гуре.  Прямыми негнущимися
шагами она подошла к  саням на середину мостовой и простилась,
пожелав им счастливо доехать.
   -- Когда воротитесь, надо будет поговорить, Юрий Андреевич.
   Наконец,  выехали из города.  Хотя Юрий Андреевич,  бывало,
ездил по  этой дороге зимою,  он  преимущественно помнил ее  в
летнем виде и теперь не узнавал.
   Мешки  с  провизией и  остальную кладь  засунули глубоко  в
сено,  к переду саней, под головки, и там надежно приторочили.
Юрий Андреевич правил, либо стоя на коленях на дне развалистых
пошевней,  по  местному --  кошовки,  либо сидя боком на ребре
кузова и свесив ноги в Самдевятовских валенках наружу.
   После  полудня,  когда  с  зимней  обманчивостью задолго до
заката  стало  казаться,  что  день  клонится  к  концу,  Юрий
Андреевич   стал   немилосердно  нахлестывать  Савраску.   Она
понеслась стрелою. Кошовка лодкою взлетала вверх и вниз, ныряя
по неровностям разъезженной дороги.  Катя и Лара были в шубах,
сковывавших  движения.   На  боковых  наклонах  и  ухабах  они
вскрикивали и  смеялись до колик,  перекатываясь с одного края
саней  на  другой и  неповоротливыми кулями зарываясь в  сено.
Иногда доктор нарочно,  для смеху, переворачивал сани набок и,
без всякого вреда для них,  вываливал Лару и Катю в снег.  Сам
он,   протащившись  несколько  шагов  на   возжах  по  дороге,
останавливал Савраску,  выравнивал и ставил сани на оба полоза
и  получал нахлобучку от  Лары и  Кати,  которые отряхивались,
садились в сани, смеялись и сердились.
   -- Я  покажу вам место,  где меня остановили партизаны,  --
пообещал им доктор, когда отъехали достаточно от города, но не
мог  сделать  обещанного,  потому  что  зимняя  голизна лесов,
мертвый   покой   и   пустота  кругом   меняли   местность  до
неузнаваемости.  --  Вот!  --  вскоре воскликнул он, по ошибке
приняв первый дорожный столб  Моро  и  Ветчинкина,  стоявший в
поле,  за второй,  в лесу,  у которого его захватили. Когда же
они  промчались мимо этого второго,  остававшегося на  прежнем
месте,  в  чаще  у  Сакминского распутья,  столба  нельзя было
распознать сквозь  рябившую в  глазах  решетку  густого  инея,
филигранно разделявшего лес под серебро с чернью.  И столба не
заметили.
   В  Варыкино влетели засветло и стали у старого Живаговского
дома,  так как по дороге он был первым,  ближе Микулицынского.
Ворвались в дом торопливо, как грабители, -- скоро должно было
стемнеть.   Внутри  было  уже  темно.  Половины  разрушений  и
мерзости Юрий Андреевич второпях не разглядел.  Часть знакомой
мебели была цела.  В  пустом Варыкине уже некому было доводить
до  конца  начатое  разрушение.  Из  домашнего  имущества Юрий
Андреевич ничего не обнаружил. Но его ведь не было при отъезде
семьи,  он не знал,  что они взяли с собою, что оставили. Лара
между тем говорила:
   -- Надо   торопиться.   Сейчас   настанет   ночь.   Некогда
раздумывать.  Если располагаться тут,  то --  лошадь в  сарай,
провизию в сени,  а нам сюда,  в эту комнату.  Но я противница
такого решения. Мы достаточно об этом говорили. Тебе, а значит
и  мне,  будет тяжело.  Что  тут  такое,  ваша  спальня?  Нет,
детская.  Кроватка твоего сына.  Для Кати будет мала. С другой
стороны,  -- окна целы, стены и потолок без щелей. Кроме того,
великолепная печь,  я  уже восхищалась ею в прошлый приезд.  И
если ты настаиваешь,  чтобы все-таки тут, хотя я против этого,
тогда я  --  шубу долой и  мигом за  дело.  И  первым делом за
топку.  Топить,  топить и топить.  Первые сутки день и ночь не
переставая. Но что с тобою, мой милый. Ты ничего не отвечаешь.
