дорогу, напротив.

4

   Он еще раз поднялся наверх и  стал отпирать дверь в  Ларину
квартиру.  На площадке лестницы было еще совсем светло, ничуть
не  темнее,  чем  в  первый его  подъем.  Он  с  признательной
радостью отметил, что солнце не торопит его.
   Щелкание  отмыкаемой  двери   произвело  переполох  внутри.
Пустующее в  отсутствие людей помещение встретило его лязгом и
дребезжанием опрокидываемых и  падающих жестянок.  Всем  телом
шлепались на пол и врассыпную разбегались крысы. Доктору стало
не  по  себе  от  чувства беспомощности перед этой  мерзостью,
которой тут наверное расплодилась тьма тьмущая.
   И  до  какой бы  то  ни  было попытки водворения на ночевку
сюда,  он  первым делом  решил оградиться от  этой  напасти и,
укрывшись   в    какой-нибудь   легко   отделимой   и   хорошо
затворяющейся комнате,  заделать  битым  стеклом  и  обрезками
железа все крысиные ходы.
   Из  передней он  повернул налево,  в  неизвестную ему часть
квартиры.  Миновав  темную  проходную комнату,  он  очутился в
светлой,  двумя окнами выходившей на улицу.  Прямо против окон
на  другой стороне темнел дом  с  фигурами.  Низ стены его был
покрыт  расклеенными газетами.  Стоя  спиною к  окнам,  газеты
читали прохожие.
   Свет  в  комнате и  снаружи был  один и  тот  же,  молодой,
невыстоявшийся вечерний  свет  ранней  весны.  Общность  света
внутри и снаружи была так велика,  точно комната не отделялась
от улицы.  Только в  одном была небольшая разница.  В  Лариной
спальне,  где стоял Юрий Андреевич, было холоднее, чем снаружи
на Купеческой.
   Когда  Юрий  Андреевич  приближался  к   городу  на   своем
последнем переходе и  час  или  два  тому назад шел  по  нему,
безмерно  увеличившаяся его  слабость  казалась ему  признаком
грозящего близкого заболевания и пугала его.
   Сейчас же  однородность освещения в  доме и  на воле так же
беспричинно радовала его.  Столб выхоложенного воздуха, один и
тот же,  что на дворе,  что в  жилище,  роднил его с вечерними
уличными прохожими,  с  настроениями в  городе,  с  жизнью  на
свете.  Страхи его рассеялись.  Он уже не думал, что заболеет.
Вечерняя  прозрачность  весеннего,  всюду  проникающего  света
казалась ему  залогом далеких и  щедрых надежд.  Ему верилось,
что все к лучшему, и он всего добьется в жизни, всех разыщет и
примирит,  все додумает и выразит.  И радости свидания с Ларою
он ждал как ближайшего доказательства.
   Безумное возбуждение и необузданная суетливость сменили его
предшествующий упадок сил.  Это  оживление было  более  верным
симптомом начинающейся болезни,  чем  недавняя слабость.  Юрию
Андреевичу не сиделось.  Его снова тянуло на улицу,  и  вот по
какому поводу.
   Перед  тем, как обосноваться тут, ему хотелось постричься и
снять  бороду.  В  этих  видах  он  уже  проходя  через  город
заглядывал  в  витрины  бывших парикмахерских. Часть помещений
пустовала  или  была  занята  под  другие  надобности. Другие,
отвечавшие  прежнему назначению, были под замком. Постричься и
побриться  было негде. Своей бритвы у Юрия Андреевича не было.
Ножницы,  если бы таковые нашлись у Лары, могли бы вывести его
из  затруднения.  Но  в  беспокойной  торопливости, с какой он
перерыл   все  у  нее  на  туалетном  столике,  ножниц  он  не
обнаружил.
