ельно конец. Посмотрим, как другие.
   -- Говорят,  без  дров будем сидеть,  без воды,  без света.
Отменят деньги.  Прекратится подвоз. И опять мы стали. Пойдем.
Слушай.  Хвалят  плоские  железные  печурки  в  мастерской  на
Арбате.  На огне газеты обед можно сварить. Мне достали адрес.
Надо купить, пока не расхватали.
   -- Правильно. Купим. Умница, Тоня! Но дядя Коля, дядя Коля!
Ты подумай! Не могу опомниться!
   -- У меня такой план.  Выделить наверху с краю какой-нибудь
угол,  поселиться нам с папой,  Сашенькой и Нюшей,  скажем,  в
двух или трех комнатах,  непременно сообщающихся, где-нибудь в
конце  этажа,  и  совершенно  отказаться  от  остального дома.
Отгородиться,  как  от  улицы.  Одну  такую железную печурку в
среднюю комнату, трубку в форточку, стирку, варку пищи, обеды,
прием гостей,  всЈ  сюда  же,  чтобы оправдать топку,  и,  как
знать, может, Бог даст, перезимуем.
   -- А  то  как  же?   Разумеется,  перезимуем.  Вне  всякого
сомнения.  Ты это превосходно придумала.  Молодчина.  И знаешь
что?  Отпразднуем принятие твоего плана.  Зажарим мою  утку  и
позовем дядю Колю на новоселье.
   -- Великолепно.  А  Гордона попрошу спирту принести.  Он  в
какой-то лаборатории достает. А теперь погляди. Вот комната, о
которой я говорила.  Вот что я выбрала.  Одобряешь? Поставь на
пол  чемодан и  спустись за  корзиной.  Кроме дяди и  Гордона,
можно  также  попросить  Иннокентия  и   Шуру  Шлезингер.   Не
возражаешь?  Ты не забыл еще, где наша умывальная? Побрызгайся
там чем-нибудь дезинфицирующим.  А я пройду к Сашеньке,  пошлю
Нюшу вниз и, когда можно будет, позову тебя.

3

   Главной новостью в  Москве был для него этот мальчик.  Едва
Сашенька родился,  как Юрия Андреевича призвали. Что он знал о
сыне?
   Однажды,  будучи уже  мобилизованным,  Юрий Андреевич перед
отъездом пришел в клинику проведать Тоню.  Он пришел к моменту
кормления детей. Его к ней не пустили.
   Он  сел  дожидаться в прихожей. В это время дальний детский
коридор, шедший под углом к акушерскому, вдоль которого лежали
матери,   огласился  плаксивым  хором  десяти  или  пятнадцати
младенческих  голосов,  и  нянюшки  стали  поспешно,  чтобы не
простудить  спеленутых новорожденных, проносить их по двое под
мышками, как большие свертки с какими-то покупками, матерям на
кормление.
   -- Уа,  уа,  --  почти без  чувства,  как по  долгу службы,
пищали малютки на одной ноте, и только один голос выделялся из
этого  унисона.  Ребенок тоже  кричал "уа,  уа",  и  тоже  без
оттенка страдания,  но,  как казалось,  не по обязанности, а с
каким-то впадающим в бас, умышленным, угрюмым недружелюбием.
   Юрий Андреевич тогда уже  решил назвать сына в  честь тестя
Александром.  Неизвестно почему он  вообразил,  что так кричит
его  мальчик,  потому что  это  был  плач с  физиономией,  уже
содержавший  будущий  характер  и  судьбу  человека,  плач  со
звуковой  окраской,  заключавшей  в  себе  имя  мальчика,  имя
Александр, как вообразил Юрий Андреевич.
   Юрий  Андреевич  не  ошибся.   Как  потом  выяснилось,  это
действительно плакал Сашенька.  Вот то  первое,  что он знал о
сыне.
   Следующее  знакомство с  ним  Юрий  Андреевич  составил  по
карточкам,  которые в  письмах посылали ему на  фронт.  На них
веселый хорошенький бутуз с  большой головой и губами бантиком
стоял раскорякой на  разостланном одеяле и,  подняв обе  ручки
кверху,  как бы плясал вприсядку. Тогда ему был год, он учился
ходить, теперь исполнялся второй, он начинал говорить.
   Юрий  Андреевич поднял чемодан с  полу и,  распустив ремни,
разложил его на ломберном столе у окна. Что это была в прошлом
за комната?  Доктор не узнавал ее.  Видно, Тоня вынесла из нее
мебель или переклеила ее как-нибудь по-новому.