   -- Сейчас.   Ничего.   Прости  пожалуйста.   Нет,   знаешь,
действительно посмотрим лучше у Микулицыных.
   И они проехали дальше.

5

   Дом Микулицыных был заперт на  висячий замок,  навешенный в
уши дверного засова. Юрий Андреевич долго отбивал его и вырвал
с   мясом,   вместе  с   оставшеюся  на   винтах  отщепившейся
древесиной.  Как  и  в  предшествующий дом,  внутрь  ввалились
второпях,  не раздеваясь,  и в шубах, шапках и валенках прошли
вглубь комнат.
   В глаза сразу бросилась печать порядка, лежавшая на вещах в
некоторых углах дома,  например, в кабине Аверкия Степановича.
Тут кто-то  жил,  и  совсем еще недавно.  Но кто именно?  Если
хозяева или  кто-нибудь один из  них,  то  куда они девались и
почему наружную дверь заперли не на врезанный в  нее замок,  а
приделанный висячий?  Кроме того,  если бы  это были хозяева и
жили тут долго и постоянно, дом убран был бы весь сплошь, а не
отдельными частями.  Что-то  говорило вторгшимся,  что  это не
Микулицыны.   В   таком  случае  кто   же?   Доктора  и   Лару
неизвестность не  беспокоила.  Они  не  стали ломать над  этим
голову.  Мало  ли  было  теперь брошенных жилищ  с  наполовину
растащенной  движимостью?   Мало   укрывающихся  преследуемых?
"Какой-нибудь  разыскиваемый  белый  офицер",   --  единодушно
решили они. -- "Придет, уживемся, столкуемся".
   И  опять,   как  когда-то,   Юрий  Андреевич  застыл,   как
вкопанный, на пороге кабинета, любуясь его поместительностью и
удивляясь ширине и  удобству рабочего стола у  окна.  И  опять
подумал,  как  располагает,  наверное,  и  приохочивает  такой
строгий уют к терпеливой, плодотворной работе.
   Среди служб во дворе у Микулицыных имелась вплотную к сараю
пристроенная конюшня. Но она была на запоре, Юрий Андреевич не
знал, в каком она состоянии. Чтобы не терять времени, он решил
на   первую  ночь   поставить  лошадь  в   легко  отворившийся
незапертый сарай.  Он  распряг Савраску,  и  когда она остыла,
напоил ее  принесенною из колодца водою.  Юрий Андреевич хотел
задать ей  сена со  дна саней,  но оно стерлось под седоками в
труху,  и в корм лошади не годилось.  По счастью,  на широком,
помещавшемся над сараем и конюшнею сеновале нашлось достаточно
сена вдоль стен и по углам.
   Ночь проспали под шубами, не раздеваясь, блаженно, крепко и
сладко, как спят дети после целого дня беготни и проказ.

6

   Когда встали,  Юрий Андреевич стал с  утра заглядываться на
соблазнительный стол  у  окна.  У  него  так  и  чесались руки
засесть за  бумагу.  Но  это право он облюбовал себе на вечер,
когда  Лара  и  Катенька лягут спать.  А  до  тех  пор,  чтобы
привести хотя две комнаты в порядок, дела было по уши.
   В  мечтах о вечерней работе он не задавался важными целями.
Простая чернильная страсть,  тяга к перу и письменным занятиям
владела им.
   Ему  хотелось помарать,  построчить что-нибудь.  На  первых
порах он удовлетворился бы припоминаньем и записью чего-нибудь
старого,  незаписанного,  чтобы только размять застоявшиеся от
бездействия и,  в перерыве дремлющие,  способности.  А там, --
надеялся он,  -- ему и Ларе удастся задержаться тут подольше и
времени   будет   вволю   приняться   за   что-нибудь   новое,
значительное.
