ю листву  ржавая рыжелистая
рябина.  Она  росла на  горке над  низким топким кочкарником и
протягивала ввысь,  к самому небу, в темный свинец предзимнего
ненастья   плоско    расширяющиеся   щитки    своих    твердых
разордевшихся ягод. Зимние пичужки с ярким, как морозные зори,
оперением,  снегири и синицы,  садились на рябину, медленно, с
выбором  клевали  крупные ягоды  и,  закинув кверху  головки и
вытянув шейки, с трудом их проглатывали.
   Какая-то живая близость заводилась между птицами и  деревом
Точно  рябина  всЈ  это  видела,  долго  упрямилась,  а  потом
сдавалась и, сжалившись над птичками, уступала, расстегивалась
и  давала им грудь,  как мамка младенцу.  "Что,  мол,  с  вами
поделаешь. Ну, ешьте, ешьте меня. Кормитесь". И усмехалась.
   Другое место в лесу было еще замечательнее.
   Оно было на возвышенности. Возвышенность эта, род шихана, с
одного края  круто  обрывалась.  Казалось,  внизу под  обрывом
предполагалось что-то другое,  чем наверху,  -- река или овраг
или глухой, некошеной травой поросший луг. Однако под ним было
повторение  того  же  самого,   что  наверху,   но  только  на
головокружительной глубине,  на другом, вершинами деревьев под
ноги  ушедшем,   опустившемся  уровне.   Вероятно,   это  было
следствие обвала.
   Точно этот суровый,  подоблачный,  богатырский лес,  как-то
споткнувшись,  весь  как  есть,  полетел  вниз  и  должен  был
провалиться в тартарары, сквозь землю, но в решительный момент
чудом удержался на земле и  вот,  цел и невредим,  виднеется и
шумит внизу.
   Но  не  этим,  другой особенностью была замечательна лесная
возвышенность.  Всю  ее  по  краю  запирали  отвесные,  ребром
стоявшие гранитные глыбы. Они были похожи на плоские отесанные
плиты доисторических дольменов.  Когда Юрий Андреевич в первый
раз попал на  эту площадку,  он готов был поклясться,  что это
место с  камнями совсем не природного происхождения,  а  носит
следы  рук   человеческих.   Здесь  могло  быть  в   древности
какое-нибудь  языческое  капище  неизвестных идолопоклонников,
место их священнодействий и жертвоприношений.
   На  этом  месте  холодным  пасмурным утром  приведен был  в
исполнение смертный  приговор одиннадцати наиболее виновным по
делу о заговоре и двум санитарам самогонщикам.
   Человек двадцать преданнейших революции партизан с ядром из
особой   охраны   штаба  привели  их  сюда.  Конвой  сомкнулся
полукольцом  вокруг  приговоренных  и,  взяв винтовки на руку,
быстрым  теснящим  шагом  затолкал, загнал их в скалистый угол
площадки, откуда им не было выхода, кроме прыжков в пропасть.
   Допросы,   долгое  пребывание  под  стражей  и   испытанные
унижении  лишили  их   человеческого  облика.   Они   обросли,
почернели, были измождены и страшны, как призраки.
   Их обезоружили в самом начале следствия. Никому не пришло в
голову ощупывать их вторично перед казнью.  Это представлялось
излишней  подлостью,   глумленьем  над  людьми  перед  близкой
смертью.
   Вдруг шедший рядом с  Вдовиченкой друг его и такой же,  как
он, старый идейный анархист Ржаницкий дал три выстрела по цепи
конвойных,  целясь  в  Сивоблюя.  Ржаницкий  был  превосходный
стрелок, но рука у него дрожала от волнения, и он промахнулся.
