и Самдевятов сидели на полу теплушки с краю,  свесив
за  порог  ноги.  Самдевятов все  время  что-то  объяснял Юрию
Андреевичу,    показывая   вдаль   рукою.   Временами   грохот
раскатившейся теплушки  заглушал  его,  так  что  нельзя  было
расслышать.   Юрий  Андреевич  переспрашивал.  Анфим  Ефимович
приближал лицо  к  доктору и,  надрываясь от  крика,  повторял
сказанное прямо ему в уши.
   -- Это иллюзион "Гигант" зажгли.  Там юнкеры засели. Но они
раньше сдались.  Вообще,  бой еще не  кончился.  Видите черные
точки на колокольне. Это наши. Чеха снимают.
   -- Ничего не вижу. Как это вы все различаете?
   -- А это Хохрики горят,  ремесленная окраина.  А Колодеево,
где  находятся торговые  ряды,  в  стороне.  Меня  почему  это
интересует.  В рядах двор наш.  Пожар небольшой. Центр пока не
затронут.
   -- Повторите. Не слышу.
   -- Я говорю,  --  центр,  центр города.  Собор, библиотека.
Наша фамилия, Самдевятовы, это переделанное на русский лад Сан
Донато. Будто из Демидовых мы.
   -- Опять ничего не разобрал.
   -- Я говорю,  -- Самдевятовы это видоизмененное Сан Донато.
Будто из Демидовых мы.  Князья Демидовы Сан Донато.  А  может,
так,  вранье.  Семейная легенда.  А  эта  местность называется
Спирькин низ.  Дачи,  места  увеселительных прогулок.  Правда,
странное название?
   Перед ними  простиралось поле.  Его  в  разных направлениях
перерезали ветки железных дорог.  По  нему семимильными шагами
удалялись,  уходя за  небосклон,  телеграфные столбы.  Широкая
мощеная  дорога  извивалась  лентою,   соперничая  красотою  с
рельсовым путем.
   Она то скрывалась за горизонтом,  то на минуты выставлялась
волнистою дугой поворота. И пропадала вновь.
   -- Тракт  наш   знаменитый.   Через  всю  Сибирь  проложен.
Каторгой  воспет.   Плацдарм  партизанщины  нынешней.  Вообще,
ничего  у  нас.   Обживетесь,  привыкнете.  Городские  курьезы
полюбите.  Водоразборные будки наши.  На перекрестках.  Зимние
клубы женские под открытым небом.
   -- Мы не в городе поселимся. В Варыкине.
   -- Знаю. Мне жена ваша говорила. Все равно. По делам будете
в город ездить. Я с первого взгляда догадался, кто она. Глаза.
Нос.  Лоб.  Вылитый Крюгер.  Вся в  дедушку.  В этих краях все
Крюгера помнят.
   По    концам    поля    краснели   высокие    круглостенные
нефтехранилища.   Торчали  промышленные  рекламы  на   высоких
столбах.  Одна из  них,  два раза попавшаяся на глаза доктору,
была со словами:
   "Моро и Ветчинкин. Сеялки. Молотилки".
   -- Солидная  фирма   была.   Отличные  сельскохозяйственные
орудия производила.
   -- Не слышу. Что вы сказали?
   -- Фирма, говорю. Понимаете, -- фирма. Сельскохозяйственные
орудия  выпускала.   Товарищество  на  паях.  Отец  акционером
состоял.
   -- А вы говорили, -- двор постоялый.
   -- Двор двором.  Одно другому не  мешает.  А  он,  не  будь
дурак,   в  лучшие  предприятия  деньги  помещал.  В  иллюзион
"Гигант" были вложены.
   -- Вы, кажется, этим гордитесь?
   -- Смекалкой отцовой? Еще бы!
   -- А как же социал-демократия ваша?
   -- А она при чем,  помилуйте? Где это сказано, что человек,
рассуждающий по-марксистски,  должен  размазнею быть  и  слюни
распускать?   Марксизм  --   положительная  наука,   учение  о
действительности, философия исторической обстановки.
