к я любила бросаться в твои холодные волны.
   Помнишь,  прощалась я с тобой тогда там,  в снегах?  Как ты
обманул меня!  Разве я поехала бы без тебя? О, я знаю, я знаю,
ты  это сделал через силу,  ради моего воображаемого блага.  И
тогда  всЈ  пошло  прахом.  Господи,  что  я  испила там,  что
вынесла!  Но ведь ты ничего не знаешь. О, что я наделала, Юра,
что я наделала!  Я такая преступница, ты понятия не имеешь! Но
я не виновата. Я тогда три месяца пролежала в больнице, из них
один без сознания. С тех пор не житье мне, Юра. Нет душе покоя
от жалости и муки.  Но ведь я не говорю, не открываю главного.
Назвать это я  не могу,  не в  силах.  Когда я дохожу до этого
места своей жизни, у меня шевелятся волосы на голове от ужаса.
И  даже,  знаешь,  я не поручусь,  что я вполне нормальна.  Но
видишь,  я не пью, как многие, не вступаю на этот путь, потому
что пьяная женщина это уже конец,  это что-то  немыслимое,  не
правда ли.
   И  она что-то говорила еще и  рыдала и мучилась.  Вдруг она
удивленно подняла голову и  огляделась.  В  комнате давно были
люди,  озабоченность,  движение. Она спустилась со скамейки и,
шатаясь,  отошла от гроба,  проведя ладонью по глазам и как бы
отжимая недоплаканный остаток слез,  чтобы  рукой стряхнуть их
на пол.
   К  гробу подошли мужчины и  подняли его на трех полотенцах.
Начался вынос.

17

   Лариса  Федоровна провела  несколько дней  в  Камергерском.
Разбор бумаг,  о котором была речь с Евграфом Андреевичем, был
начат с  ее участием,  но не доведен до конца.  Состоялся и ее
разговор с Евграфом Андреевичем, о котором она его просила. Он
узнал от нее что-то важное,
   Однажды  Лариса  Федоровна  ушла  из   дому  и   больше  не
возвращалась.  Видимо,  ее арестовали в  те дни на улице и она
умерла или  пропала неизвестно где,  забытая под  каким-нибудь
безымянным номером из впоследствии запропастившихся списков, в
одном из неисчислимых общих или женских концлагерей севера.


 * Часть шестнадцатая. ЭПИЛОГ *

1

   Летом  тысяча девятьсот сорок третьего года,  после прорыва
на  Курской дуге  и  освобождения Орла  возвращались порознь в
свою  общую  войсковую часть  недавно произведенный в  младшие
лейтенанты  Гордон  и  майор  Дудоров,   первый  из  служебной
командировки в  Москву,  а  второй оттуда же  из  трехдневного
отпуска.
   На  обратном  пути  оба  съехались  и  заночевали в  Черни,
маленьком  городке,   хотя  и  разоренном,  но  не  совершенно
уничтоженном,  подобно большинству населенных мест  этой "зоны
пустыни", стертых с лица земли отступавшим неприятелем.
   Среди  городских  развалин,  представлявших груды  ломаного
кирпича  и   в   мелкую  пыль   истолченного  щебня,   нашелся
неповрежденный сеновал, на котором оба и залегли с вечера.
   Им не спалось. Они проговорили всю ночь. На рассвете часа в
три  задремавшего было  Дудорова  разбудила  копотня  Гордона.
Неловкими движениями,  как на  воде,  ныряя и  переваливаясь в
мягком сене, он собирал в узелок какие-то носильные пожитки, а
потом так  же  косолапо стал сползать с  вершины сенной горы к
порогу сеновала и выходу.
   -- Ты куда это снарядился? Рано еще.
   -- На речку схожу. Хочу кое-что на себе постирать.
   -- Вот  сумасшедший.  Вечером  будем  в  части,  бельевщица
Танька смену выдаст. Зачем нетерплячку подымать.
   -- Не хочу откладывать.  Пропотел,  заносился. Утро жаркое.
Наскоро выполощу,  хорошо  выжму,  мигом  на  солнце высохнет.
Искупаюсь, переоденусь.
   -- Все-таки знаешь,  неудобно.  Согласись,  офицер ты,  как
никак.
   -- Рано.  Все спят кругом.  Я где-нибудь за кустиком. Никто
не увидит. А ты спи, не разговаривай. Сон разгуляешь.
   -- Я и так больше не усну. Я с тобою пойду.
   И они пошли на речку мимо белых, уже успевших накалиться на
жарком,   только  что  взошедшем  солнце,  каменных  развалин.
Посреди бывших  улиц,  на  земле,  на  самом  солнцепеке спали
потные, храпящие, раскрасневшиеся люди. Это были в большинстве
местные,  оставшиеся без крова, старики, женщины и дети, редко
-- отбившиеся   и   нагоняющие  свои   подразделения  одиночки
красноармейцы. Гордон и Дудоров осторожно, все время глядя под
ноги, чтобы не наступить на них, ступали между спящими.
   -- Говори потише,  а  то разбудим город и  тогда прощай моя
стирка.
   И они вполголоса продолжали свой ночной разговор.