Опять  та  же  деликатность и  жалость  к  былым  товарищам не
позволила  караулу  наброситься  на  Ржаницкого  или  ответить
преждевременным залпом, до об щей команды, на его покушение. У
Ржаницкого  оставалось еще  три  неистраченных заряда,  но,  в
возбуждении,  может  быть,  забыв  о  них,  и  раздосадованный
промахом,  он  шваркнул браунинг о  камни.  От  удара браунинг
разрядился  в  четвертый  раз,  ранив  в  ногу  приговоренного
Пачколю.
   Санитар  Пачколя  вскрикнул,  схватился  за  ногу  и  упал,
часто-часто взвизгивая от боли.  Ближайшие к  нему Пафнуткин и
Гораздых подняли,  подхватили его под руки и потащили, чтобы в
переполохе его не  затоптали товарищи,  потому что больше себя
никто не помнил.  Пачколя шел к каменистому краю, куда теснили
смертников, подпрыгивая, хромая, будучи не в состоянии ступить
на   перешибленную   ногу.   и   безостановочно  кричал.   Его
нечеловеческие вопли были заразительны.
   Как по сигналу, все перестали владеть собой. Началось нечто
невообразимое.  Посыпалась ругань, послышались мольбы, жалобы,
раздались проклятия.
   Подросток Галузин,  скинув  с  головы желтокантовую фуражку
pea листа, которую он еще носил, опустился на колени и так, не
вставая г  них,  ползком пятился дальше  в  толпе  к  страшным
камням.  Он  часто часто кланялся до  земли конвойным,  плакал
навзрыд и умолял их полубеспамятно, нараспев:
   -- Виноват,  братцы,  помилуйте, больше не буду. Не губите.
Не убивайте.  Не жил я еще,  молод умирать. Пожить бы мне еще,
маменьку,  маменьку свою еще  один разочек увидать.  Простите,
братцы,  помилуйте.  Ноги ваши буду целовать. Воду вам буду на
себе возить. Ой беда, беда, -- пропал, маменька, маменька.
   Из середины причитали, не видно было кто:
   -- Товарищи миленькие,  хорошие!  Как же  это?  Опомнитесь.
Вместе на  двух войнах кровь проливали.  За  одно дело стояли,
боролись.  По  жалейте,  отпустите.  Мы  добра  вашего век  не
забудем,  заслужим,  делом докажем.  Аль  вы  оглохли,  что не
отвечаете? Креста на вас нет!
   Сивоблюю кричали:
   -- Ах  ты.   Иуда  христопродавец!  Какие  мы  против  тебя
изменники?  Сам ты,  собака, трижды изменник, чтоб тя удавили!
Царю своему присягал, убил царя своего законного, нам клялся в
верности,  предал.  Целуйся с  чортом своим  Лесным,  пока  не
предал. Предашь.
   Вдовиченко на краю могилы остался верным себе. Высоко держа
голову  с  седыми  развевающимися  волосами,   он  громко,  во
всеуслышание,   как   коммунар   к   коммунару,   обращался  к
Ржаницкому.
   -- Не унижайся,  Бонифаций!  Твой протест не дойдет до них.
Тебя  не  поймут эти  новые опричники,  эти  заплечные мастера
нового застенка.  Но  не  падай духом.  История всЈ  разберет.
Потомство    пригвоздит   к    позорному    столбу    бурбонов
комиссародержавия и их черное дело. Мы умираем мучениками идеи
на заре мировой революции.  Да здравствует революция духа.  Да
здравствует всемирная анархия.
   Залп двадцати ружей,  произведенный по какой-то беззвучной.
одними   стрелками   уловленной   команде,   скосил   половину
осужденных, большинство насмерть. Остальных пристрелили вторым
залпом.  Дольше всех дергался мальчик, Тереша Галузин, но и он
в конце концов замер, вытянувшись без движения.