   -- Ты занят? Что ты делаешь?
   -- Топлю и топлю. А что?
   -- Корыто мне.
   -- Дров по  такой топке здесь больше,  чем  на  три  дня не
хватит.  Надо наведаться в наш бывший Живаговский сарай.  А ну
как там есть еще?  Если их осталось порядочно,  я  в несколько
заездов перетащу их  сюда.  Займусь этим  завтра.  Ты  просила
корыто.  Представь,  попалось где-то на глаза,  а где,  --  из
головы вон, ума не приложу.
   -- И  у  меня то же самое.  Где-то видела и  забыла.  Верно
где-нибудь не на месте,  оттого и  забывается.  Но Бог с  ним.
Имей в виду, я много воды грею для уборки. Оставшеюся постираю
кое-что  для  себя и  Кати.  Давай заодно и  всЈ свое грязное.
Вечером,  когда уберемся и  уясним ближайшие виды,  все  перед
сном помоемся.
   -- Сейчас соберу белье.  Спасибо.  Шкафы и тяжести везде от
стен отодвинуты, как ты просила.
   -- Хорошо.  Вместо  корыта  прополощу  в  посудной  лохани.
Только очень сальная. Надо отмыть жир со стенок.
   -- Как  печка  протопится,  закрою  и  вернусь  к  разборке
остальных ящиков.  Что  ни  шаг,  то  новые находки в  столе и
комоде.    Мыло,   спички,   карандаши,   бумага,   письменные
принадлежности.  И  открыто на  виду  такие же  неожиданности.
Например,   лампа  на   столе,   налитая  керосином.   Это  не
Микулицынское,   я   ведь  знаю.   Это  из  какого-то  другого
источника.
   -- Удивительная удача!  Это всЈ он, жилец таинственный. Как
из Жюль Верна.  Ах,  ну что ты скажешь в самом деле!  Опять мы
заболтались и точим лясы, а у меня бак перекипает.
   Они  суетились,   бросаясь  туда  и  сюда  по  комнатам,  с
несвободными,  занятыми руками,  и  набегу натыкались друг  на
друга или налетали на Катеньку, которая торчала поперек дороги
и  вертелась под  ногами.  Девочка слонялась из  угла в  угол,
мешая уборке,  и  дулась в  ответ на  замечания.  Она  зябла и
жаловалась на холод.
   "Бедные современные дети, жертвы нашей цыганщины, маленькие
безропотные участники наших скитаний",  -- думал доктор, а сам
говорил девочке:
   -- Ну,  извини,  милая.  Нечего ежиться.  Вранье и капризы.
Печка раскалена докрасна.
   -- Печке, может быть, тепло, а мне холодно.
   -- Тогда   потерпи   Катюша.    Вечером   я    вытоплю   ее
жарко-прежарко во  второй раз,  а  мама  говорит,  к  тому  же
искупает еще тебя,  ты слышала?  А пока на вот,  лови. -- И он
валил в  кучу на  пол старые Ливериевы игрушки из выхоложенной
кладовой,  целые и  поломанные,  кирпичики и кубики,  вагоны и
паровозы,   и   разграфленные  на   клетки,   разрисованные  и
размеченные  цифрами  куски  картона  к   играм  с  фишками  и
игральными костями.
   -- Ну,  что вы,  Юрий Андреевич, -- как взрослая, обижалась
Катенька. -- Это всЈ чужое. И для маленьких. А я большая.
   А через минуту она усаживалась поудобнее на середину ковра,
и  под  ее  руками  игрушки всех  видов  сплошь превращались в
строительный  материал,   из   которого   Катенька  воздвигала
привезенной из  города  кукле  Нинке  жилище  куда  с  большим
смыслом  и   более  постоянное,   чем   те   чужие  меняющиеся
пристанища, по которым ее таскали.