   -- Марксизм и  наука?  Спорить  об  этом  с  человеком мало
знакомым по  меньшей мере  неосмотрительно.  Но  куда ни  шло.
Марксизм слишком плохо владеет собой, чтобы быть наукою. Науки
бывают уравновешеннее.  Марксизм и  объективность?  Я  не знаю
течения, более обособившегося в себе и далекого от фактов, чем
марксизм.  Каждый озабочен проверкою себя  на  опыте,  а  люди
власти ради  басни  о  собственной непогрешимости всеми силами
отворачиваются от правды. Политика ничего не говорит мне. Я не
люблю людей, безразличных к истине.
   Самдевятов     считал      слова      доктора     выходками
чудака-острослова. Он только посмеивался и не возражал ему.
   Тем временем поезд маневрировал. Каждый раз, как он доезжал
до  выходной  стрелки  у   семафора,   пожилая  стрелочница  с
привязанным к кушаку молочным бидоном,  перекладывала вязание,
которым была  занята,  из  одной руки  в  другую,  нагибалась,
перекидывала диск переводной стрелки и возвращала поезд задним
ходом  обратно.   Пока   он   мало-по-малу  откатывался,   она
выпрямлялась и грозила кулаком вслед ему.
   Самдевятов принимал ее движение на собственный счет.  "Кому
это она?" --  задумывался он.  -- "Что-то знакомое. Не Тунцева
ли?  Похоже --  она. Впрочем, что я? Едва ли. Больно стара для
Глашки. И при чем я тут? На Руси-матушке перевороты, бестолочь
на железных дорогах, ей, сердяге, наверное трудно, а я виноват
и мне кулаком. А ну ее к чорту, из-за нее еще голову ломать!"
   Наконец,   помахав  флагом  и   что-то  крикнув  машинисту,
стрелочница пропустила поезд за  семафор,  на простор пути его
следования,   и   когда  мимо  нее   пронеслась  четырнадцатая
теплушка, показала язык намозолившим ей глаза болтунам на полу
вагона. И опять Самдевятов задумался.

5

   Когда  окрестности  горящего  города,  цилиндрические баки,
телеграфные столбы  и  торговые  рекламы  отступили в  даль  и
скрылись,   и  пошли  другие  виды,  перелески,  горки,  между
которыми часто показывались извивы тракта, Самдевятов сказал:
   -- Встанем и разойдемся.  Мне скоро слезать. Да и вам через
перегон. Смотрите не прозевайте.
   -- Здешние места вы, верно, знаете основательно?
   -- До  умопомрачения.  На сто верст в  окружности.  Я  ведь
юрист. Двадцать лет практики. Дела. Разъезды.
   -- И до настоящего времени?
   -- А как же.
   -- Какого порядка дела могут совершаться сейчас?
   -- А   какие   пожелаете.   Старых   незавершенных  сделок,
операций, невыполненных обязательств -- по горло, до ужаса.
   -- Разве отношения такого рода не аннулированы?
   -- По имени,  разумеется.  А  на деле в  одно и то же время
требуются  вещи,  друг  друга  исключающие.  И  национализация
предприятий.    и   топливо   горсовету,    и   гужевая   тяга
губсовнархозу.  И вместе с тем всем хочется жить.  Особенности
переходного периода, когда теория еще не сходится с практикой.
Тут и нужны люди сообразительные,  оборотистые,  с характером,
вроде моего.  Блажен муж,  иже не йде,  возьму куш,  ничего не
видя.  А часом и по мордасам,  как отец говаривал. Полгубернии
мною   кормится.   К   вам   буду   наведываться,   по   делам
лесоснабжения.   На  лошади,   разумеется,  только  выходится.
Последняя охромела.  А то,  была бы здорова, стал бы я на этой
завали трястись!  Ишь чорт, тащится, а еще машиной называется.
