ел шапку, перестал запевать и, повернувшись спиной
к  процессии,  пошел  впереди и  стал  прислушиваться,  о  чем
говорят   остальные   распорядители,   шедшие   рядом.   Пение
расстроилось и оборвалось. Стал слышен хрустящий шаг несметной
толпы по мерзлой мостовой.
   Доброжелатели    сообщали    инициаторам    шествия,    что
демонстрантов  впереди  подстерегают  казаки.   О  готовящейся
засаде телефонировали в близлежащую аптеку.
   -- Так что же,  -- говорили распорядители. -- Тогда главное
-- хладнокровие и  не теряться.  Надо немедленно занять первое
общественное здание, какое попадется по дороге, объявить людям
о грозящей опасности и расходиться поодиночке.
   Заспорили,  куда  будет  лучше  всего.  Одни  предлагали  в
Общество купеческих приказчиков,  другие в Высшее техническое,
третьи в Училище иностранных корреспондентов.
   Во  время  этого  спора  впереди  показался угол  казенного
здания.  В нем тоже помещалось учебное заведение, годившееся в
качестве прибежища ничуть не хуже перечисленных.
   Когда  идущие  поравнялись  с  ним,   вожаки  поднялись  на
полукруглую площадку и  знаками  остановили голову  процессии.
Многостворчатые двери  входа  открылись,  и  шествие в  полном
составе,  шуба за  шубой и  шапка за  шапкой стало вливаться в
вестибюль школы и подниматься по ее парадной лестнице.
   -- В актовый зал, в актовый зал! -- кричали сзади единичные
голоса,  но  толпа  продолжала  валить  дальше,  разбредаясь в
глубине по отдельным коридорам и классам.
   Когда публику все же  удалось вернуть,  и  все расселись на
стульях, руководители несколько раз пытались объявить собранию
о  расставленной впереди  ловушке,  но  их  никто  не  слушал.
Остановка и  переход  в  закрытое  помещение были  поняты  как
приглашение на  импровизированный митинг,  который  тут  же  и
начался.
   Людям  после  долгого  шагания с  пением  хотелось посидеть
немного молча,  и  чтобы теперь кто-нибудь другой отдувался за
них и  драл свою глотку.  По сравнению с главным удовольствием
отдыха  безразличны  были  ничтожные  разногласия  говоривших,
почти во всем солидарных друг с другом.
   Поэтому  наибольший успех выпал на долю наихудшего оратора,
не  утомлявшего  слушателей  необходимостью  следить  за  ним.
Каждое  его  слово  сопровождалось  ревом сочувствия. Никто не
жалел,  что  его  речь  заглушается  шумом  одобрения.  С  ним
торопились   согласиться   из   нетерпения,  кричали  "позор",
составляли  телеграмму протеста и вдруг, наскучив однообразием
его  голоса,  поднялись  как  один  и,  совершенно  забыв  про
оратора,  шапка  за шапкой и ряд за рядом толпой спустились по
лестнице и высыпали на улицу. Шествие продолжалось.
   Пока митинговали, на улице повалил снег. Мостовые побелели.
Снег валил все гуще.
   Когда   налетели  драгуны,   этого   в   первую  минуту  не
подозревали  в   задних   рядах.   Вдруг   спереди  прокатился
нарастающий  гул,   как  когда  толпою  кричат  "ура".   Крики
"караул",   "убили"  и  множество  других  слились  во  что-то
неразличимое.  Почти в  ту  же  минуту на волне этих звуков по
тесному  проходу,   образовавшемуся  в   шарахнувшейся  толпе,
стремительно и  бесшумно пронеслись лошадиные морды и  гривы и
машущие шашками всадники.
   Полувзвод  проскакал,  повернул,  перестроился  и  врезался
сзади в хвост шествия. Началось избиение.
   Спустя  несколько  минут  улица  была  почти  пуста.   Люди
разбегались по переулкам.  Снег шел реже.  Вечер был сух,  как
рисунок углем.  Вдруг садящееся где-то  за домами солнце стало
из-за  угла словно пальцем тыкать во  все красное на улице:  в
красноверхие  шапки  драгун,  в  полотнище  упавшего  красного
флага,  в  следы  крови,  протянувшиеся по  снегу красненькими
ниточками и точками.
   По  краю  мостовой полз,  притягиваясь на  руках,  стонущий
человек  с  раскроенным  черепом.  Снизу  шагом  в  ряд  ехало
несколько конных.  Они  возвращались с  конца улицы,  куда  их
завлекло преследование.  Почти под ногами у них металась Марфа
Гавриловна в  сбившемся на  затылок платке и  не своим голосом
кричала на всю улицу: "Паша! Патуля!"