2

   От мысли перенести стан на зиму в другое место, подальше на
восток  отказались не  сразу.  Долго  продолжались разведки  и
объезды местности по ту сторону тракта вдоль Вытско-Кежемского
водораздела.  Ливерий  часто  отлучался  из  лагеря  в  тайгу,
оставляя доктора одного.
   Но перебираться куда-нибудь было уже поздно и  некуда.  Это
было время наибольших партизанских неудач. Перед окончательным
своим  крушением  белые  решили  одним  ударом  раз   навсегда
покончить с  лесными нерегулярными отрядами и  общими усилиями
всех фронтов окружили их. Партизан теснили со всех сторон. Это
было бы  для  них  катастрофой,  если бы  радиус окружения был
меньше. Их спасала неощутимая широта охвата. В преддверии зимы
неприятель  был  не   в   состоянии  стянуть  свои  фланги  по
непроходимой  беспредельной  тайге  и   обложить  крестьянские
полчища теснее.
   Во  всяком  случае  двигаться куда  бы  то  ни  было  стало
невозможно.   Конечно,   если  бы   имелся  план  перемещения,
обещающий определенные военные  преимущества,  можно  было  бы
пробиться,  пройти с  боями  через  черту  окружения на  новую
позицию.
   Но такого разработанного замысла не было.  Люди выбились из
сил. Младшие командиры, и сами упавшие духом, потеряли влияние
на  подчиненных.  Старшие  ежевечерне  собирались  на  военный
совет, предлагая противоречивые решения.
   Надо  было оставить поиски другого зимовья и  укрепиться на
зиму в глубине занятой чащи. В зимнее время по глубокому снегу
она становилась непроходимой для противника, плохо снабженного
лыжами.   Надо  было  окопаться  и   заложить  большие  запасы
продовольствия.
   Партизан   хозяйственник  Бисюрин   докладывал  об   остром
недостатке муки  и  картошки.  Скота было вдоволь,  и  Бисюрин
предвидел, что зимой главною пищей будет мясо и молоко.
   Не  хватало зимней одежи. Часть партизан ходила полуодетая.
Передавили  всех  собак  в  лагере. Сведущие в скорняжном деле
шили партизанам тулупы из собачьих шкур шерстью наружу.
   Доктору   отказывали  в   перевозочных  средствах.   Телеги
требовались теперь для более важных надобностей.  На последнем
переходе самых  тяжелых больных несли  сорок  верст  пешком на
носилках.
   Из  медикаментов у  Юрия Андреевича оставались только хина,
иод  и  глауберова соль.  Иод,  требовавшийся для  операций  и
перевязок, был в кристаллах. Их надо было распускать в спирту.
Пожалели об уничтоженном производстве самогона и  обратились к
наименее  виновным,  в  свое  время  оправданным винокурам,  с
поручением  починить   сломанную   перегонную  аппаратуру  или
соорудить  новую.   Упраздненную  фабрикацию  самогона   снова
наладили для врачебных целей В  лагере только перемигивались и
покачивали  головами.   Возобновилось  пьянство,   способствуя
развивающемуся развалу в стане.
   Выгонку вещества довели почти  до  ста  градусов.  Жидкость
такой  крепости  хорошо  растворяла кристаллические препараты.
Этим же самогоном,  настоенным на хинной корке, Юрий Андреевич
позднее,  в  начале  зимы,  лечил  возобновившиеся с  холодами
случаи сыпного тифа.

3

   В эти дни доктор видел Памфила Палых с семьею.  Жена и дети
его всЈ истекшее лето провели в бегах по пыльным дорогам,  под
открытым небом.  Они были напуганы пережитыми ужасами и  ждали
новых.  Скитания наложили неизгладимый след на них.  У  жены и
троих  детей Памфила,  сынишки и  двух  дочерей были  светлые,
выгоревшие на солнце, льняные волосы и белые, строгие брови на
черных,  обветренных загорелых лицах.  Дети были слишком малы,
чтобы носить еще какие-нибудь знаки перенесенного,  а  с  лица
матери  испытанные потрясения и  опасности согнали всякую игру
жизни,  и оставили только сухую правильность черт, сжатые губы
в  ниточку,  напряженную неподвижность страдания,  готового  к
самозащите.
   Памфил любил их всех,  в особенности детишек, без памяти, и
с  ловкостью,  изумлявшей  доктора,  резал  им  уголком  остро
отточенного  топора  игрушки  из  дерева,   зайцев,  медведей,
петухов.
   Когда они приехали, Памфил повеселел, воспрянул духом, стал
оправляться.   Но  вот  стало  известно,  что  ввиду  вредного
влияния,  которое  оказывало  присутствие  семей  на  лагерные
настроения,  партизан  обязательно  разлучат  с  их  присными,
лагерь освободят от ненужного невоенного придатка и  беженский
обоз  под  достаточной охраной  поставят  табором  куда-нибудь
подальше на зимовочную стоянку. Толков об этом разделении было
больше,    чем   действительных   приготовлений.    Доктор   в
исполнимость этой меры не верил.  Но Памфил помрачнел и к нему
вернулись его прежние бегунчики.