В наезды свои в Варыкино вам пригожусь. Микулицыных ваших знаю
как свои пять пальцев.
   -- Известна вам цель нашего путешествия, наши намерения?
   -- Приблизительно.    Догадываюсь.    Имею   представление.
Извечная  тяга  человека  к  земле.  Мечта  пропитаться своими
руками.
   -- И что же? Вы, кажется, не одобряете? Что вы скажете?
   -- Мечта наивная,  идиллическая.  Но отчего же?  Помоги вам
Бог. Но не верю. Утопично. Кустарщина.
   -- Не пустит на порог,  выгонит помелом и будет прав. Тут у
него и  без  вас  содом,  тысяча и  одна ночь,  бездействующие
заводы,    разбежавшиеся   рабочие,   в   смысле   средств   к
существованию ни  хрена,  бескормица,  и  вдруг  вы,  извольте
радоваться,  принесла нелегкая. Да ведь если он и убьет вас, я
его оправдаю.
   -- Вот видите, вы -- большевик и сами не отрицаете, что это
не жизнь, а нечто беспримерное, фантасмагория, несуразица.
   -- Разумеется. Но ведь это историческая неизбежность. Через
нее надо пройти.
   -- Почему же неизбежность?
   -- Что  вы,   маленький,   или  притворяетесь?  С  луны  вы
свалились,  что ли?  Обжоры тунеядцы на  голодающих тружениках
ездили,  загоняли до  смерти и  так должно было оставаться?  А
другие  виды  надругательства и  тиранства?  Неужели непонятна
правомерность народного гнева, желание жить по справедливости,
поиски  правды?  Или  вам  кажется,  что  коренная ломка  была
достижима в думах, путем парламентаризма, и что можно обойтись
без диктатуры?
   -- Мы говорим о  разном и,  хоть век проспорь,  ни о чем не
столкуемся. Я был настроен очень революционно, а теперь думаю,
что  насильственностью  ничего  не  возьмешь.   К  добру  надо
привлекать добром.  Но дело не в этом.  Вернемся к Микулицыну.
Если таковы ожидающие нас вероятия,  то  зачем нам ехать?  Нам
надо повернуть оглобли.
   -- Какой вздор.  Во-первых,  разве только и свету в окошке,
что Микулицыны?  Во-вторых,  Микулицын преступно добр, добр до
крайности.  Пошумит,  покобенится и размякнет,  рубашку с себя
снимет, последнею коркою поделится. -- И Самдевятов рассказал.

6

   Двадцать   пять   лет   тому   назад   Микулицын  студентом
Технологического  института  приехал  из  Петербурга.  Он  был
выслан сюда  под  надзор полиции.  Микулицын приехал,  получил
место управляющего у Крюгера и женился.  Тут у нас были четыре
сестры Тунцевы,  на  одну больше,  чем у  Чехова,  --  за ними
ухаживали  все  Юрятинские учащиеся,  --  Агриппина,  Евдокия,
Глафира  и  Серафима  Севериновны.  Перефразируя их  отчество,
девиц прозвали северянками.  На  старшей северянке Микулицын и
женился.
   Скоро у  супругов родился сын.  Из  поклонения идее свободы
дурак отец окрестил мальчика редким именем Ливерий. Ливерий, в
просторечии Ливка, рос сорванцом, обнаруживая разносторонние и
незаурядные способности.  Грянула война. Ливка подделал года в
метрике и  пятнадцатилетним юнцом удрал добровольцем на фронт.
Аграфена Севериновна,  вообще болезненная,  не  вынесла удара,
слегла,  больше не вставала и умерла позапрошлой зимой,  перед
самой революцией.
   Кончилась  война.  Вернулся  Ливерий.  Кто  он?  Это  герой
прапорщик  с   тремя   крестами  и,   ну   конечно,   в   лоск
распропагандированный фронтовой делегат-большевик. Про "Лесных
братьев" вы слыхали?
   -- Нет, простите.
