,  с начала войны пожертвованном владелицей в пользу
раненых.
   Двухэтажный  особняк  занимал  одно   из   лучших  мест   в
Мелюзееве.  Он стоял на скрещении главной улицы с  центральной
площадью города,  так  называемым плацем,  на  котором  раньше
производили  учение  солдат,  а  теперь  вечерами  происходили
митинги.
   Положение на  перекрестке с  нескольких сторон открывало из
особняка хорошие виды.  Кроме главной улицы и площади, из него
был виден двор соседей,  к  которому он  примыкал,  --  бедное
провинциальное   хозяйство,    ничем   не    отличавшееся   от
деревенского.  Открывался также из  него  старый графинин сад,
куда дом выходил заднею стеной.
   Особняк    никогда    не    представлял   для    Жабринской
самостоятельной ценности.  Ей  принадлежало  в  уезде  большое
имение  "Раздольное",  и  дом  в  городе служил только опорным
пунктом для деловых наездов в  город,  а  также сборным местом
для гостей, съезжавшихся летом со всех сторон в имение.
   Теперь в доме был госпиталь,  а владелица была арестована в
Петербурге, месте своего постоянного жительства.
   Из  прежней  челяди  в  особняке оставались две  любопытные
женщины, старая гувернантка графининых дочерей, ныне замужних,
мадемуазель Флери, и бывшая белая кухарка графини, Устинья.
   Седая и румяная старуха, мадемуазель Флери, шаркая туфлями,
в просторной поношенной кофте, неряхой и растрепой расхаживала
по  всему госпиталю,  с  которым была теперь на короткой ноге,
как  когда-то  с  семейством  Жабринских,   и  ломаным  языком
что-нибудь рассказывала, проглатывая окончанья русских слов на
французский лад.  Она становилась в позу, размахивала руками и
к  концу  болтовни  разражалась хриплым  хохотом,  кончавшимся
затяжным, неудержимым кашлем.
   Мадемуазель   знала   подноготную  сестры   Антиповой.   Ей
казалось,  что  доктор и  сестра должны друг  другу нравиться.
Подчиняясь  страсти  к  сводничанью,   глубоко  коренящейся  в
романской  природе,  мадемуазель  радовалась,  заставая  обоих
вместе,  многозначительно грозила  им  пальчиком  и  шаловливо
подмигивала.   Антипова  недоумевала,   доктор  сердился,   но
мадемуазель,   как  все  чудачки,  больше  всего  ценила  свои
заблуждения и ни за что с ними не расставалась.
   Еще более любопытную натуру представляла собою Устинья. Это
была женщина с нескладно суживавшеюся кверху фигурою,  которая
придавала ей сходство с  наседкой.  Устинья была суха и трезва
до  ехидства,  но с  этой рассудительностью сочетала фантазию,
необузданную по части суеверий.
   Устинья  знала  множество народных заговоров и  не  ступала
шагу,  не  зачуравшись от огня в  печи и  не зашептав замочной
скважины от  нечистой силы при уходе из  дому.  Она была родом
зыбушинская. Говорили, будто она дочь сельского колдуна.
   Устинья могла молчать годами,  но до первого приступа, пока
ее не прорывало. Тут уж нельзя было ее остановить. Ее страстью
было вступаться за правду.
   После  падения Зыбушинской республики Мелюзеевский исполком
стал  проводить  кампанию  по борьбе с анархическими веяниями,
шедшими   из  местечка.  Каждый  вечер  на  плацу  сами  собой
возникали  мирные  и  малолюдные митинги, на которые незанятые
мелюзеевцы стекались, как в былое время летом на посиделки под
открытым   небом   у   ворот   пожарной   части.  Мелюзеевский
культпросвет  поощрял  эти  собрания  и  посылал  на них своих
собственных  или  приезжих  деятелей  в качестве руководителей
бесед.  Те считали наиболее вопиющей нелепостью в россказнях о
Зыбушине  говорящего  глухонемого, и особенно часто сводили на
него  речь  в  своих  разоблачениях.  Но  мелкие  мелюзеевские
ремесленники,  солдатки и бывшая барская прислуга были другого
мнения. Говорящий глухонемой не казался им верхом бессмыслицы.