   Он  вспомнил,  что  на  Малой  Спасской находилась когда-то
швейная  мастерская.   Он  подумал,   что  если  заведение  не
прекратило своего существования и  там до сих пор работают,  и
если он поспеет к ним до часа их закрытия, ножницы можно будет
попросить у  какой-нибудь из мастериц.  И  он еще раз вышел на
улицу.

5

   Воспоминание его не обмануло. Мастерская осталась на старом
месте,  в ней работали. Мастерская занимала торговое помещение
на уровне тротуара с  витринным окном во всю ширину и  выходом
на улицу.  В  окно было видно внутрь до противоположной стены.
Мастерицы работали на виду у идущих по улице.
   В  комнате была  страшная теснота.  В  придачу к  настоящим
работницам,      на     работу,     наверное,     пристроились
швеи-любительницы, стареющие дамы из юрятинского общества, для
получения рабочих книжек,  о  которых говорилось в  декрете на
стене дома с фигурами.
   Их   движения   сразу   были   отличимы  от   расторопности
действительных портних. В мастерской шили одно военное, ватные
штаны,   стеганки  и  куртки,  а  также  сметывали,  как  Юрий
Андреевич  это  уже  видел  в  партизанском  лагере,   сборные
шутовского  вида   тулупы   из   разномастных  собачьих  шкур.
Неловкими пальцами  подсовывая подогнутые для  подрубания полы
под  пробивные  иглы  швейных  машин,   швеи-любительницы  еле
справлялись с непривычною, наполовину скорняжною работой.
   Юрий Андреевич постучал в  окно и сделал знак рукою,  чтобы
его впустили.  Такими же знаками ему ответили,  что от частных
людей заказов не берут. Юрий Андреевич не отступал и, повторяя
те  же  движения,  настаивал,  чтобы  его  впустили  внутрь  и
выслушали.  Отнекивающимися движениями ему дали понять,  что у
них спешное дело, чтобы он отстал, не мешал и шел дальше. Одна
из  мастериц изобразила на  лице  недоумение и  в  знак досады
выставила ладошку  лодочкой вперед,  глазами  спрашивала,  что
ему,   собственно,   нужно.  Двумя  пальцами,  указательным  и
средним,  он изобразил чикающее движение ножниц.  Его движения
не  поняли.  Решили,  что это какая-то непристойность,  что он
передразнивает их  и  с  ними  заигрывает.  Оборванным видом и
странным  поведением  он  производил впечатление больного  или
сумасшедшего.  В мастерской хихикали,  пересмеивались и махали
на него руками,  гоня его прочь от окна.  Наконец он догадался
поискать пути через двор дома,  нашел его  и,  отыскав дверь в
мастерскую, постучался в нее с черного хода.

6

   Дверь отворила пожилая темноликая портниха в темном платье,
строгая, может быть, старшая в заведении.
   -- Вот  какой,  привязался!  Наказание в  самом  деле.  Ну,
скорее, что вам? Некогда.
   -- Ножницы мне требуются, не удивляйтесь. Хочу попросить на
минуту на подержание.  Я тут же при вас сниму бороду и верну с
благодарностью.
   В  глазах портнихи показалось недоверчивое удивление.  Было
нескрываемо ясно, что она усомнилась в умственных способностях
собеседника.
   -- Я издалека.  Только сейчас прибыл в город,  оброс. Хотел
бы  постричься.  И  ни одной парикмахерской.  Так вот,  я  бы,
пожалуй, и сам, только ножниц нету. Одолжите, пожалуйста.
   -- Хорошо.  Я  постригу вас.  Только смотрите.  Если у  вас
что-нибудь  другое на  уме,  хитрости какие-нибудь,  изменение
внешности  для  маскировки,  что-нибудь  политическое,  уж  не
взыщите. Жизнью ради вас не будем жертвовать, пожалуемся, куда
следует. Не такое теперь время.
   -- Помилуйте, что за опасения!
   Портниха впустила доктора,  ввела в боковую комнату не шире
чуланчика,  и через минуту он сидел на стуле,  как в цирюльне,
весь  обвязанный  туго  стягивавшей шею,  заткнутой  за  ворот
простыней.