   -- Ну  тогда  нет  смысла  рассказывать.  Половина  эффекта
пропадает.  Тогда незачем вам из вагона на тракт глазеть.  Чем
он замечателен?  В настоящее время -- партизанщиной. Что такое
партизаны?  Это  главные кадры гражданской войны.  Два  начала
участвовали в  создании этой  силы.  Политическая организация,
взявшая на себя руководство революцией,  и низовая солдатчина,
после  проигранной  войны  отказывающая в  повиновении  старой
власти.   Из   соединения  этих   двух  вещей  --   получилось
партизанское воинство.  Состав  его  пестрый.  В  основном это
крестьяне-середняки.  Но наряду с этим вы встретите в нем кого
угодно.  Есть тут и бедняки,  и монахи расстриги,  и воюющие с
папашами   кулацкие   сынки.   Есть   анархисты   идейные,   и
беспаспортные голоштанники,  и великовозрастные,  выгнанные из
средних    учебных    заведений    женихи    оболтусы.    Есть
австрогерманские военнопленные,  прельщенные обещанием свободы
и  возвращения  на  родину.   И  вот,  одною  из  частей  этой
многотысячной народной  армии,  именуемой "Лесными  братьями",
командует  товарищ  Лесных,  Ливка,  Ливерий  Аверкиевич,  сын
Аверкия Степановича Микулицына.
   -- Что вы говорите?
   -- То, что вы слышите. Однако, продолжаю. После смерти жены
Аверкий  Степанович  женился  вторично.   Новая  жена,   Елена
Прокловна -- гимназистка, прямо со школьной скамьи привезенная
под венец.  Наивная от природы,  но и с расчетом наивничающая,
молоденькая,  но  уже  и  молодящаяся.  В  этих  видах трещит,
щебечет,   корчит  из  себя  невинность,   дурочку,   полевого
жаворонка.  Только вас увидит,  начнет экзаменовать.  "В каком
году   родился   Суворов?",   "Перечислите  случаи   равенства
треугольников".  И  будет  ликовать,  срезав вас  и  посадив в
калошу.  Но  через  несколько  часов  вы  сами  ее  увидите  и
проверите мое описание.
   У   "самого"   другие   слабости:   трубка   и  семинарская
славянщина:  "ничтоже  сумняшеся,  еже и понеже". Его поприщем
должно    было    быть   море.   В   институте   он   шел   по
кораблестроительной   части.  Это  осталось  во  внешности,  в
привычках.  Бреется, по целым дням не вынимает трубки изо рта,
цедит  слова  сквозь  зубы  любезно,  неторопливо. Выступающая
нижняя  челюсть  курильщика,  холодные серые глаза. Да чуть не
забыл  подробности:  эсер,  выбран  от  края  в  Учредительное
собрание.
   -- Так ведь это очень важно.  Значит,  отец и сын на ножах?
Политические противники?
   -- Номинально,  разумеется.  А  в  действительности тайга с
Варыкиным  не  воюет.  Однако,  продолжаю.  Остальные Тунцевы,
свояченицы Аверкия Степановича,  по сей день в  Юрятине.  Девы
вековуши. Переменились времена, переменились и девушки.
   Старшая    из    оставшихся,    Авдотья    Севериновна   --
библиотекаршей  в   городской  читальне.   Милая,   черненькая
барышня,  конфузливая до чрезвычайности.  Ни с  того ни с сего
зардеется  как  пион.   Тишина  в  читальном  зале  могильная,
напряженная.  Нападет хронический насморк,  расчихается раз до
двадцати,  со стыда готова сквозь землю провалиться.  А что вы
поделаете? От нервности.
   Средняя,   Глафира   Севериновна,   благословение   сестер.
Бой-девка,  чудо-работница. Никаким трудом не гнушается. Общее
мнение,  в  один голос,  что  партизанский вожак Лесных в  эту
тетку.  Вот  ее  видели в  швейной артели или  чулочницей.  Не
успеешь оглянуться,  ан  она  уже  парикмахерша.  Вы  обратили
внимание, на юрятинских путях стрелочница нам кулаком грозила?