За него вступались.
   Среди разрозненных возгласов,  раздавшихся из  толпы в  его
защиту,  часто слышался голос Устиньи. Сначала она не решалась
вылезать  наружу,  бабий  стыд  удерживал ее.  Но  постепенно,
набираясь храбрости,  она  начала  все  смелее  наскакивать на
ораторов  с  неугодными в  Мелюзееве мнениями.  Так  незаметно
стала она заправской говоруньей с трибуны.
   Из  особняка в  открытые окна  было  слышно слитное гудение
голосов на  площади,  а  в  особенно тихие  вечера  и  обрывки
отдельных  выступлений.   Часто,  когда  говорила  Устинья,  в
комнату   вбегала   мадемуазель,   уговаривала  присутствующих
прислушаться и, коверкая слова, добродушно передразнивала:
   -- Распу!  Распу!  Сарск брийан!  Зыбуш! Глюконемой! Измен!
Измен!
   Втайне мадемуазель гордилась этой острой на язык бой-бабой.
Женщины были нежно привязаны друг к  другу и без конца друг на
друга ворчали.

5

   Постепенно  Юрий  Андреевич  стал  готовиться  к   отъезду,
обходил  дома  и  учреждения,   где  надо  было  с  кем-нибудь
проститься, и выправлял необходимые бумаги.
   В  это  время проездом в  армию в  городе остановился новый
комиссар этой части фронта.  Про  него рассказывали,  будто он
еще совершенный мальчик.
   То   были  дни   подготовки  нового  большого  наступления.
Старались  добиться  перелома  в  настроениях солдатских масс.
Войска подтягивали. Были учреждены военно-революционные суды и
восстановлена смертная казнь, недавно отмененная.
   Перед отъездом доктору надо  было отметиться у  коменданта,
должность которого  в  Мелюзееве исполнял  воинский начальник,
"уездный", как его звали для краткости.
   Обычно  у  него  бывала страшная толчея.  Столпотворение не
умещалось в сенях и на дворе и занимало пол-улицы перед окнами
присутствия. К столам нельзя было протиснуться. За гулом сотни
голосов никто ничего не понимал.
   В  этот день не было приема.  В  пустой и  тихой канцелярии
писаря, недовольные всЈ усложняющимся делопроизводством, молча
писали,  иронически  переглядываясь.  Из  кабинета  начальника
доносились  веселые  голоса,  точно  там,  расстегнув  кителя,
освежались чем-то прохладительным.
   Оттуда на  общую половину вышел Галиуллин,  увидал Живаго и
движением всего корпуса, словно собираясь разбежаться, поманил
доктора разделить царившее там оживление.
   Доктору  все  равно  надо  было  в   кабинет  за   подписью
начальника.   Там   нашел  он   все  в   самом  художественном
беспорядке.
   Сенсация  городка  и  герой  дня,  новый  комиссар,  вместо
следования к цели своего назначения находился тут, в кабинете,
никакого отношения не  имеющем  к  жизненным разделам штаба  и
вопросам   оперативным,   находился   перед   администраторами
военно-бумажного царства, стоял перед ними и ораторствовал.
   -- А  вот  еще  одна  наша  звезда,   --   сказал  уездный,
представляя доктора комиссару, который и не посмотрел на него,
всецело поглощенный собою,  а уездный, изменив позу только для
того,  чтобы  подписать протянутую доктором бумагу,  вновь  ее
принял и  любезным движением руки  показал Живаго на  стоявший
посередине комнаты низкий мягкий пуф.
   Из   присутствующих  только  один   доктор  расположился  в
кабинете по-человечески.  Остальные сидели один другого чуднее
и  развязнее.  Уездный,  подперев рукой голову,  по-печорински
полулежал возле  письменного стола,  его  помощник громоздился
напротив на боковом валике дивана, подобрав под себя ноги, как
в дамском седле, Галиуллин сидел верхом на стуле, поставленном
задом  наперед,  обняв  спинку  и  положив на  нее  голову,  а
молоденький  комиссар  то   подтягивался  на  руках  в   проем
подоконника, то с него соскакивал и, как запущенный волчок, ни
на минуту не умолкая и все время двигаясь,  маленькими частыми
шагами расхаживал по кабинету.  Он говорил не переставая. Речь
шла о бирючевских дезертирах.