   Портниха  отлучилась  за  инструментами  и  немного  спустя
вернулась с ножницами, гребенкою, несколькими, разных номеров,
машинками, ремнем и бритвой.
   -- ВсЈ в жизни перепробовала, -- пояснила она, заметив, как
изумлен  доктор,   что   это   все   оказалось  наготове.   --
Парикмахершей работала.  На той войне,  в  сестрах милосердия,
стричь  и  брить  научилась.  Бороду  предварительно  отхватим
ножницами, а потом пробреем вчистую.
   -- Волосы будете стричь, пожалуйста, покороче.
   -- Постараемся.   Такие  интеллигентные,   а  притворяетесь
незнающими.  Сейчас счет не по неделям, а на декады. Сегодня у
нас семнадцатое,  а по числам с семеркой парикмахеры выходные.
Будто это вам неизвестно.
   -- Да честное слово. Зачем мне притворяться? Я ведь сказал.
Я -- издалека. Нездешний.
   -- Спокойнее. Не дергайтесь. Недолго порезаться. Значит, --
приезжий? На чем ехали?
   -- На своих двоих.
   -- Трактом шли?
   -- Часть трактом,  а остальную по линии.  Поездов,  поездов
под снегом! Всякие, люксы, экстренные.
   -- Ну вот еще кусочек остался.  Отсюда снимем, и готово. По
семейным надобностям?
   -- Какое там по семейным!  По делам бывшего союза кредитных
товариществ.  Инспектором я  разъездным.  Послали в  объезд  с
ревизией. Чорт знает куда. Застрял в Восточной Сибири. А назад
никак.   Поездов-то  ведь  нет.  Пришлось  пешком,  ничего  не
попишешь.  Полтора месяца шел.  Такого навидался,  в  жизни не
пересказать.
   -- А  и  не надо рассказывать.  Я  вас научу уму-разуму.  А
сейчас погодите.  Вот  вам  зеркало.  Выпростайте руку  из-под
простыни и возьмите его. Полюбуйтесь на себя. Ну как находите?
   -- По-моему, мало сняли. Можно бы покороче
   -- Прическа не будет держаться.  Я говорю, ничего и не надо
рассказывать.  Обо всем самое лучшее молчок теперь.  Кредитные
товарищества,  поезда люкс под снегом,  инспектора и ревизоры,
лучше  вам  даже  слова  эти  забыть.   Еще  в  такое  с  ними
влопаетесь!  Не  по  внучке онучки,  не  по сезону это.  Лучше
врите,  что  доктор вы  или учитель.  Ну  вот,  бороду начерно
отхватила,  сейчас будем набело брить.  Намылимся,  чик-чик, и
лет на десять помолодеем. Я за кипятком схожу, воды нагрею.
   "Кто  она,  эта  женщина!"  --  между тем думал доктор в ее
отсутствие.  "Какое-то  ощущение, будто у нас могут быть точки
соприкосновения  и  я  должен  ее  знать.  Что-то виденное или
слышанное.  Вероятно,  она кого-то напоминает. Но чорт побери,
кого именно?"
   Портниха вернулась.
   -- А  теперь,  значит,  побреемся.  Да,  стало быть,  лучше
никогда не говорить лишнего. Это истина вечная. Слово серебро,
а   молчание  золото.   Поезда   там   литерные  и   кредитные
товарищества.  Лучше  что-нибудь выдумайте,  будто  доктор или
учитель. А что видов навидались, держите про себя. Кого теперь
этим удивишь? Не беспокоит бритва-то?
   -- Немного больно.
   -- Дерет,  должна драть,  сама знаю.  Потерпите, миленький.
Без этого нельзя.  Волос отрос и погрубел,  отвыкла кожа.  Да.