   Он все время шел с ней и забавлял ее,  с большим искусством
изображая последнего оратора, и вдруг пропал в суматохе, когда
наскочили драгуны.
   В   переделке  Марфа  Гавриловна  сама  получила  по  спине
нагайкой,  и  хотя ее  плотно подбитый ватою шушун не  дал  ей
почувствовать  удара,   она  выругалась  и  погрозила  кулаком
удалявшейся кавалерии,  возмущенная тем,  как это ее, старуху,
осмелились при всем честном народе вытянуть плеткой.
   Марфа  Гавриловна  бросала  взволнованные  взгляды  по  обе
стороны мостовой.  Вдруг  она  по  счастью увидала мальчика на
противоположном тротуаре.  Там в углублении между колониальной
лавкой и выступом каменного особняка толпилась кучка случайных
ротозеев.
   Туда  загнал  их  крупом  и  боками  своей  лошади  драгун,
въехавший  верхом  на  тротуар.   Его  забавлял  их  ужас,  и,
загородив им  выход,  он  производил перед  их  носом манежные
вольты и пируэты,  пятил лошадь задом и медленно, как в цирке,
подымал  ее   на   дыбы.   Вдруг   впереди  он   увидел  шагом
возвращающихся товарищей,  дал лошади шпоры и в два-три прыжка
занял место в их ряду.
   Народ, сжатый в закоулке, рассеялся. Паша, раньше боявшийся
подать голос, кинулся к бабушке.
   Они шли домой. Марфа Гавриловна все время ворчала:
   -- Смертоубийцы   проклятые,   окаянные   душегубы!   Людям
радость,   царь  волю  дал,  а  эти  не  утерпят.  Все  бы  им
испакостить, всякое слово вывернуть наизнанку.
   Она была зла на драгун,  на весь свет кругом и в эту минуту
даже на родного сына. В моменты запальчивости ей казалось, что
все происходящее сейчас, это всЈ штуки Купринькиных путаников,
которых она звала промахами и мудрофелями.
   -- Злые аспиды! Что им, оглашенным, надо? Никакого понятия!
Только бы лаяться да вздорить.  А этот,  речистый, как ты его,
Пашенька?  Покажи,  милый, покажи. Ой помру, ой помру! Ни дать
ни  взять как вылитый.  Тру-ру ру-ру-ру.  Ах ты зуда-жужелица,
конская строка!
   Дома она накинулась с  упреками на сына,  не в таких,  мол,
она  летах,  чтобы  ее  конопатый  болван  вихрастый с  коника
хлыстом учил по заду.
   -- Да что вы,  ей-Богу,  маменька! Словно я, право, казачий
сотник какой или шейх жандармов.

9

   Николай Николаевич стоял у окна,  когда показались бегущие.
Он  понял,   что  это  с   демонстрации,   и  некоторое  время
всматривался вдаль,  не  увидит ли  среди расходящихся Юры или
еще кого-нибудь.  Однако знакомых не оказалось, только раз ему
почудилось,  что  быстро прошел этот (Николай Николаевич забыл
его имя),  сын Дудорова, отчаянный, у которого еще так недавно
извлекли пулю  из  левого плеча и  который опять околачивался,
где не надо.
   Николай Николаевич приехал сюда  осенью  из  Петербурга.  В
Москве у  него  не  было своего угла,  а  в  гостиницу ему  не
хотелось.   Он   остановился  у   Свентицких,   своих  дальних
родственников.  Они  отвели  ему  угловой  кабинет  наверху  в
мезонине.
   Этот  двухэтажный флигель,  слишком  большой для  бездетной
четы  Свентицких,  покойные старики Свентицкие с  незапамятных
времен  снимали  у  князей  Долгоруких.  Владение Долгоруких с
тремя дворами,  садом и  множеством разбросанных в  беспорядке
разностильных построек выходило в  три  переулка и  называлось
по-старинному Мучным городком.
   Несмотря  на  свои  четыре  окна, кабинет был темноват. Его
загромождали  книги,  бумаги,  ковры  и  гравюры.  К  кабинету
снаружи  примыкал  балкон,  полукругом  охватывавший этот угол
здания.  Двойная  стеклянная  дверь  на  балкон  была  наглухо
заделана на зиму.
   В  два окна кабинета и  стекла балконной двери переулок был
виден  в  длину  --   убегающая  вдаль  санная  дорога,  криво
расставленные домики, кривые заборы.