2

   -- Что это за река?
   -- Не знаю. Не спрашивал. Вероятно, Зуша.
   -- Нет, не Зуша. Какая-то другая.
   -- Ну тогда не знаю.
   -- На Зуше-то ведь это все и случилось. С Христиной.
   -- Да,  но  в  другом месте течения.  Где-то ниже.  Говорят
церковь ее к лику святых причла.
   --  Там было каменное сооружение, получившее имя "Конюшни".
Действительно,     совхозная    конюшня    конского    завода,
нарицательное   название,   ставшее  историческим.  Старинная,
толстостенная.  Немцы  укрепили ее и превратили в неприступную
крепость.  Из  нее  хорошо  простреливалась вся местность, чем
задерживалось  наше  наступление.  Конюшню  надо  было  взять.
Христина  чудом  храбрости  и находчивости проникла в немецкое
расположение,   взорвала   конюшню,   живою  была  схвачена  и
повешена.
   -- Отчего Христина Орлецова, а не Дудорова?
   -- Мы ведь еще не были женаты.  Летом сорок первого года мы
дали  друг  другу слово пожениться по  окончании войны.  После
этого я кочевал вместе с остальною армией. Мою часть без конца
переводили. За этими перемещениями я утерял еЈ из виду. Больше
я  еЈ  не  видел.  О  ее доблестном деле и  геройской смерти я
узнал,  как все.  Из газет и полковых приказов.  Где-то здесь,
говорят,  думают ей  поставить памятник.  Брат покойного Юрия,
генерал Живаго, я слышал, объезжает эти места и собирает о ней
сведения.
   -- Прости, что я навел тебя на разговор о ней. Для тебя это
должно быть тяжело.
   -- Не  в  этом дело.  Но мы заболтались.  Я  не хочу мешать
тебе.  Раздевайся,  лезь в  воду и  займись своим делом.  А  я
растянусь на берегу со стебельком в зубах,  пожую --  подумаю,
может быть, вздремну.
   Спустя несколько минут разговор возобновился.
   -- Где ты так стирать научился?
   -- Нужда научит.  Нам не  повезло.  Из  штрафных лагерей мы
попали в самый ужасный.  Редкие выживали.  Начиная с прибытия.
Партию вывели из вагона. Снежная пустыня. Вдалеке лес. Охрана,
опущенные дула винтовок,  собаки овчарки. Около того же часа в
разное время  пригнали другие новые группы.  Построили широким
многоугольником во все поле,  спинами внутрь,  чтобы не видали
друг друга.  Скомандовали на колени и под страхом расстрела не
глядеть по сторонам,  и  началась бесконечная,  на долгие часы
растянувшаяся,  унизительная процедура переклички.  И  все  на
коленях.  Потом встали,  другие партии развели по  пунктам,  а
нашей объявили:  "Вот ваш лагерь.  Устраивайтесь, как знаете".
Снежное поле под открытым небом,  посередине столб,  на столбе
надпись "Гулаг 92 Я Н 90" и больше ничего.
   -- Нет,  у  нас  легче было.  Нам  посчастливилось.  Ведь я
вторую отсидку отбывал,  которую влечет за собой первая. Кроме
того,  и статья другая,  и условия. По освобождении меня снова
восстановили,  как в первый раз,  и сызнова позволили читать в
университете.  И  на  войну  мобилизовали  с  полными  правами
майора, а не штрафным, как тебя.
   --  Да.  Столб  с цифрою "Гулаг 92 Я Н 90" и больше ничего.
Первое время в мороз голыми руками жердинник ломали на шалаши.
И  что  же, не поверишь, постепенно сами обстроились. Нарубили
себе  темниц,  обнеслись  частоколами,  обзавелись  карцерами,
сторожевыми  вышками,  --  все сами. И началась лесозаготовка.
Валка  леса. Лес валили. Ввосьмером впрягались в сани, на себе
возили  бревна, по грудь проваливались в снег. Долго не знали,
что  разразилась  война.  Скрывали.  И  вдруг  -- предложение.
Охотникам  штрафными  на  фронт,  и  в случае выхода целыми из
нескончаемых  боев  каждому  --  воля.  И затем атаки и атаки,
километры  колючей  проволоки  с  электрическим  током,  мины,
минометы,  месяцы  и  месяцы ураганного огня. Нас в этих ротах
недаром  смертниками звали. До одного выкашивало. Как я выжил?
Как  я  выжил?  Однако,  вообрази,  весь  этот кровавый ад был
счастьем  по  сравнению  с  ужасами  концлагеря,  и  вовсе  не
вследствие тяжести условий, а совсем по чему-то другому.
   -- Да, брат, хлебнул ты горя.
   -- Тут не то что стирать, тут чему хочешь научишься.
   -- Удивительное дело. Не только перед лицом твоей каторжной
доли,  но  по отношению ко всей предшествующей жизни тридцатых
годов,  даже  на  воле,  даже  в  благополучии университетской
деятельности,    книг,    денег,    удобств,   война   явилась
очистительной   бурею,   струей   свежего   воздуха,   веянием
избавления.
   Я думаю,  коллективизация была ложной, неудавшейся мерою, и
в  ошибке нельзя было признаться.  Чтобы скрыть неудачу,  надо
было всеми средствами устрашения отучить людей судить и думать