   -- Какой  инстинкт  домовитости,  неистребимое  влечение  к
гнезду  и  порядку!  --  говорила Лариса Федоровна,  из  кухни
наблюдая игру  дочери.  --  Дети искренни без  стеснения и  не
стыдятся правды,  а  мы  из боязни показаться отсталыми готовы
предать  самое  дорогое,  хвалим  отталкивающее и  поддакиваем
непонятному.
   -- Нашлось корыто, -- входя с ним из темных сеней, прерывал
доктор.  --  Действительно не  на  месте  было.  На  полу  под
протекавшим потолком, с осени, видно, стояло.

7

   На  обед,  изготовленный впрок на  три дня из свеже начатых
запасов,  Лариса Федоровна подала вещи небывалые, картофельный
суп и  жареную баранину с картошкой.  Разлакомившаяся Катенька
не  могла накушаться,  заливалась смехом и  шалила,  а  потом,
наевшись и разомлев от тепла, укрылась маминым пледом и сладко
уснула на диване.
   Лариса  Федоровна,   прямо  от  плиты,   усталая,   потная,
полусонная,   как   дочь,   и   удовлетворенная  впечатлением,
произведенным ее  стряпнею,  не  торопилась убирать со стола и
присела отдохнуть. Убедившись, что девочка спит, она говорила,
навалившись грудью на стол и подперши голову рукою:
   -- Я бы сил не щадила и в этом находила бы счастье,  только
бы знать,  что это не попусту и ведет к какой-то цели.  Ты мне
должен ежеминутно напоминать,  что мы тут для того, чтобы быть
вместе.  Подбадривай меня и  не давай опомниться.  Потому что,
строго говоря, если взглянуть трезво, чем мы заняты, что у нас
происходит?  Налет на чужое жилище, вломились, распоряжаемся и
все время подхлестываем себя спешкой, чтобы не видеть, что это
не жизнь,  а театральная постановка,  не всерьез, а "нарочно",
как говорят дети, кукольная комедия, курам на смех.
   -- Но,  мой ангел, ты ведь сама настаивала на этой поездке.
Вспомни, как я долго противился и не соглашался.
   -- Верно.  Не спорю. Но вот я уже и провинилась. Тебе можно
колебаться,   задумываться,   а   у   меня  всЈ   должно  быть
последовательно и логично.  Мы вошли в дом,  ты увидел детскую
кроватку сына и тебе стало дурно, ты чуть не упал в обморок от
боли.  У тебя на это есть право, а мне это не позволено, страх
за  Катеньку,  мысли  о  будущем должны  отступать перед  моею
любовью к тебе.
   -- Ларуша, ангел мой, приди в себя. Одуматься, отступить от
решения никогда не поздно. Я первый советовал тебе отнестись к
словам  Комаровского серьезней.  У  нас  есть  лошадь.  Хочешь
завтра слетаем в Юрятин.  Комаровский еще там,  не уехал. Ведь
мы его видели с саней на улице,  причем он нас,  по-моему,  не
заметил. Мы его наверное еще застанем.
   -- Я почти ничего еще не сказала,  а у тебя уже недовольные
нотки в  голосе.  Но скажи,  разве я  не права?  Прятаться так
ненадежно,  наобум,  можно было и в Юрятине. А если уже искать
спасения, то надо было наверняка, с продуманным планом, как, в
конце  концов,  предлагал этот  сведущий  и  трезвый,  хотя  и
противный, человек. Ведь здесь мы, я просто не знаю, насколько
ближе к  опасности,  чем где бы  то  ни  было.  Беспредельная,
вихрям открытая равнина.  И  мы  одни как перст.  Нас на  ночь
снегом занесет,  к  утру не  откопаемся.  Или наш таинственный
благодетель,   наведывающийся  в   дом,   нагрянет,   окажется
разбойником,  и нас зарежет.  Есть ли у тебя хотя оружие? Нет,
вот  видишь.  Меня страшит твоя беспечность,  которою ты  меня
заражаешь. От нее у меня сумятица в мыслях.