Видами теперь никого не удивишь.  Искусились люди.  Хлебнули и
мы  горюшка.  Тут в  атамановщину такое творилось!  Похищения,
убийства,  увозы. За людьми охотились. Например, мелкий сатрап
один,  сапуновец,  невзлюбил,  понимаете,  поручика.  Посылает
солдат  устроить  засаду  близ  Загородной рощи,  против  дома
Крапульского.  Обезоруживают  и  под  конвоем  в  Развилье.  А
Развилье у  нас было тогда то  же  самое,  что теперь губчека.
Лобное место.  Что это вы головой мотаете? Дерет? Знаю, милый,
знаю.  Ничего  не  поделаешь.  Тут  подчищать приходится прямо
против волоса,  да и волос как щетина.  Жесткий.  Такое место.
Жена,  значит,  в истерике.  Жена поручика.  Коля! Коля мой! И
прямо к главному. То есть это только так говорится, что прямо.
Кто ее  пустит.  Протекция.  Тут одна особа на  соседней улице
знала ходы к  главному и  за  всех заступалась.  Исключительно
гуманный был  человек,  не  чета другим,  отзывчивый.  Генерал
Галиуллин.   А  кругом  самосуды,  зверства,  драмы  ревности.
Совершенно как в испанских романах.
   "Это  она   о   Ларе,   --   догадывался  доктор,   но   из
предосторожности  молчал  и   не  вступал  в  более  подробные
расспросы.  -- А когда она сказала: "как в испанских романах",
она опять кого-то страшно напомнила.  Именно этим неподходящим
словом, сказанным ни к селу ни к городу".
   --  Теперь,  конечно, совсем другой разговор. Оно, положим,
расследований,  доносов, расстрелов и теперь хоть отбавляй. Но
в  идее  это  совсем  другое. Во-первых, власть новая. Еще без
году  неделя  правит,  не вошли во вкус. Во-вторых, что там ни
говори,  они  за простой народ, в этом их сила. Нас, считая со
мной,  было  четыре  сестры. И все трудящиеся. Естественно, мы
склоняемся  к большевикам. Одна сестра умерла, замужем была за
политическим.  Ее  муж  управляющим служил на одном из здешних
заводов.  Их  сын, мой племянник, -- главарь наших деревенских
повстанцев, можно сказать, знаменитость.
   "Так вот  оно что!"  --  осенило Юрия Андреевича.  --  "Это
тетка  Ливерия,   местная  притча  во   языцех  и   свояченица
Микулицына,  парикмахерша,  швея,  стрелочница, всем известная
здесь  мастерица  на  все  руки.   Буду,  однако,  по-прежнему
отмалчиваться, чтобы себя не выдать".
   -- Тяга  к  народу у  племянника с  детства.  У  отца среди
рабочих рос,  на Святогоре Богатыре. Варыкинские заводы, может
быть,  слыхали?  Это что же мы такое с вами делаем!  Ах я дура
беспамятная!  Полподбородка гладкие,  другая половина небрита.
Вот что значит заговорились. А вы что смотрели, не остановили?
Мыло на лице высохло. Пойду подогрею воду. Остыла.
   Когда Тунцева вернулась, Юрий Андреевич спросил:
   -- Варыкино ведь это какая-то  глушь богоспасаемая,  дебри,
куда не доходят никакие потрясения?
   -- Ну,  как сказать,  богоспасаемая.  Этим дебрям, пожалуй,
посолоней  нашего  пришлось.  Через  Варыкино  какие-то  шайки
проходили, неизвестно чьи. По нашему не говорили. Дом за домом
на улицу выводили и расстреливали.  И уходили не говоря худого
слова.  Так тела неубранными на снегу и оставались. Зимой ведь
было дело. Что же это вы все дергаетесь? Я вас чуть бритвой по
горлу не полоснула.
   -- Вот вы говорили,  зять ваш, варыкинский житель. Его тоже
не миновали эти ужасы?