   Доктор раскрыл чемодан,  чтобы достать из  него  бритвенный
прибор.  Между колонками церковной колокольни,  высившейся как
раз против окна,  показалась ясная, полная луна. Когда ее свет
упал  внутрь  чемодана на  разложенное сверху белье,  книги  и
туалетные принадлежности,  комната озарилась как-то по-другому
и доктор узнал ее.
   Это была освобожденная кладовая покойной Анны Ивановны. Она
в  былое  время  сваливала в  нее  поломанные столы и  стулья,
ненужное канцелярское старье.  Тут был ее семейный архив,  тут
же и сундуки, в которые прятали на лето зимние вещи. При жизни
покойной  углы  комнаты  были  загромождены  до   потолка,   и
обыкновенно в нее не пускали.  Но по большим праздникам, в дни
многолюдных детских  сборищ,  когда  им  разрешали беситься  и
бегать по всему верху,  отпирали и эту комнату, и они играли в
ней  в  разбойников,  прятались под  столами,  мазались жженой
пробкой и переодевались по-маскарадному.
   Некоторое время доктор стоял,  все это припоминая,  а потом
сошел в нижние сени за оставленной там корзиною.
   Внизу на кухне Нюша,  робкая и застенчивая девушка, став на
корточки,  чистила перед плитою утку  над  разостланным листом
газеты.  При  виде  Юрия  Андреевича с  тяжестью в  руках  она
вспыхнула,  как  маков  цвет,  гибким  движением  выпрямилась,
сбивая  с  передника  приставшие  перья,   и,  поздоровавшись,
предложила свою помощь.  Но доктор поблагодарил и сказал,  что
сам донесет корзину.
   Едва  вошел он  в  бывшую кладовую Анны  Ивановны,  как  из
глубины второй или третьей комнаты жена позвала его:
   -- Можно, Юра!
   Он отправился к Сашеньке.
   Теперешняя  детская  помещалась в  прежней  его  и  Тониной
классной.   Мальчик  в   кроватке  оказался  совсем  не  таким
красавчиком,  каким  его  изображали  снимки,  зато  это  была
вылитая  мать  Юрия  Андреевича,   покойная  Мария  Николаевна
Живаго,  разительная ее  копия,  похожая на  нее  больше  всех
сохранившихся после нее изображений.
   -- Это  папа,  это  твой  папа,  сделай папочке ручкой,  --
твердила Антонина Александровна, опуская сетку кроватки, чтобы
отцу было удобнее обнять мальчика и взять его на руки.
   Сашенька близко подпустил незнакомого и  небритого мужчину,
который,  может  быть,  пугал и  отталкивал его,  и  когда тот
наклонился,  порывисто встал,  ухватился за  мамину кофточку и
злобно с размаху шлепнул его по лицу. Собственная смелость так
ужаснула Сашеньку,  что он тут же бросился к  матери на грудь,
зарыл  лицо  в   ее  платье  и  заплакал  навзрыд  горькими  и
безутешными детскими слезами.
   -- Фу,  фу, -- журила его Антонина Александровна. -- Нельзя
так,  Сашенька.  Папа  подумает,  Саша  нехороший,  Саша бяка.
Покажи,  как ты  целуешься,  поцелуй папу.  Не плачь,  не надо
плакать, о чем ты, глупый?
   -- Оставь его в покое, Тоня, -- попросил доктор. -- Не мучь
его и не расстраивайся сама.  Я знаю,  какая дурь лезет тебе в
голову.  Что  это  неспроста,  что это дурной знак.  Это такие
пустяки.  И  так естественно.  Мальчик никогда не  видал меня.
Завтра присмотрится, водой не разольешь.
   Но  он  и  сам  вышел из  комнаты как в  воду опущенный,  с
чувством недоброго предзнаменования.

4

   В течение нескольких следующих дней обнаружилось,  до какой
степени он одинок.  Он никого в этом не винил.  Видно,  сам он
хотел этого и добился.
   Странно потускнели и  обесцветились друзья.  Ни  у  кого не
осталось своего мира,  своего мнения.  Они были гораздо ярче в
его воспоминаниях. По-видимому, он раньше их переоценивал.
   Пока порядок вещей позволял обеспеченным блажить и чудесить
на  счет необеспеченных,  как легко было принять за  настоящее
лицо и  самобытность эту блажь и право на праздность,  которым
пользовалось меньшинство, пока большинство терпело!
   Но едва лишь поднялись низы, и льготы верхов были отменены,
как  быстро  все  полиняли,  как  без  сожаления  расстались с
самостоятельной мыслью, которой ни у кого, видно, не бывало!