   Слухи  о   комиссаре  оправдались.   Это  был  тоненький  и
стройный,   совсем  еще   неоперившийся  юноша,   который  как
свечечка, горел самыми высшими идеалами. Говорили, будто он из
хорошей семьи,  чуть ли не сын сенатора,  и  в феврале один из
первых повел свою  роту  в  Государственную думу.  Фамилия его
была  Гинце или  Гинц,  доктору его  назвали неясно,  когда их
знакомили.  У  комиссара был правильный петербургский выговор,
отчетливый-преотчетливый, чуть-чуть остзейский.
   Он был в тесном френче.  Наверное, ему было неловко, что он
еще так молод,  и,  чтобы казаться старше, он брюзгливо кривил
лицо  и  напускал на  себя  деланную сутулость.  Для  этого он
запускал руки глубоко в  карманы галифе и подымал углами плечи
в  новых,  негнущихся погонах,  отчего его  фигура становилась
действительно по-кавалерийски упрощенной,  так  что от  плеч к
ногам ее можно было вычертить с  помощью двух книзу сходящихся
линий.
   -- На железной дороге,  в нескольких перегонах отсюда стоит
казачий полк.  Красный,  преданный.  Из  вызовут,  бунтовщиков
окружат и  дело с  концом.  Командир корпуса настаивает на  их
скорейшем разоружении, -- осведомлял уездный комиссара.
   -- Казаки?  Ни в  коем случае!  --  вспыхивал комиссар.  --
Какой-то  девятьсот пятый год,  дореволюционная реминисценция!
Тут  мы   на  разных  полюсах  с   вами,   тут  ваши  генералы
перемудрили.
   -- Ничего  еще  не  сделано.  Все  еще  только в  плане,  в
предположении.
   --   Имеется   соглашение   с   военным   командованием  не
вмешиваться  в оперативные распоряжения. Я казаков не отменяю.
Допустим.  Но  я со своей стороны предприму шаги, подсказанные
благоразумием. У них там бивак?
   -- Как сказать. Во всяком случае, лагерь. Укрепленный.
   -- Прекрасно. Я хочу к ним поехать. Покажите мне эту грозу,
этих   лесных  разбойников.   Пусть  бунтовщики,   пусть  даже
дезертиры,  но  это народ,  господа,  вот что вы забываете.  А
народ ребенок,  надо его  знать,  надо знать его психику,  тут
требуется особый подход.  Надо  уметь  задеть за  его  лучшие,
чувствительнейшие струны так,  чтобы они зазвенели.  Я  к  ним
поеду на вырубки и  по душам с  ними потолкую.  Вы увидите,  в
каком  образцовом порядке они  вернутся на  брошенные позиции.
Хотите пари? Вы не верите?
   -- Сомнительно. Но дай Бог!
   -- Я  скажу  им:   "Братцы,   поглядите  на  меня.  Вот  я,
единственный  сын,   надежда   семьи,   ничего   не   пожалел,
пожертвовал  именем,   положением,  любовью  родителей,  чтобы
завоевать вам свободу,  равной которой не  пользуется ни  один
народ в мире. Это сделал я и множество таких же молодых людей,
не  говоря  уж  о  старой гвардии славных предшественников,  о
каторжанах-народниках  и  народовольцах-шлиссельбуржцах.   Для
себя ли мы старались?  Нам ли это было нужно? Теперь вы больше
не  рядовые,   как  были  раньше,   а   воины  первой  в  мире
революционной армии. Спросите себя честно, оправдали ли вы это
высокое  звание?  В  то  время  как  родина,  истекая  кровью,
последним усилием старается сбросить с себя гидрою обвившегося
вокруг нее  врага,  вы  дали  одурманить себя шайке безвестных
проходимцев и  превратились в несознательный сброд,  в скопище
разнузданных негодяев,  обожравшихся свободой, которым, что ни
дай, им все мало, вот уж подлинно, пусти свинью за стол, а она
и ноги на стол" -- о, я пройму, я пристыжу их!