   -- Но  что  ты  в  таком случае хочешь?  Что  прикажешь мне
делать?
   -- Я  и  сама не  знаю,  как тебе ответить.  Держи меня все
время в  подчинении.  Беспрестанно напоминай мне,  что я  твоя
слепо тебя любящая,  не рассуждающая раба.  О,  я  скажу тебе.
Наши близкие,  твои и мои,  в тысячу раз лучше нас. Но разве в
этом дело?  Дар любви,  как всякий другой дар. Он может быть и
велик,  но  без благословения он  не  проявится.  А  нас точно
научили целоваться на небе и  потом детьми послали жить в одно
время, чтобы друг на друге проверить эту способность. Какой-то
венец совместности,  ни сторон,  ни степеней,  ни высокого, ни
низкого, равноценность всего существа, всЈ доставляет радость,
всЈ стало душою.  Но в  этой дикой,  ежеминутно подстерегающей
нежности есть  что-то  по-детски неукрощенное,  недозволенное.
Это своевольная,  -- разрушительная стихия, враждебная покою в
доме. Мой долг бояться и не доверять ей.
   Она  обвивала  ему  шею  руками  и,   борясь  со   слезами,
заканчивала:
   -- Понимаешь,  мы  в  разном  положении.  Окрыленность дана
тебе,  чтобы на  крыльях улетать за облака,  а  мне,  женщине,
чтобы  прижиматься к  земле  и  крыльями прикрывать птенца  от
опасности.
   Ему  страшно нравилось все,  что  она говорила,  но  он  не
показывал этого,  чтобы не впасть в приторность.  Сдерживаясь,
он замечал:
   -- Бивуачность  нашего   жилья   действительно  фальшива  и
взвинченна.  Ты глубоко права. Но не мы ее придумали. Угорелое
метание -- участь всех, это в духе времени.
   Я сам с утра думал сегодня приблизительно о том же. Я хотел
бы  приложить  всЈ  старание,  чтобы остаться тут подольше. Не
могу  сказать,  как  я  соскучился по работе. Я имею в виду не
сельскохозяйственную. Мы однажды тут всем домом вложили себя в
нее,  и  она удалась. Но я был бы не в силах повторить это еще
раз. У меня не то на уме.
   Жизнь со всех сторон постепенно упорядочивается. Может быть
когда-нибудь снова будут издавать книги.
   Вот о  чем я  раздумывал.  Нельзя ли  было бы сговориться с
Самдевятовым,  на выгодных для него условиях, чтобы он полгода
продержал нас  на  своих хлебах,  под  залог труда,  который я
обязался бы  написать тем временем,  руководства по  медицине,
предположим,    или    чего-нибудь   художественного,    книги
стихотворений, к примеру. Или, скажем, я взялся бы перевести с
иностранного что-нибудь прославленное,  мировое.  Языки я знаю
хорошо,  я  недавно прочел  объявление большого петербургского
издательства,    занимающегося   выпуском   одних   переводных
произведений. Работы такого рода будут, наверное, представлять
меновую  ценность,  обратимую в  деньги.  Я  был  бы  счастлив
заняться чем-нибудь в этом роде.
   -- Спасибо,  что ты мне напомнил.  Я  тоже сегодня думала о
чем-то подобном.  Но у меня нет веры,  что мы тут продержимся.
Наоборот, я предчувствую, что нас унесет скоро куда-то дальше.
Но пока в нашем распоряжении эта остановка, у меня есть к тебе
просьба.  Пожертвуй мне  несколько часов  в  ближайшие ночи  и
запиши,  пожалуйста,  все из того,  что ты читал мне в  разное
время  на  память.  Половина  этого  растеряна,  а  другая  не
записана, и я боюсь, что потом ты всЈ забудешь и оно пропадет,
как, по твоим словам, с тобой уже часто случалось.