4

   На пороге зимы несколько причин охватили лагерь долгой поло
сой   беспокойств,   неизвестности,   грозных   и   запутанных
положений. странных несообразностей.
   Белые  завершили  намеченное обложение повстанцев. Во главе
законченной операции стояли генералы Вицин, Квадри и Басалыго.
Эти    генералы    славились    твердостью    и   непреклонной
решительностью.  Одни имена их наводили ужас на жен повстанцев
в лагере и на мирное население, еще не покинувшее родных мест,
и  остававшееся  в  своих  деревнях  позади, за неприятельскою
цепью.
   Как  уже  было  сказано,  нельзя было  предвидеть способов,
какими мог бы сузиться круг вражеского оцепления. На этот счет
можно было быть спокойными. Однако и оставаться безучастными к
окружению  не  была  возможности.  Покорность  обстоятельствам
нравственно  усиливала  противника.  Из  ловушки,  хотя  бы  и
безопасной,  надо  было постараться вырваться с  целью военной
демонстрации.
   Для    этого   выделили   большие   партизанские   силы   и
сосредоточили их  против  западной дуги  круга.  В  результате
многодневных  жарких   боев   партизана   нанесли   неприятелю
поражение и, прорвав в этом месте его линию, зашли ему в тыл.
   Через   свободное   пространство,   образованное  прорывом,
открылся доступ в  тайгу к  повстанцам.  На соединение с  ними
хлынули новые  толпы бегущих.  Прямой партизанской родней этот
приток мирного деревенского люда не исчерпывался.  Устрашенное
карательными   мерами   белых   всЈ   окрестное   крестьянство
сдвинулось с  места,  покидало  свои  пепелища  и  естественно
тяготело к крестьянскому лесному войску, в котором видело свою
защиту.
   Но  в  лагере  было  стремление  избавиться от  собственных
нахлебников.  Партизанам было не до чужих и  новых.  К бегущим
выезжали навстречу,  останавливали их в  дороге и направляли в
сторону,  к  мельнице в Чилимской росчисти,  на речке Чилимке.
Это  место  на  кулиге,   образовавшееся  из  разросшихся  при
мельнице усадеб,  называлось Дворы. В этих Дворах предположено
было разбить беженское зимовье и расположить склад выделенного
для них продовольствия.
   Между тем  как  принимались такие решения,  дела шли  своим
чередом, и лагерное командование за ними не поспевало.
   Одержанная над  неприятелем победа  осложнилась.  Пропустив
разбившую их партизанскую группу внутрь, края белые сомкнули и
восстановили свою прорванную линию. Забравшемуся к ним в тыл и
оторвавшемуся отряду возвращение к  своим  в  тайгу из  набега
было отрезано. '
   С беженками тоже творилось неладное.  В густой непроходимой
чаще легко было разминуться.  Высланные навстречу не  нападали
на след бегущих и возвращались, разъехавшись с ними, а женщины
стихийным потоком  двигались вглубь  тайги,  совершая по  пути
чудеса находчивости, валили по обе стороны лес, наводили мосты
и гати, прокладывали дороги.
   Все   это   противоречило  намерениям   лесного   штаба   и
переворачивало вверх дном планы Ливерия и его предначертания.