   --  Нет,  зачем.  Бог  милостив.  Он с женой вовремя оттуда
выбрался.   С  новой,  со  второй.  Где  они,  неизвестно,  но
достоверно,  что  спаслись.  Там в самое последнее время новые
люди  завелись.  Московская  семья,  приезжие.  Те  еще раньше
уехали.  Младший  из  мужчин,  доктор,  глава семьи, без вести
пропал.   Ну  что  значит  без  вести!  Это  ведь  только  так
говорится,  что без вести, чтобы не огорчать. А по настоящему,
надо полагать, умер, убит. Искали, искали его -- не нашли. Тем
временем  другого,  старшего, вытребовали на родину. Профессор
он.  По  сельскому  хозяйству.  Вызов,  я  слышала, получил от
самого  правительства. Через Юрятин они проехали еще до вторых
белых.  Опять  вы  за  свое,  товарищ  дорогой?  Ежели так под
бритвой  ерзать  и  дергаться,  недолго  и  зарезать  клиента.
Слишком много вы требуете от парикмахера.
   "Значит в Москве они!"

7

   "В  Москве!  В  Москве", с каждым шагом отдавалось в душе у
него,  пока  он  в  третий раз подымался по чугунной лестнице.
Пустая   квартира   снова   встретила  его  содомом  скачущих,
падающих,  разбегающихся  крыс. Юрию Андреевичу было ясно, что
рядом  с этою гадостью он не сомкнет глаз ни на минуту, как бы
он  ни был измучен. Приготовления к ночлегу он начал с заделки
крысиных  дыр. По счастью в спальне их оказалось не так много,
гораздо  меньше,  чем в остальной квартире, где и самые полы и
основания  стен  были  в  меньшей  исправности.  Но  надо было
торопиться.  Ночь  приближалась.  Правда, в кухне на столе его
ждала,  может быть, в расчете на его приход, снятая со стены и
наполовину  заправленная  лампа,  и  около  нее в незадвинутом
спичечном  коробке лежало несколько спичек, счетом десять, как
насчитал  Юрий  Андреевич. Но и то и другое, керосин и спички,
лучше  следовало  беречь.  В  спальне  еще обнаружилась ночная
плошка со светильней и следами лампадного масла, которое почти
до дна, наверное, выпили крысы.
   В некоторых местах ребра плинтусов отставали от пола.  Юрий
Андреевич  вбил  в  щели  несколько  слоев  плашмя  положенных
стеклянных осколков,  остриями внутрь.  Дверь  спальни  хорошо
приставала  к  порогу.  Ее  можно  было  плотно  притворить и,
заперев,  наглухо отделить комнату с заделанными скважинами от
остальной квартиры.  В  час с небольшим Юрий Андреевич со всем
этим справился.
   Угол  спальни  скашивала кафельная печь  с  изразцовым,  до
потолка не доходящим карнизом.  В  кухне припасены были дрова,
вязанок десять.  Юрий  Андреевич решил ограбить Лару охапки на
две и, став на одно колено, стал набирать дрова на левую руку.
Он  перенес их в  спальню,  сложил у  печи,  ознакомился с  ее
устройством и  наскоро проверил,  в  каком она  состоянии.  Он
хотел запереть комнату на  ключ,  но  дверной замок оказался в
неисправности  и   потому,   приперев  дверь   тугой  бумажной
затычкой,  чтобы она  не  отворялась,  Юрий  Андреевич стал не
спеша растапливать печку.
   Накладывая поленья в  топку,  он  увидал метку на  брусовом
срезе одной из плах.  С удивлением он узнал ее. Это были следы
старого  клеймления,   две   начальные  буквы  "ка"  и   "де",
обозначавшие на нераспиленных деревьях,  с  какого они склада.
Этими  буквами когда-то  при  Крюгере клеймили концы бревен из
Кулабышевской  деляны  в  Варыкине,   когда  заводы  торговали
излишками ненужного топливного леса.