Вот  те   фунт,   думаю,   в   сторожихи  на   дорогу  Глафира
определилась. Но, кажется, не она. Слишком стара.
   Младшая, Симушка, -- крест семьи, испытание. Ученая девушка
начитанная.  Занималась философией, любила стихи. И вот в годы
революции,  под влиянием общей приподнятости, уличных шествий,
речей на площадях с  трибуны,  тронулась,  впала в религиозное
помешательство.  Уйдут сестры на службу,  дверь на ключ, а она
шасть в  окно  и  пойдет махать по  улицам,  публику собирает,
второе пришествие проповедует,  конец света. Но я заговорился,
к своей станции подъезжаю. Вам на следующей. Готовьтесь.
   Когда Анфим Ефимович сошел с поезда, Антонина Александровна
сказала:
   -- Я не знаю,  как ты на это смотришь,  но по-моему человек
этот послан нам  судьбой.  Мне  кажется,  он  сыграет какую-то
благодетельную роль в нашем существовании.
   -- Очень может быть,  Тонечка.  Но меня не радует, что тебя
узнают по  сходству с  дедушкой,  и  что  его  тут  так хорошо
помнят.  Вот и  Стрельников,  едва я назвал Варыкино,  ввернул
язвительно: "Варыкино, заводы Крюгера. Часом не родственнички?
Не наследники?"
   Я  боюсь,  что тут мы будем больше на виду,  чем в  Москве,
откуда бежали в поисках незаметности.
   Конечно, делать теперь нечего. Снявши голову, по волосам не
плачут.  Но  лучше не  выказываться,  скрадываться,  держаться
скромнее.  Вообще у  меня недобрые предчувствия.  Давай будить
наших, уложим вещи, стянем ремнями и приготовимся к высадке.

7

   Антонина Александровна стояла  на  перроне  в  Торфяной,  в
несчетный раз пересчитывая людей и вещи,  чтобы убедиться, что
в  вагоне ничего не  забыли.  Она чувствовала утоптанный песок
платформы под ногами,  а  между тем страх,  как бы не проехать
остановки,  не  покинул ее,  и  стук  идущего поезда продолжал
шуметь в  ее ушах,  хотя глазами она убеждалась,  что он стоит
перед нею  у  перрона без  движения.  Это  мешало ей  что-либо
видеть, слышать и соображать.
   Дальние  попутчики  прощались  с   нею  сверху,   с  высоты
теплушки. Она их не замечала. Она не заметила, как ушел поезд,
и обнаружила его исчезновение только после того,  как обратила
внимание на  открывшиеся по его отбытии вторые пути с  зеленым
полем и синим небом по ту сторону.
   Здание станции было  каменное.  У  входа в  него  стояли по
обеим  сторонам две  скамейки.  Московские путники из  Сивцева
были единственными пассажирами,  высадившимися в Торфяной. Они
положили вещи и сели на одну из скамеек.
   Приезжих поражала тишина на станции, безлюдие, опрятность.
   Им  казалось  непривычным,   что  кругом  не  толпятся,  не
ругаются.  Жизнь  по-захолустному отставала  тут  от  истории,
запаздывала. Ей предстояло еще достигнуть столичного одичания.
   Станция пряталась в  березовой роще.  В поезде стало темно,
когда он  к  ней  подходил.  По  рукам и  лицам,  по  чистому,
сыровато-желтому песочку платформы,  по земле и крышам сновали
движущиеся тени, отбрасываемые ее едва колышащимися вершинами.
Птичий свист в  роще  соответствовал ее  свежести.  Неприкрыто
чистые,  как неведение, полные звуки раздавались на весь лес и
пронизывали  его.   Рощу  прорезали  две  дороги,  железная  и
проселочная,   и   она   одинаково   завешивала   обе   своими
разлетающимися,   книзу  клонящимися  ветвями,   как   концами
широких, до полу ниспадающих рукавов.