и  принудить их  видеть  несуществующее и  доказывать обратное
очевидности.    Отсюда   беспримерная   жестокость   ежовщины,
обнародование  не   рассчитанной  на  применение  конституции,
введение выборов, не основанных на выборном начале.
   И  когда  разгорелась война,  ее  реальные ужасы,  реальная
опасность и  угроза реальной смерти были благом по сравнению с
бесчеловечным владычеством выдумки, и несли облегчение, потому
что ограничивали колдовскую силу мертвой буквы.
   Люди  не  только в  твоем положении,  на  каторге,  но  все
решительно,  в  тылу и  на фронте,  вздохнули свободнее,  всею
грудью,  и  упоенно,  с чувством истинного счастья бросились в
горнило грозной борьбы, смертельной и спасительной.
   -- Война --  особое звено в цепи революционных десятилетий.
Кончилось  действие   причин,   прямо   лежавших   в   природе
переворота.  Стали сказываться итоги косвенные,  плоды плодов,
последствия  последствий.   Извлеченная  из  бедствий  закалка
характеров,  неизбалованность, героизм, готовность к крупному,
отчаянному,  небывалому. Это качества сказочные, ошеломляющие,
и они составляют нравственный цвет поколения.
   Эти наблюдения преисполняют меня чувством счастья, несмотря
на  мученическую смерть Христины,  на  мои  ранения,  на  наши
потери, на всю эту дорогую кровавую цену войны. Снести тяжесть
смерти Орлецовой помогает мне свет самопожертвования,  которым
озарен и ее конец, и жизнь каждого из нас.
   Как  раз,  когда ты,  бедняга,  переносил свои неисчислимые
пытки,  я вышел на свободу.  Орлецова в это время поступила на
истфак.   Род   ее   научных  интересов  привел  ее   под  мое
руководство.  Я  давно уже раньше,  после первого заключения в
концлагерь,  когда она была ребенком,  обратил внимание на эту
замечательную  девушку.   Еще  при  жизни  Юрия,   помнишь,  я
рассказывал.  Ну вот,  теперь, значит, она попала в число моих
слушательниц.
   Тогда обычай проработки преподавателей учащимися только что
вошел в моду. Орлецова с жаром на нее набросилась. Одному Богу
известно,  за  что  она меня так яростно разносила. Ее нападки
были  так  упорны,  воинственны и несправедливы, что остальные
студенты  кафедры  иногда  восставали  и  за  меня вступались.
Орлецова  была  замечательной  юмористкой. Она под вымышленной
фамилией,  под  которой  все  меня  узнавали,  высмеивала меня
сколько   душе  угодно  в  стенгазете.  Вдруг  по  совершенной
случайности  выяснилось, что эта закоренелая вражда есть форма
маскировки  молодой  любви,  прочной,  прячущейся  и давней. Я
всегда отвечал ей тем же.
   У  нас  было чудное лето в  сорок первом году,  первом году
войны,  в  самый  канун  ее  и  вскоре  после  ее  объявления.
Несколько человек молодежи, студентов и студенток, и она в том
числе,  поселились в  дачной местности под Москвой,  где потом
расположилась моя часть.  Наша дружба завязалась и протекала в
обстановке  их  военного  обучения,  формирования  пригородных
отрядов  ополчения,  парашютной  тренировки Христины,  ночного
отражения первых немецких налетов с московских городских крыш.
Я  уже говорил тебе,  что тут мы отпраздновали нашу помолвку и
вскоре разлучены были моими начавшимися передвижениями. Больше
я ее не видел.
   Когда в наших делах наметился благоприятный перелом и немцы
стали  сдаваться  тысячами,   меня  после  дважды  полученного
ранения  и  двукратного пребывания  в  госпитале  перевели  из
зенитной артиллерии в  седьмой отдел  штаба,  где  требовались
люди  со  знанием иностранных языков,  куда я  настоял чтобы и
тебя откомандировали,  после того как раздобыл тебя как со дна
морского.
   -- Бельевщица Таня  хорошо знала Орлецову.  Они  сошлись на
фронте и были подругами.  Она много рассказывает про Христину.
У этой Тани манера улыбаться во все лицо,  как была у Юрия, ты
заметил?  На  минуту  пропадает курносость,  угловатость скул,
лицо становится привлекательным, миловидным. Это один и тот же
тип, очень у нас распространенный.
   -- Я  знаю,  о  чем ты  говоришь.  Пожалуй.  Я  не  обращал
внимания.
   -- Какая    варварская,     безобразная    кличка    Танька
Безочередева.  Это  во  всяком  случае не  фамилия,  а  что-то
придуманное, искаженное. Как ты думаешь?
   -- Так ведь она объясняла. Она из беспризорных, неизвестных
родителей.  Наверное,  где-то в глубине России, где еще чист и
нетронут язык,  звали ее безотчею, в том смысле, что без отца.
Улица, которой было непонятно это прозвище и которая все ловит
на  слух  и  все  перевирает,   переделала  на  свой  лад  это
обозначение, ближе к своему злободневному площадному наречию.