5

   По  этому  поводу  и  бушевал  он, стоя вместе со Свиридом,
невдалеке  от тракта, который на небольшом протяжении проходил
в  этом  месте  тайгою. На дороге стояли его начальники споря,
резать  или  нет  провода  тянувшегося вдоль дороги телеграфа.
Последнее   решающее   слово   принадлежало   Ливерию,   а  он
забалтывался  с  бродягой-звероловом.  Ливерий махал им рукой,
что он сейчас к ним подойдет, чтобы они подождали, не уходили.
   Свирид долгое время не мог перенести осуждения и  расстрела
Вдовиченки,  ни в чем неповинного,  кроме только того, что его
влияние, соперничавшее с авторитетом Ливерия, вносило раскол в
лагерь.  Свирид хотел уйти от партизан, чтобы жить опять своей
волей на  особицу,  по-прежнему.  Да не тут-то было.  Нанялся,
продался, -- его ждала участь расстрелянных, если бы он теперь
ушел от лесных братьев.
   Погода была  самая  ужасная,  какую только можно придумать.
Резкий порывистый ветер  нес  низко  над  землею рваные клочья
туч,  черные,  как хлопья летящей копоти. Вдруг из них начинал
сыпать  снег,   в   судорожной  поспешности  какого-то  белого
помешательства.
   В   минуту   даль   заволакивалась   белым  саваном,  земля
устилалась  белой  пеленою. В следующую минуту пелена сгорала,
истаивала  дотла.  Выступала  черная, как уголь, земля, черное
небо,  обданное  сверху  косыми  отеками  вдалеке  пролившихся
ливней.  Земля  воды  больше  в  себя  не  принимала. В минуты
просветления   тучи   расходились,  точно,  проветривая  небо,
наверху   растворяли   окна,  отливающие  холодною  стеклянной
белизной. Стоячая, невпитываемая почвою, вода отвечала с земли
такими  же распахнутыми оконницами луж и озер, полными того же
блеска.
   Ненастье  дымом  скользило  по  скипидарно-смолистым  иглам
хвойного бора,  не  проникая в  них,  как  не  проходит вода в
клеенку.   Телеграфные  провода,  как  бисером,  были  унизаны
каплями дождя.  Они  висели тесно-тесно,  одна к  другой и  не
отрывались.
   Свирид был  из  числа  отправленных вглубь тайги  навстречу
беженкам.  Он хотел рассказать начальнику о  том,  чему он был
свидетелем.  О  бестолочи,  получавшейся из взаимостолкновения
разных, равно неисполнимых приказов. Об изуверствах, учиняемых
наиболее   слабою,   изверившеюся   частью   женских   скопищ.
Двигавшиеся пешком  с  узлами,  мешками и  грудными детьми  на
себе, лишившиеся молока, сбившиеся с ног и обезумевшие молодые
матери бросали детей на  дороге,  вытрясали муку  из  мешков и
сворачивали назад.  Лучше  де  скорая  смерть,  чем  долгая от
голоду. Лучше врагу в руки, чем лесному зверю в зубы.
   Другие,   наиболее  сильные,   являли  образцы  выдержки  и
храбрости,  неведомые мужчинам.  У  Свирида было еще множество
других   сообщений.   Он   хотел   предупредить  начальника  о
нависающей  над  лагерем  опасности  нового  восстания,  более
угрожающего,  чем подавленное,  и не находил слов,  потому что
нетерпеливость   Ливерия,    раздраженно    торопившего   его,
окончательно лишала его дара речи. А Ливерий поминутно обрывал
Свирида не только оттого,  что его ждали на дороге и  кивали и
кричали ему, но потому, что две последние недели к нему сплошь
обращались с  такими соображениями,  и  Ливерию всЈ  это  было
известно.
   -- Ты не гони меня, товарищ начальник. Я и так не речист. У
меня слово в  зубах застреват,  я  словом подавлюсь.  Я те что
говорю?  Сходи в беженский обоз, скажи женкам чалдонским закон
да дело.  Ишь какая у них непуть пошла.  Я те спрашиваю, что у
нас, "все на Колчака!" или бабье побоище?
   -- Короче, Свирид. Видишь, кличут меня. Не накручивай.
   -- Теперь эта лешачиха дейманка Злыдариха, пес ее знат, кто
она  есть,  бабенка.  Сказывала,  припишите меня,  говорит,  к
скотине бабой ветренянкой...
   -- Ветеринаркой, Свирид.
   -- А я про что?  Я и говорю,  -- бабой ветренянкой животные
поветрия лечить.  А  ныне куда там  тебе твоя скотина,  маткой
беспоповкой,  столоверкой, оборотилась, коровьи обедни служит,
новых женок беженских с пути совращат.  Вот,  говорит, на себя
пеняйте,  до  чего  доводит за  красным флаком задрамши подол.
Другой раз не бегайте.
   -- Я  не  понимаю,   про  каких  ты  беженок?   Про  наших,
партизанских, или еще про каких-нибудь других?
   -- Вестимо про других. Про новых, чужеместных.
   -- Так  ведь  было  им  распоряжение  в  сельцо  Дворы,  на
Чилимскую мельницу. Как они здесь очутились?
   -- Эва,  сельцо Дворы.  От  твоих Дворов одно огнище стоит,
погорелище. И мельница и вся кулижка в угольках. Они, пришедши
на Чилимку, видят, пустошь голая. Половина ума решилась, воймя
воет и назад к белякам.  А другие оглобли наоборот и сюда всем
обозом.
   -- Через глухую чащу, через топи?
   -- А   топоры-пилы  на  что?   Им  мужиков  наших  послали,
охранять,   --   пособили.  Тридцать,  говорят,  верст  дороги
прорубили.  С мостами,  бестии.  Говори после этого,  -- бабы.
Такое сделают, злыдни, не сообразишь в три дни.
   -- Хорош гусь! Чего же ты радуешься, кобыла, тридцать верст
дороги.  Это ведь Вицину и  Квадри на  руку.  Открыли проезд в
тайгу. Хоть артиллерию кати.
   -- Заслон. Заслон. Выставь заслон и дело с концом.
   -- Бог даст без тебя додумаюсь.

6

   Дни сократились.  В  пять часов темнело.  Ближе к  сумеркам
Юрий Андреевич перешел тракт в том месте,  где на днях Ливерий
пререкался со  Свиридом.  Доктор  направлялся в  лагерь.  Близ
поляны  и   горки,   на  которой  росла  рябина,   считавшаяся
пограничной вехой  лагеря,  он  услышал озорной задорный голос
Кубарихи,    своей   соперницы,    как   он   в   шутку   звал
лекариху-знахарку.  Его конкурентка с крикливым подвизгиванием
выводила  что-то  веселое,   разухабистое,  наверное  какие-то
частушки.  Ее  слушали.  Ее  прерывали  взрывы  сочувственного