   Из сада в  кабинет тянулись лиловые тени.  Деревья с  таким
видом  заглядывали в  комнату,  словно хотели положить на  пол
свои  ветки  в  тяжелом  инее,  похожем  на  сиреневые струйки
застывшего стеарина.
   Николай   Николаевич  глядел   в   переулок   и   вспоминал
прошлогоднюю петербургскую зиму,  Гапона,  Горького, посещение
Витте, модных современных писателей. Из этой кутерьмы он удрал
сюда,  в тишь да гладь первопрестольной,  писать задуманную им
книгу.  Куда там!  Он попал из огня да в  полымя.  Каждый день
лекции и доклады,  не дадут опомниться.  То на Высших женских,
то в  Религиозно-философском,  то на Красный Крест,  то в Фонд
стачечного комитета. Забраться бы в Швейцарию, в глушь лесного
кантона.  Мир и  ясность над озером,  небо и горы,  и звучный,
всему вторящий, настороженный воздух.
   Николай Николаевич отвернулся от окна. Его поманило в гости
к  кому-нибудь или  просто так без цели на  улицу.  Но  тут он
вспомнил,   что  к   нему  должен  прийти  по  делу  толстовец
Выволочнов,  и  ему нельзя отлучаться.  Он стал расхаживать по
комнате. Мысли его обратились к племяннику.
   Когда   из   приволжского  захолустья  Николай   Николаевич
переехал в  Петербург,  он привез Юру в  Москву в  родственный
круг  Веденяпиных,   Остромысленских,  Селявиных,  Михаелисов,
Свентицких и Громеко. Для начала Юру водворили к безалаберному
старику и пустомеле Остромысленскому,  которого родня запросто
величала  Федькой.  Федька  негласно сожительствовал со  своей
воспитанницей Мотей и  потому считал себя  потрясателем основ,
поборником идеи.  Он  не оправдал возложенного доверия и  даже
оказался  нечистым  на  руку,  тратя  в  свою  пользу  деньги,
назначенные на Юрино содержание.  Юру перевели в профессорскую
семью Громеко, где он и по сей день находился.
   У Громеко Юру окружала завидно благоприятная атмосфера.
   -- У них там такой триумвират, -- думал Николай Николаевич:
   Юра,  его  товарищ и  одноклассник гимназист Гордон и  дочь
хозяев Тоня Громеко.  Этот тройственный союз начитался "Смысла
любви"  и   "Крейцеровой  сонаты"  и   помешан  на   проповеди
целомудрия.
   Отрочество должно пройти через все неистовства чистоты.  Но
они пересаливают, у них заходит ум за разум.
   Они страшные чудаки и дети.  Область чувственного,  которая
их   так  волнует,   они  почему-то   называют  "пошлостью"  и
употребляют это выражение кстати и  некстати.  Очень неудачный
выбор слова!  "Пошлость" --  это у  них и  голос инстинкта,  и
порнографическая литература, и эксплуатация женщины, и чуть ли
не  весь  мир  физического.  Они  краснеют и  бледнеют,  когда
произносят это слово!
   Если бы я был в Москве,  --  думал Николай Николаевич, -- я
бы  не  дал  этому  зайти так  далеко.  Стыд  необходим,  и  в
некоторых границах...
   -- А,  Нил Феоктистович! Милости просим, -- воскликнул он и
пошел навстречу гостю.

10

   В   комнату  вошел   толстый  мужчина  в   серой   рубашке,
подпоясанный  широким  ремнем.   Он  был  в  валенках,   штаны
пузырились  у  него  на  коленках.  Он  производил впечатление
добряка,   витающего  в  обла  ках.  На  носу  у  него  злобно
подпрыгивало маленькое пенсне на широкой черной ленте.
   Разоблачаясь в прихожей,  он не довел дело до конца.  Он не
снял шарфа, конец которого волочился у него по полу, и в руках
у  него  осталась его  круглая войлочная шляпа.  Эти  предметы
стесняли его в движениях и не только мешали Выволочнову пожать
руку   Николаю   Николаевичу,   но   даже   выговорить   слова
приветствия, здороваясь с ним.
   -- Э-мм, -- растерянно мычал он, осматриваясь по углам.
   -- Кладите где хотите, -- сказал Николай Николаевич, вернув
Выволочнову дар речи и самообладание.
   Это  был  один  из   тех  последователей  Льва  Николаевича
Толстого,  в головах которых мысли гения,  никогда не знавшего
покоя,   улеглись  вкушать  долгий  и   неомраченный  отдых  и
непоправимо мельчали.
   Выволочнов пришел  просить  Николая Николаевича выступить в
какой-то школе в пользу политических ссыльных.