3

   Это  было  в  разрушенном до  основания городе Карачеве,  в
скором времени после ночевки Гордона и  Дудорова в  Черни и их
тамошнего  ночного  разговора.   Здесь,  нагоняя  свою  армию,
приятели застали кое-какие ее  тылы,  следовавшие за  главными
силами.
   Стояла больше месяца не прерывавшаяся ясная и  тихая погода
жаркой осени. Обданная жаром синего безоблачного неба, черная,
плодородная земля Брынщины, благословенного края между Орлом и
Брянском, смуглела на солнце шоколадно-кофейным отливом.
   Город прорезала главная прямая улица, сливавшаяся с трассой
большой дороги.  С  одной  стороны ее  лежали обрушенные дома,
превращенные   минами   в   кучи   строительного   мусора,   и
вывороченные,  расщепленные и  обгорелые деревья  сровненных с
землею  фруктовых садов.  По  другую  сторону,  через  дорогу,
тянулись пустыри,  может быть,  мало застроенные и раньше,  до
разгрома  города,  и  более  пощаженные пожаром  и  пороховыми
взрывами, потому что здесь нечего было уничтожать.
   На прежде застроенной стороне бесприютные жители ковырялись
в  кучах  недогоревшей золы,  что-то  откапывали и  сносили из
дальних углов пожарища в одно место.  Другие наскоро рыли себе
землянки и  резали землю  пластами для  обкладки верхней части
жилья дерном.
   На противоположной,  незастроенной стороне белели палатки и
теснились  грузовики  и  конные  фургоны  всякого  рода  служб
второго  эшелона,  оторвавшиеся от  своих  дивизионных  штабов
полевые    госпитали,    заблудившиеся,    перепугавшиеся    и
разыскивающие   друг   друга   отделы   всевозможных   парков,
интендантств и  провиантских складов.  Тут  же  опрастывались,
примащивались подкрепиться,  отсыпались и затем плелись дальше
на   запад   тощие   худосочные  подростки  из   маршевых  рот
пополнения,  в  серых  пилотках и  тяжелых  серых  скатках,  с
испитыми, землистыми, дизентерией обескровленными лицами.
   Наполовину обращенный в  пепел и взорванный город продолжал
гореть и  рваться вдали,  в  местах залегания мин замедленного
действия.  То  и  дело  копавшиеся в  садах  прерывали работу,
остановленные  отраженным   сотрясением  земли   под   ногами,
распрямляли согнутые  спины,  опирались на  ручки  заступов и,
повернувши   голову   в   направлении  разразившегося  взрыва,
отдыхали, долго глядя в ту сторону.
   Там  сперва  столбами  и   фонтанами,   а  потом  ленивыми,
отяжелевшими  наплывами  восходили  к   небу  серые,   черные,
кирпично-красные и  дымно-огненные облака поднятого на  воздух
мусора,  расплывались,  раскидывались султанами, рассеивались,
оседали назад на землю. И работавшие снова брались за работу.
   Одну  из  полян на  незастроенной стороне окаймляли кусты и
покрывали сплошной тенью росшие на  ней  старые деревья.  Этой
растительностью поляна отгораживалась от остального мира,  как
стоящий  особняком и  погруженный в  прохладный сумрак  крытый
двор.
   На поляне бельевщица Таня с двумя или тремя однополчанами и
несколькими  напросившимися  попутчиками,  а  также  Гордон  и
Дудоров дожидались с  утра грузовика,-  высланного за  Танею и
порученным  ей  полковым  имуществом.  Оно  размещено  было  в