   Вдруг у Антонины Александровны открылись глаза и уши. До ее
сознания дошло  все  сразу.  Звонкость птиц,  чистота  лесного
уединения,  безмятежность разлитого кругом покоя.  У нее в уме
была  составлена  фраза:  "Мне  не  верилось,  что  мы  доедем
невредимыми.   Он   мог,   понимаешь  ли,   твой  Стрельников,
свеликодушничать перед тобой и  отпустить тебя,  а  сюда  дать
телеграфное  распоряжение,   чтобы  всех  нас   задержали  при
высадке.  Не верю я,  милый мой, в их благородство. Все только
показное".  Вместо этих заготовленных слов она сказала другое.
-- Какая прелесть!  --  вырвалось у  нее  при виде окружающего
очарования.  Больше она не  могла ничего выговорить.  Ее стали
душить слезы. Она громко расплакалась.
   Заслышав  ее   всхлипывания,   из   здания  вышел  старичок
начальник станции.  Он мелкими шажками просеменил к  скамейке,
вежливо  приложил  руку  к   козырьку  красноверхой  форменной
фуражки и спросил:
   -- Может быть,  успокаивающих капель барышне? Из вокзальной
аптечки.
   -- Пустяки. Спасибо. Обойдется.
   -- Путевые     заботы,     тревоги.     Вещь     известная,
распространенная.  Притом  жара  африканская,  редкая в  наших
широтах. И вдобавок события в Юрятине.
   -- Мимоездом пожар из вагона наблюдали.
   -- Стало быть сами из России будете, если не ошибаюсь.
   -- Из Белокаменной.
   -- Московские?  Тогда  нечего удивляться,  что  нервы не  в
порядке у сударыни. Говорят, камня на камне не осталось?
   -- Преувеличивают.  Но,  правда,  всего навидались. Вот это
дочь моя,  это зять. Вот малыш их. А это нянюшка наша молодая,
Нюша.
   -- Здравствуйте.   Здравствуйте.   Очень  приятно.  Отчасти
предуведомлен.  Самдевятов Анфим Ефимович с  разъезда Сакмы по
дорожному телефону навертел. Доктор Живаго с семьей из Москвы,
прошу,  говорит,  окажите  всемерное  содействие.  Этот  самый
доктор, стало быть, вы и будете?
   -- Нет,  доктор Живаго это он вот,  мой зять, а я по другой
части, по сельскому хозяйству, профессор агроном Громеко.
   -- Виноват, обознался. Извините. Очень рад познакомиться.
   -- Значит, судя по вашим словам, вы знаете Самдевятова?
   --  Как  не  знать его, волшебника. Надежа наша и кормилец.
Без  него  давно  бы мы тут ноги протянули. Да, говорит, окажи
всемерное  содействие.  Слушаюсь,  говорю.  Пообещал.  Так что
лошадку,  если  потребуется, или иным чем поспособствовать. Вы
куда намерены?
   -- Нам в Варыкино. Это как, далеко отсюда?
   -- В Варыкино? То-то я никак ума не приложу, кого ваша дочь
напоминает так.  А вам в Варыкино! Тогда все объясняется. Ведь
мы  с  Иваном Эрнестовичем дорогу эту  вместе строили.  Сейчас
похлопочу,  снарядим.  Человека  кликну,  раздобудем  подводу.
Донат! Донат! Вещи снеси вот, пока суд да дело, в пассажирский
зал,  в ожидальную.  Да как бы насчет лошади?  Сбегай, брат, в
чайную,  спроси,  нельзя ли?  Словно бы утром Вакх тут маячил.
Спроси,  может не уехал?  Скажи,  в  Варыкино свезти четверых,
поклажи все  равно что  никакой.  Новоприезжие.  Живо.  А  вам
отеческий совет,  сударыня.  Я  намеренно не  спрашиваю вас