   -- Нет, нет, это рискованно, -- пробовал возразить уездный,
украдкой многозначительно переглядываясь с помощником.
   Галиуллин отговаривал комиссара от  его безумной затеи.  Он
знал сорви-голов из двести двенадцатого по дивизии,  куда полк
входил, и где он раньше служил. Но комиссар его не слушал.
   Юрий Андреевич все время порывался встать и уйти. Наивность
комиссара конфузила его.  Но  немногим  выше  была  и  лукавая
искушенность уездного  и  его  помощника,  двух  насмешливых и
скрытых проныр. Эта глупость и эта хитрость друг друга стоили.
И  все это извергалось потоком слов,  лишнее,  несуществующее,
неяркое, без чего сама жизнь так жаждет обойтись.
   О    как    хочется   иногда   из    бездарно-возвышенного,
беспросветного   человеческого   словоговорения  в   кажущееся
безмолвие  природы,  в  каторжное беззвучие долгого,  упорного
труда,  в  бессловесность  крепкого  сна,  истинной  музыки  и
немеющего от полноты души тихого сердечного прикосновения!
   Доктор вспомнил,  что ему предстоит объяснение с Антиповой,
как бы  то  ни было,  неприятное.  Он был рад необходимости ее
увидеть,  пусть и  такой ценой.  Но  едва ли она уже приехала.
Воспользовавшись  первою  удобной  минутой,   доктор  встал  и
незаметно вышел из кабинета.

6

   Оказалось,  что она уже дома. О ее приезде доктору сообщила
мадемуазель  и  прибавила,   что  Лариса  Федоровна  вернулась
усталою,  наспех  поужинала и  ушла  к  себе,  попросив ее  не
беспокоить.
   -- Впрочем, постучитесь к ней, -- посоветовала мадемуазель.
-- Она, наверное, еще не спит.
   -- А как к ней пройти? -- спросил доктор, несказанно удивив
вопросом мадемуазель.
   Выяснилось,   что  Антипова  помещается  в  конце  коридора
наверху,  рядом с комнатами,  куда под ключом был сдвинут весь
здешний  инвентарь  Жабринской,   и  куда  доктор  никогда  не
заглядывал.
   Между тем быстро темнело.  На  улицах стало теснее.  Дома и
заборы сбились в  кучу в вечерней темноте.  Деревья подошли из
глубины дворов к окнам,  под огонь горящих ламп. Была жаркая и
душная  ночь.  От  каждого  движения  бросало  в  пот.  Полосы
керосинового света, падавшие во двор, струями грязной испарины
стекали по стволам деревьев.
   На последней ступеньке доктор остановился.  Он подумал, что
даже  стуком  наведываться к  человеку,  утомленному  дорогой,
неудобно и  навязчиво.  Лучше разговор отложить до  следующего
дня.   В  рассеянности,   всегда  сопровождающей  передуманные
решения,  он прошел по коридору до другого конца.  Там в стене
было  окно,  выходившее в  соседний двор.  Доктор  высунулся в
него.
   Ночь  была  полна  тихих,   таинственных  звуков.  Рядом  в
коридоре капала вода из рукомойника, мерно, с оттяжкою. Где-то
за окном шептались.  Где-то,  где начинались огороды, поливали
огурцы на грядках,  переливая воду из ведра в ведро, и гремели
цепью, набирая ее из колодца.
   Пахло  всеми  цветами на  свете  сразу,  словно земля  днем
лежала  без  памяти,  а  теперь  этими  запахами  приходила  в
сознание.  А из векового графининого сада, засоренного сучьями
валежника так,  что он стал непроходим, заплывало во весь рост
деревьев огромное, как стена большого здания, трущобно-пыльное
благоуханье старой зацветающей липы.
   Справа  из-за  забора с  улицы  неслись крики.  Там  буянил
отпускной,  хлопали дверью,  бились  крыльями обрывки какой-то
песни.