   Теперь Юрию  Андреевичу были  близки одни  люди без  фраз и
пафоса,  жена  и  тесть,  да  еще  два-три  врача  сослуживца,
скромные труженики, рядовые работники.
   Вечер с  уткой и  со  спиртом в  свое время состоялся,  как
предполагалось,  на второй или третий день его приезда,  когда
он  успел перевидаться со всеми.приглашенными,  так что это не
было их первой встречей.
   Жирная утка была невиданной роскошью в  те,  уже  голодные,
време на,  но к  ней недоставало хлеба,  и  это обессмысливало
великолепие закуски, так что даже раздражало.
   Гордон  принес  спирту  в   аптечной  склянке  с  притертой
пробкой.  Спирт  был  любимым  меновым  средством  мешочников.
Антонина Александровна не  выпускала бутылки из рук и  по мере
надобности   разводила   спирт    небольшими   порциями,    по
вдохновению,  то  слишком крепко,  то слишком слабо.  При этом
оказалось,  что неровный хмель от  меняющегося раствора многим
тяжелее сильного и определенного. Это тоже сердило.
   Всего  же  грустнее  было,  что  вечеринка их  представляла
отступление от  условий  времени.  Нельзя  было  предположить,
чтобы в  домах напротив по переулку так же пили и закусывали в
те же часы.  За окном лежала немая,  темная и голодная Москва.
Лавки ее были пусты,  а  о  таких вещах,  как дичь и водка,  и
думать позабыли.
   И  вот  оказалось,  что  только  жизнь,  похожая  на  жизнь
окружающих  и   среди  нее   бесследно  тонущая,   есть  жизнь
настоящая,  что счастье обособленное не есть счастье,  так что
утка и  спирт,  которые кажутся единственными в  городе,  даже
совсем не спирт и не утка. Это огорчало больше всего.
   Гости тоже  наводили на  невеселые размышления.  Гордон был
хо-рош,  пока тяжело мыслил и изъяснялся уныло и нескладно. Он
был лучшим другом Юрия Андреевича. В гимназии его любили.
   Но  вот  он  себе  разонравился и  стал  вносить  неудачные
поправки  в  свой  нравственный  облик.  Он  бодрился,  корчил
весельчака,  все  время  что-то  рассказывал с  претензией  на
остроумие,  и часто говорил "занятно" и "забавно", слова не из
своего словаря,  потому что  Гордон никогда не  понимал жизни,
как развлечения.
   До прихода Дудорова он рассказал смешную, как ему казалось,
историю дудоровской женитьбы,  ходившую между товарищами. Юрий
Андреевич ее не знал.
   Оказывается,   Дудоров  был  женат  около  года,   а  потом
разошелся с  женой.  Малоправдоподобная соль этого приключения
заключалась в следующем.
   Дудорова по  ошибке  взяли  в  солдаты.  Пока  он  служил и
выясняли  недоразумение,  он  больше  всего  штрафных  нарядов
получил за ротозейство и  неотдание чести на улице.  Когда его
освободили,  у  него долго при виде офицеров рука подскакивала
кверху, рябило в глазах и всюду мерещились погоны.
   В  этот  период  он  все  делал  невпопад,  совершал разные
промахи и оплошности.  Именно в это время он будто бы на одной
волжской пристани познакомился с  двумя  девушками,  сестрами,
дожидавшимися того  же  парохода,  и  якобы  из  рассеянности,
проистекавшей от мелькания многочисленных военных кругом и  от
пережитков своего солдатского козыряния, не доглядел, влюбился
по  недосмотру и  второпях сделал  младшей сестре предложение.
"Забавно, не правда ли?" -- спрашивал Гордон. Но он должен был
скомкать описание.  За дверью послышался голос героя рассказа.
В комнату вошел Дудоров.
   С  ним произошла обратная перемена.  Прежний неустойчивый и
взбалмошный ветрогон превратился в сосредоточенного ученого.
   Когда  юношей  его  исключили  из  гимназии  за  участие  в
подготовке политического побега,  он  некоторое время скитался
по  разным  художественным училищам,  но  в  конце  концов его
прибило к классическому берегу. С запозданием против товарищей
Дудоров в годы войны кончил университет и был оставлен по двум
кафедрам,  русской и  всеобщей истории.  По  первой  он  писал
что-то  о  земельной политике  Ивана  Грозного,  а  по  второй
исследование о Сен-Жюсте.