   -- Я уже раз читал там.
   -- В пользу политических?
   -- Да.
   -- Придется еще раз.
   Николай  Николаевич  поупрямился  и   согласился.   Предмет
посещения был исчерпан.  Николай Николаевич не  удерживал Нила
Феоктистовича.   Он  мог  подняться  и  уйти.  Но  Выволочнову
казалось неприличным уйти  так  скоро.  На  прощанье надо было
сказать что-нибудь живое,  непринужденное. Завязался разговор,
натянутый и неприятный.
   -- Декадентствуете? Вдались в мистику?
   -- То есть это почему же?
   -- Пропал человек. Земство помните?
   -- А как же. Вместе по выборам работали.
   -- За  сельские  школы  ратовали  и  учительские семинарии.
Помните?
   -- Как же. Жаркие были бои. Вы потом, кажется, по народному
здравию подвизались и общественному призрению. Не правда ли?
   -- Некоторое время.
   -- Нда.  А теперь эти фавны и ненюфары,  эфебы и "будем как
солнце".  Хоть  убейте,  не  поверю.  Чтобы  умный  человек  с
чувством   юмора   и   таким   знанием   народа...   Оставьте,
пожалуйста...  Или,  может  быть,  я  вторгаюсь...  Что-нибудь
сокровенное?
   -- Зачем  бросать  наудачу  слова,   не  думая?  О  чем  мы
препираемся? Вы не знаете моих мыслей.
   -- России нужны школы и больницы, а не фавны и ненюфары.
   -- Никто не спорит.
   -- Мужик раздет и пухнет от голода...
   Такими  скачками  подвигался  разговор.   Сознавая  наперед
никчемность этих  попыток,  Николай Николаевич стал объяснять,
что  его сближает с  некоторыми писателями из  символистов,  а
потом перешел к Толстому.
   -- До какой-то границы я с вами. Но Лев Николаевич говорит,
что чем больше человек отдается красоте, тем больше отдаляется
от добра.
   -- А вы думаете, что наоборот? Мир спасет красота, мистерии
и тому подобное, Розанов и Достоевский?
   -- Погодите, я сам скажу, что я думаю. Я думаю, что если бы
дремлющего в человеке зверя можно было остановить угрозою, все
равно,  каталажки или  загробного воздаяния,  высшею  эмблемой
человечества был  бы  цирковой  укротитель  с  хлыстом,  а  не
жертвующий собою проповедник. Но в том-то и дело, что человека
столетиями поднимала над животным и уносила ввысь не палка,  а
музыка:  неотразимость безоружной истины,  притягательность ее
примера.  До сих пор считалось,  что самое важное в  Евангелии
нравственные изречения и правила,  заключенные в заповедях,  а
для  меня  самое главное то,  что  Христос говорит притчами из
быта,  поясняя истину  светом повседневности.  В  основе этого
лежит  мысль,  что  общение между  смертными бессмертно и  что
жизнь символична, потому что она значительна.
   -- Ничего не понял. Вы бы об этом книгу написали.
   Когда  ушел  Выволочнов,   Николаем  Николаевичем  овладело
страшное раздражение.  Он был зол на себя за то,  что выболтал
чурбану Выволочнову часть своих заветных мыслей,  не произведя
на  него  ни  малейшего впечатления.  Как  это  иногда бывает,
досада  Николая  Николаевича вдруг  изменила  направление.  Он
совершенно забыл о Выволочнове,  словно его никогда не бывало.
Ему припомнился другой случай. Он не вел дневников, но раз или
два  в   году  записывал  в  толстую  общую  тетрадь  наиболее
поразившие его  мысли.  Он  вынул тетрадь и  стал  набрасывать
крупным разборчивым почерком. Вот что он записал.
   "Весь день  вне  себя из-за  этой дуры Шлезингер.  Приходит
утром,  засиживается до  обеда и  битых два часа томит чтением
этой   галиматьи.   Стихотворный  текст   символиста  А.   для
космогонической  симфонии  композитора  Б.  с  духами  планет,
голосами четырех стихий и прочая и прочая.  Я терпел, терпел и
не выдержал, взмолился, что, мол, не могу, увольте.
   Я  вдруг  все  понял.   Я  понял,  отчего  это  всегда  так
убийственно нестерпимо и фальшиво даже в Фаусте. Это деланный,
ложный интерес.  Таких запросов нет  у  современного человека.
Когда  его  одолевают  загадки  вселенной,  он  углубляется  в
физику, а не в гекзаметры Гезиода.