нескольких стоявших на  поляне  и  горой  наставленных ящиках.
Татьяна стерегла их  и  ни  на  шаг от  них не отходила,  но и
другие  держались  вблизи  от  ящиков,  чтобы  не  проворонить
возможности уехать, когда она представится.
   Ожидание длилось давно, больше пяти часов. Ожидающим нечего
было делать. Они слушали неумолчную трескотню словоохотливой и
видавшей виды  девушки.  Только  что  она  рассказала о  своей
встрече с генерал-майором Живаго:
   --  Как же. Вчерашний день. К генералу меня лично водили. К
генерал-майору   Живаго.   Он   тут   проездом  насчет  Христи
интересовался,  опрашивал. Очных свидетелей, которые в лицо ее
знали.  Показали  ему  на  меня.  Говорят,  -- подружка. Велел
вызвать.  Ну  вызвали,  привели.  Совсем  не  страшный. Ничего
особенного,  как  все.  Косоглазый,  черный.  Ну, я что знала,
выложила.  Выслушал,  говорит,  спасибо.  А  сама ты, говорит,
откуда   и   каковская?   Я,   естественное  дело,  туда-сюда,
отнекиваться.  Чем  похвалиться?  Беспризорная. И вообще. Сами
знаете.  Исправдомы,  бродяжество.  А  он  ни  в какую, валяй,
говорит,  без  стеснения,  какой  тут  стыд.  Ну, я по робости
сперва  слово-два, дальше больше, кивает он, я осмелела. А мне
есть  что порассказать. Кабы вы услышали, не поверили, сказали
бы,  --  выдумывает.  Ну,  то  же  вот и он. Как я кончила, он
встал,  по  избе  шагает  из  угла  в угол. Скажи, говорит, на
милость,  какие  чудеса.  Ну  вот  что,  говорит.  Теперь  мне
некогда.  А  я  тебя  найду,  не  беспокойся,  найду и еще раз
позову. Просто не думал я, что услышу. Я тебя, говорит, так не
оставлю.   Тут   еще   надо  будет  кое-что  выяснить,  разные
подробности.  А  то, говорит, чего доброго, я еще в дядья тебе
запишусь,  произведу  тебя  в  генеральские  племянницы.  И  в
обучение отдам в вуз, в какое захочешь. Ей Богу, правда. Такие
веселые насмешники.
   В  это  время на  поляну въехала длинная порожняя подвода с
высокими боками,  на  каких в  Польше и  Западной России возят
снопы.    Парою    лошадей   в    дышельной   упряжке   правил
военнослужащий,  по  старинной  терминологии  фурлейт,  солдат
конного обоза.  Он въехал на поляну, соскочил с передка и стал
выпрягать лошадей.  Все,  кроме  Татьяны и  нескольких солдат,
обступили возницу,  упрашивая его не распрягать, и повезти их,
куда  они  укажут,  конечно,  за  деньги.  Солдат отказывался,
потому что не  имел права распоряжаться лошадьми и  подводой и
должен был повиноваться полученным нарядам.  Он  куда-то  увел
распряженных лошадей и  больше не  появлялся.  Все сидевшие на
земле  поднялись и  пересели на  оставшуюся на  поляне  пустую
подводу.  Рассказы  Татьяны,  прерванные  появлением телеги  и
переговорами с возницею, возобновились.
   -- Что ты рассказала генералу,  --  спросил Гордон. -- Если
можешь, повтори нам.
   -- Что же, можно.
   И она рассказала им свою страшную историю.

4

   -- А мне правда есть что порассказать.  Будто не из простых
я, сказывали. Чужие ли мне это сказали, сама ли я это в сердце
сберегла,   только  слышала  я,   будто  маменька  моя,  Раиса
Комарова,   женой  были   скрывающегося  министра  русского  в
Беломонголии,  товарища Комарова.  Не отец, не родной мне был,