   Он  обо  всем любезно рассуждал теперь негромким и  как  бы
простуженным голосом,  мечтательно глядя  в  одну  точку и  не
опуская и не подымая глаз, как читают лекции.
   К  концу вечера,  когда ворвалась со  своими нападками Шура
Шлезингер, а все, и без того разгоряченные, кричали наперебой,
Иннокентий,  с  которым Юрий Андреевич со  школьных лет был на
"вы", несколько раз спросил:
   -- Вы читали "Войну и мир" и "Флейту-позвоночник"?
   Юрий  Андреевич  давно  сказал  ему,  что  думает  по этому
поводу, но Дудоров не расслышал из-за закипевшего общего спора
и потому, немного погодя, спросил еще раз:
   -- Вы читали "Флейту-позвоночник" и "Человека"?
   -- Ведь  я  вам  ответил,  Иннокентий.  Ваша вина,  что  не
слышали.  Ну,  будь по-вашему.  Скажу снова. Маяковский всегда
мне  нравился.  Это  какое-то  продолжение  Достоевского.  Или
вернее, это лирика, написанная кем-то из его младших бунтующих
персонажей,    вроде   Ипполита,   Раскольникова   или   героя
"Подростка".  Какая всепожирающая сила дарования!  Как сказано
это раз навсегда,  непримиримо и  прямолинейно!  А главное,  с
каким  смелым размахом шваркнуто это  все  в  лицо  общества и
куда-то дальше, в пространство!
   Но  главным гвоздем вечера  был,  конечно,  дядя.  Антонина
Александровна ошибалась,  говоря,  что  Николай  Николаевич на
даче.  Он вернулся в  день приезда племянника и  был в городе.
Юрий  Андреевич видел  его  уже  два  или  три  раза  и  успел
наговориться с ним, наохаться, наахаться и нахохотаться.
   Первое их свидание произошло вечером серого пасмурного дня.
Мелкой водяной пылью моросил дождик.  Юрий  Андреевич пришел к
Николаю Николаевичу в номер.  В гостиницу уже принимали только
по  настоянию городских властей.  Но Николая Николаевича везде
знали. У него оставались старые связи.
   Гостиница производила впечатление желтого дома,  покинутого
сбежавшей администрацией. Пустота, хаос, власть случайности на
лестницах и в коридорах.
   В  большое  окно  неприбранного  номера  смотрела  обширная
безлюдная  площадь  тех  сумасшедших  дней,  чем-то  пугавшая,
словно она привиделась ночью во сне, а не лежала на самом деле
перед глазами под окном гостиницы.
   Это   было  поразительное,   незабываемое,   знаменательное
свидание!  Кумир его  детства,  властитель его  юношеских дум,
живой во плоти опять стоял перед ним.
   Николаю Николаевичу очень шла  седина.  Заграничный широкий
костюм хорошо сидел на  нем.  Для  своих лет он  был еще очень
моложав и смотрел красавцем.
   Конечно,   он  сильно  терял  в  соседстве  с  громадностью
совершавшегося. События заслоняли его. Но Юрию Андреевичу и не
приходило в голову мерить его таким мерилом.
   Его  удивило спокойствие Николая Николаевича,  хладнокровно
шутливый тон,  которым он  говорил на  политические темы.  Его
умение держать себя превышало нынешние русские возможности.  В
этой черте сказывался человек приезжий.  Черта эта бросалась в
глаза, казалась старомодною и вызывала неловкость.
   Ах,  но ведь совсем не то,  не то наполняло первые часы, их
встречи,  заставило бросаться друг  другу на  шею,  плакать и,
задыхаясь от волнения, прерывать быстроту и горячность первого
разговора частыми паузами.
   Встретились два  творческих характера,  связанные  семейным
родством,  и  хотя  встало  и  второй  жизнью зажило минувшее,
нахлынули    воспоминания    и    всплыли    на    поверхность
обстоятельства,  происшедшие за  время разлуки,  но  едва лишь
речь зашла о главном,  о вещах, известных людям созидательного
склада,  как  исчезли все связи,  кроме этой единственной,  не
стало ни дяди, ни племянника, ни разницы в воз-расте, а только
осталась  близость стихии  со  стихией,  энергии  с  энергией,
начала и начала.
   За    последнее   десятилетие   Николаю    Николаевичу   не
представлялось случая  говорить об  обаянии  авторства и  сути
творческого предназначения в таком соответствии с собственными
мыслями  и  так  заслуженно к  месту,  как  сейчас.  С  другой
стороны,  и  Юрию  Андреевичу не  приходилось слышать отзывов,
которые  были  бы  так  проницательно метки  и  так  окрыляюще
увлекательны, как этот разбор.