   Но  дело  не  только  в   устарелости  этих  форм,   в   их
анахронизме.  Дело не в  том,  что эти духи огня и  воды вновь
неярко запутывают то,  что ярко распутано наукою.  Дело в том,
что этот жанр противоречит всему духу нынешнего искусства, его
существу, его побудительным мотивам.
   Эти космогонии были естественны на старой земле, заселенной
человеком так редко,  что он  не заслонял еще природы.  По ней
еще бродили мамонты и  свежи были воспоминания о  динозаврах и
драконах.  Природа так явно бросалась в  глаза человеку и  так
хищно и  ощутительно --  ему в загривок,  что,  может быть,  в
самом деле все было еще полно богов. Это самые первые страницы
летописи человечества, они только еще начинались.
   Этот древний мир кончился в Риме от перенаселения.
   Рим  был толкучкою заимствованных богов и  завоеванных наро
дов,  давкою в  два яруса,  на  земле и  на  небе,  свинством,
захлестнувшимся вокруг себя тройным узлом,  как заворот кишок.
Даки, герулы, скифы, сарматы, гиперборейцы, тяжелые колеса без
спиц,   заплывшие  от  жира  глаза,   скотоложество,   двойные
подбородки,   кормление   рыбы   мясом   образованных   рабов,
неграмотные  императоры.  Людей  на  свете  было  больше,  чем
когда-либо  впоследствии,  и  они  были  сдавлены  в  проходах
Колизея и страдали.
   И  вот в  завал этой мраморной и  золотой безвкусицы пришел
этот  легкий  и  одетый  в  сияние,  подчеркнуто человеческий,
намеренно провинциальный,  галилейский, и с этой минуты народы
и  боги  прекратились  и  начался  человек,   человек-плотник,
человек-пахарь,  человек-пастух в стаде овец на заходе солнца,
человек,  ни капельки не звучащий гордо,  человек,  благодарно
разнесенный по  всем  колыбельным песням  матерей  и  по  всем
картинным галереям мира".

11

   Петровские  линии  производили  впечатление  петербургского
уголка  в  Москве.   Соответствие  зданий  по  обеим  сторонам
проезда,  лепные  парадные в  хорошем  вкусе,  книжная  лавка,
читальня, картографическое заведение, очень приличный табачный
магазин, очень приличный ресторан, перед рестораном -- газовые
фонари в круглых матовых колпаках на массивных кронштейнах.
   Зимой это место хмурилось с мрачной неприступностью.  Здесь
жили  серьезные,  уважающие себя и  хорошо зарабатывающие люди
свободных профессий.
   Здесь снимал роскошную холостяцкую квартиру во втором этаже
по  широкой  леснице  с   широкими  дубовыми  перилами  Виктор
Ипполитович Комаровский.  Заботливо во все вникающая и в то же
время  ни  во  что  не  вмешивающаяся  Эмма  Эрнестовна,   его
экономка,  нет  --  кастелянша его тихого уединения,  вела его
хозяйство,  неслышимая и  незримая,  и  он платил ей рыцарской
признательностью,  естественной  в  таком  джентльмене,  и  не
терпел  в  квартире  присутствия гостей  и  посетительниц,  не
совместимых  с  ее  безмятежным стародевическим миром.  У  них
царил покой монашеской обители --  шторы опущены,  ни пылинки,
ни пятнышка, как в операционной.
   По   воскресеньям  перед  обедом  Виктор  Ипполитович  имел
обыкновение  фланировать со  своим  бульдогом  по  Петровке  и
Кузнецкому,  и на одном из углов выходил и присоединялся к ним
Константин Илларионович Сатаниди, актер и картежник.
   Они  пускались  вместе  шлифовать  панели,   перекидывались
короткими  анекдотами  и  замечаниями  настолько  отрывистыми,
незначительными и  полными такого презрения ко всему на свете,
что  без  всякого ущерба могли бы  заменить эти  слова простым
рычанием,  лишь  бы  наполнять оба  тротуара Кузнецкого своими
громкими,  бесстыдно задыхающимися и  как бы  давящимися своей
собственной вибрацией басами.

12

   Погода перемогалась.  "Кап-кап-кап" долбили капли по железу
водосточных труб и  карнизов.  Крыша перестукивалась с крышею,
как весною. Была оттепель.
   Всю дорогу она шла,  как невменяемая,  и  только по приходе
домой поняла, что случилось.
   Дома все  спали.  Она  опять впала в  оцепенение и  в  этой
рассеянности опустилась перед  маминым  туалетным  столиком  в
светло-сиреневом,  почти  белом платье с