   Наличие дров этого сорта в хозяйстве у Лары доказывало, что
она знает Самдевятова и  что он о ней заботится,  как когда-то
снабжал всем нужным доктора с  его  семьею.  Открытие это было
нож  в  сердце доктору.  Его  и  прежде тяготила помощь Анфима
Ефимовича.  Теперь стеснительность этих  одолжений осложнялась
другими ощущениями.
   Едва  ли  Анфим благодетельствует Ларисе Федоровне ради  ее
прекрасных  глаз.  Юрий  Андреевич  представил себе  свободные
манеры  Анфима Ефимовича и  Ларину женскую опрометчивость.  Не
может быть, чтобы между ними ничего не было.
   В   печке   с   дружным  треском  бурно  разгорались  сухие
Кулабышевские дрова,  и  по  мере того,  как  они  занимались,
ревнивое  ослепление  Юрия  Андреевича,  начавшись  со  слабых
предположений, достигло полной уверенности.
   Но  душа  у  него была истерзана вся  кругом,  и  одна боль
вытесняла другую. Он мог не гнать этих подозрений. Мысли сами,
без его усилий,  перескакивали у  него с  предмета на предмет.
Размышления  о  своих,  с  новою  силой  набежавшие  на  него,
заслонили на время его ревнивые выдумки.
   "Итак,  вы в  Москве,  родные мои?"  Ему уже казалось,  что
Тунцева  удостоверила его  в  их  благополучном прибытии.  "Вы
снова,  значит,  без меня повторили этот долгий, тяжелый путь?
Как  вы  доехали?  Какого  рода  эта  командировка  Александра
Александровича,  этот вызов? Наверное, приглашение из Академии
возобновить в ней преподавание?  Что нашли вы дома?  Да полно,
существует ли  он  еще,  этот  дом?  О  как  трудно и  больно,
Господи!  О,  не думать, не думать! Как путаются мысли! Что со
мною,  Тоня?  Я, кажется, заболеваю. Что будет со мною и всеми
вами,  Тоня,  Тонечка, Тоня, Шурочка, Александр Александрович?
Вскую отринул мя еси от лица Твоего, свете незаходимый? Отчего
вас  всю жизнь относит прочь,  в  сторону от  меня?  Отчего мы
всегда врозь?  Но мы скоро соединимся, съедемся, не правда ли?
Я  пешком  доберусь  до  вас,  если  никак  нельзя  иначе.  Мы
увидимся. ВсЈ снова пойдет на лад, не правда ли?
   Но  как  земля меня носит,  если я  всЈ  забываю,  что Тоня
должна была родить и,  вероятно, родила? Уже не в первый раз я
проявляю эту забывчивость. Как прошли ее роды? Как родила она?
По  пути в  Москву они  были в  Юрятине.  Хотя,  правда,  Лара
незнакома с  ними,  но  вот  швее и  парикмахерше,  совершенно
посторонней,  их  судьбы не  остались неизвестны,  а  Лара  ни
словом не заикается о них в записке.  Какая странная, отдающая
безучастием,  невнимательность!  Такая же необъяснимая, как ее
умалчивание о ее отношениях с Самдевятовым".
   Тут Юрий Андреевич другим разборчивым взглядом окинул стены
спальни.  Он знал,  что из стоящих и  развешанных кругом вещей
нет ни  одной,  принадлежащей Ларе,  и  что обстановка прежних
неведомых и  скрывающихся хозяев ни  в  какой  мере  не  может
свидетельствовать о Лариных вкусах.
   Но все равно, как бы то ни было, ему вдруг стало не по себе
среди  глядевших  со  стен  мужчин  и  женщин  на  увеличенных
фотографиях.  Духом враждебности пахнуло на него от аляповатой
меблировки.  Он  почувствовал  себя  чужим  и  лишним  в  этой
спальне.
   А он-то, дурень, столько раз вспоминал этот дом, соскучился
по нем,  и  входил в  эту комнату не как в по