   За   вороньими   гнездами   графининого   сада   показалась
чудовищных размеров исчерна-багровая луна.  Сначала  она  была
похожа  на  кирпичную паровую  мельницу в  Зыбушине,  а  потом
пожелтела, как бирючевская железнодорожная водокачка.
   А  внизу  под  окном  во  дворе  к  запаху ночной красавицы
примешивался душистый,  как чай с цветком, запах свежего сена.
Сюда недавно привели корову,  купленную в дальней деревне.  Ее
вели весь день,  она устала, тосковала по оставленному стаду и
не  брала  корма  из  рук  новой  хозяйки,  к  которой еще  не
привыкла.
   --  Но-но,  не балуй, тпрусеня, я те дам, дьявол, бодаться,
--  шопотом  уламывала ее хозяйка, но корова то сердито мотала
головой из стороны в сторону, то, вытянув шею, мычала надрывно
и  жалобно, а за черными мелюзеевскими сараями мерцали звезды,
и  от  них  к корове протягивались нити невидимого сочувствия,
словно то были скотные дворы других миров, где ее жалели.
   ВсЈ кругом бродило,  росло и  всходило на волшебных дрожжах
существования.  Восхищение жизнью,  как  тихий ветер,  широкой
волной шло не разбирая куда по земле и  городу,  через стены и
заборы,  через  древесину и  тело,  охватывая трепетом все  по
дороге.  Чтобы заглушить действие этого тока,  доктор пошел на
плац послушать разговоры на митинге.

7

   Луна стояла уже высоко на небе.  Все было залито ее густым,
как пролитые белила, светом.
   У порогов казенных каменных зданий с колоннами,  окружавших
площадь, черными коврами лежали на земле их широкие тени.
   Митинг происходил на  противоположной стороне площади.  При
желании, вслушавшись, можно было различить через плац все, что
там говорилось.  Но великолепие зрелища захватило доктора.  Он
присел  на  лавочку  у  ворот  пожарной части  без  внимания к
голосам,   слышавшимся  через  дорогу,   и  стал  смотреть  по
сторонам.
   С боков площади на нее вливались маленькие глухие улочки. В
глубине их  виднелись ветхие,  покосившиеся домишки.  На  этих
улицах была непролазная грязь, как в деревне. Из грязи торчали
длинные,  плетенные из ивовых прутьев изгороди, словно то были
закинутые в пруд верши, или затонувшие корзины, которыми ловят
раков.
   В   домишках  подслеповато  поблескивали  стекла  в   рамах
растворенных окошек.  Внутрь  комнат из  палисадников тянулась
потная  русоголовая  кукуруза  с  блестящими,   словно  маслом
смоченными  метелками  и  кистями.  Из-за  провисающих плетней
одиночками смотрели вдаль бледные,  худощавые мальвы,  похожие
на  хуторянок в  рубахах,  которых жара выгнала из  душных хат
подышать свежим воздухом.
   Озаренная месяцем ночь  была поразительна,  как  милосердие
или дар ясновиденья,  и вдруг в тишину этой светлой, мерцающей
сказки стали падать мерные, рубленые звуки чьего-то знакомого,
как  будто  только что  слышанного голоса.  Голос был  красив,
горяч и  дышал убеждением.  Доктор прислушался и  сразу узнал,
кто это. Это был комиссар Гинц. Он говорил на площади.
   Власти,   наверное,   просили  его   поддержать  их   своим
авторитетом,  и  он  с  большим чувством упрекал мелюзеевцев в
дезорганизованности,  в  том,  что  они  так  легко  поддаются
растлевающему влиянию  большевиков,  истинных виновников,  как
уверял он,  зыбушинских событий. В том же духе, как он говорил
у воинского,  он напоминал о жестоком и могущественном враге и
пробившем для  родины  часе  испытаний.  С  середины речи  его
начали перебивать.
   Просьбы  не  прерывать  оратора  чередовались  с  выкриками
несогласия.  Протестующие заявления  учащались  и  становились
громче. Кто-то, сопровождавший