   Оба поминутно вскрикивали и  бегали по номеру,  хватаясь за
голову от безошибочности обоюдных догадок, или отходили к окну
и   молча   барабанили   пальцами   по   стеклу,   потрясенные
доказательствами взаимного понимания.
   Так  было  у  них  при  первом свидании,  но  потом  доктор
несколько раз видел Николая Николаевича в  обществе,  и  среди
людей он был другим, неузнаваемым.
   Он сознавал себя гостем в  Москве и не желал расставаться с
этим сознанием.  Считал ли  он  при этом своим домом Петербург
или какое-нибудь другое место, оставалось неясным. Ему льстила
роль  политического  краснобая  и  общественного  очарователя.
Может быть,  он вообразил, что в Москве откроются политические
салоны, как в Париже перед конвентом у мадам Ролан.
   Он   захаживал   к   своим   приятельницам,    хлебосольным
жительницам тихих московских переулков, и премило высмеивал их
и  их  мужей за  их половинчатость и  отсталость,  за привычку
судить обо  всем  со  своей колокольни.  И  он  щеголял теперь
газетной начитанностью, точно так же, как когда-то отреченными
книгами и текстами орфиков.
   Говорили,  что  в  Швейцарии у  него осталась новая молодая
пассия, недоконченные дела, недописанная книга и что он только
окунется  в  бурный  отечественный водоворот,  а  потом,  если
вынырнет невредимым,  снова  махнет  в  свои  Альпы,  только и
видали.
   Он  был  за  большевиков и часто называл два левоэсеровских
имени в качестве своих единомышленников: журналиста, писавшего
под псевдонимом Мирошка Помор, и публицистки Сильвии Котери.
   Александр Александрович ворчливо упрекал его:
   -- Просто страшно, куда вы съехали, Николай Николаевич! Эти
Мирошки ваши. Какая яма! А потом эта ваша Лидия Покори.
   -- Котери,   --  поправлял  Николай  Николаевич.  --  И  --
Сильвия.
   -- Ну все равно, Покори или Попурри, от слова не станется.
   -- Но  все  же,  виноват,  Котери,  --  терпеливо настаивал
Николай Николаевич.  Он и Александр Александрович обменивались
такими речами:
   -- О   чем  мы   спорим?   Подобные  истины  просто  стыдно
доказывать.  Это  азбука.  Основная толща  народа  веками вела
немыслимое существование.  Возьмите любой учебник истории. Как
бы  это ни называлось,  феодализм ли и  крепостное право,  или
капитализм   и    фабричная    промышленность,    все    равно
неестественность  и   несправедливость  такого  порядка  давно
замечена, и давно подготовлен переворот, который выведет народ
к свету и всЈ поставит на свое место.
   Вы   знаете,   что   частичное  подновление  старого  здесь
непригодно,  требуется его  коренная ломка.  Может  быть,  она
повлечет за собой обвал здания.  Ну так что же?  Из того,  что
это страшно,  ведь не следует,  что этого не будет? Это вопрос
времени. Как можно это оспаривать?
   -- Э,  да ведь не о  том разговор.  Разве я об этом?  Я что
говорю?   --   сердился   Александр  Александрович,   и   спор
возгорался.
   -- Ваши Попурри и Мирошки люди без совести. Говорят одно, а
делают другое. И затем, где тут логика? Никакого соответствия.
Да нет, погодите, вот я вам покажу сейчас.
   И   он   принимался  разыскивать  какой-нибудь   журнал   с
противоречивою статьею,  со  стуком  вдвигая и  выдвигая ящики
письменного  стола  и   этой  громкою  возней  пробуждая  свое
красноречие.
   Александр Александрович любил,  чтобы ему что-нибудь мешало
при  разговоре,  и  чтобы препятствия оправдывали его мямлющие
паузы,  его эканье и меканье. Разговорчивость находила на него
во  время  розысков  чего-нибудь  потерянного,  например,  при
подыскивании второй калоши к первой в полумраке передней,  или
когда с полотенцем через плечо он стоял на пороге ванной,  или
при передаче тяжелого блюда за столом, или во время разливания
вина гостям по бокалам.
   Юрий Андреевич с  наслаждением слушал тестя.  Он обожал эту
хорошо  знакомую  старомосковскую  речь  нараспев,  с  мягким,
похожим на мурлыканье громековским подкартавливаньем.
   Верхняя губа у  Александра Александровича с  подстриженными
усиками  чуть-ч