8

   К  концу  дня  все  помылись  горячею  водой,   в  изобилии
оставшейся от стирки. Лара выкупала Катеньку. Юрий Андреевич с
блаженным чувством чистоты сидел  за  оконным столом  спиной к
комнате,  в которой Лара, благоухающая, запахнутая в купальный
халат,  с  мокрыми,  замотанными мохнатым полотенцем в  тюрбан
волосами,  укладывала Катеньку и  устраивалась на  ночь.  Весь
уйдя в  предвкушение скорой сосредоточенности,  Юрий Андреевич
воспринимал  всЈ  совершавшееся сквозь  пелену  разнеженного и
всеобобщающего внимания.
   Был час ночи, когда, притворявшаяся до тех пор, будто спит,
Лара действительно уснула.  Смененное на ней, на Катеньке и на
постели белье сияло,  чистое, глаженое, кружевное. Лара и в те
годы ухитрялась каким-то образом его крахмалить.
   Юрия  Андреевича окружала блаженная, полная счастья, сладко
дышащая  жизнью,  тишина. Свет лампы спокойной желтизною падал
на   белые   листы   бумаги  и  золотистым  бликом  плавал  на
поверхности  чернил  внутри  чернильницы.  За  окном  голубела
зимняя   морозная  ночь.  Юрий  Андреевич  шагнул  в  соседнюю
холодную  и неосвещенную комнату, откуда было виднее наружу, и
посмотрел  в окно. Свет полного месяца стягивал снежную поляну
осязательной   вязкостью  яичного  белка  или  клеевых  белил.
Роскошь  морозной  ночи  была непередаваема. Мир был на душе у
доктора.  Он  вернулся  в светлую, тепло истопленную комнату и
принялся за писание.
   Разгонистым почерком, заботясь, чтобы внешность написанного
передавала живое движение руки и не теряла лица, обездушиваясь
и  немея,  он  вспомнил и  записал в  постепенно улучшающихся,
уклоняющихся   от    прежнего    вида    редакциях    наиболее
определившееся и  памятное,  "Рождественскую звезду",  "Зимнюю
ночь"  и  довольно много  других  стихотворений близкого рода,
впоследствии забытых, затерявшихся и потом никем не найденных.
   Потом  от  вещей  отстоявшихся  и   законченных  перешел  к
когда-то  начатым  и   брошенным,   вошел  в  их  тон  и  стал
набрасывать их  продолжение,  без  малейшей надежды их  сейчас
дописать. Потом разошелся, увлекся и перешел к новому.
   После двух-трех  легко вылившихся строф и  нескольких,  его
самого поразивших сравнений, работа завладела им, и он испытал
приближение того,  что  называется  вдохновением.  Соотношение
сил,  управляющих творчеством,  как бы  становится на  голову.
Первенство получает не человек и состояние его души,  которому
он  ищет выражения,  а  язык,  которым он  хочет его выразить.
Язык,  родина  и  вместилище красоты и  смысла,  сам  начинает
думать и говорить за человека и весь становится музыкой,  не в
отношении   внешне   слухового  звучания,   но   в   отношении
стремительности и могущества своего внутреннего течения. Тогда
подобно  катящейся громаде  речного  потока,  самым  движением
своим  обтачивающей камни  дна  и  ворочающей колеса  мельниц,
льющаяся речь  сама,  силой  своих  законов  создает по  пути,
мимоходом,  размер и рифму, и тысячи других форм и образований
еще  более важных,  но  до  сих  пор  неузнанных,  неучтенных,
неназванных.
   В  такие  минуты  Юрий  Андреевич чувствовал,  что  главную
работу совершает не он сам, но то, что выше его, что находится
над ним и  управляет им,  а именно:  состояние