у, ворвался Николай Николаевич с сообщением:
   -- На  улицах бой.  Идут  военные действия между  юнкерами,
поддерживающими   Временное   правительство,    и    солдатами
гарнизона,  стоящими за  большевиков.  Стычки чуть  ли  не  на
каждом шагу, очагам восстания нет счета. По дороге к вам я два
или три раза попал в переделку,  раз на углу Большой Дмитровки
и  другой  --   у  Никитских  ворот.  Прямого  пути  уже  нет,
приходится пробираться обходом.  Живо, Юра! Одевайся и пойдем.
Это надо видеть. Это история. Это бывает раз в жизни.
   Но сам же он заболтался часа на два,  потом сели обедать, а
когда,  собравшись домой,  он  потащил  с  собой  доктора,  их
предупредил приход Гордона.  Этот влетел так  же,  как Николай
Николаевич, с теми же самыми сообщениями.
   Но  события за это время подвинулись вперед.  Имелись новые
подробности.  Гордон говорил об усилившейся стрельбе и  убитых
прохожих,  случайно задетых  шальною  пулею.  По  его  словам,
движение в  городе приостановилось.  Он  чудом проник к  ним в
переулок, но путь назад закрылся за его спиной.
   Николай Николаевич не послушался и попробовал сунуть нос на
улицу,  но через минуту вернулся.  Он сказал,  что из переулка
нет  выхода,  по  нему  свищут пули,  отбивая с  углов кусочки
кирпича и штукатурки.  На улице ни души, сообщение по тротуару
прервано.
   В эти дни Сашеньку простудили.
   -- Я  сто  раз  говорил,   чтобы  ребенка  не  подносили  к
топящейся печке,  --  сердился Юрий Андреевич.  --  Перегрев в
сорок раз вреднее выстуживания.
   У  Сашеньки разболелось горло и  появился сильный жар.  Его
отличительным свойством  был  сверхъестественный,  мистический
страх  перед  тошнотой  и  рвотой,   приближение  которых  ему
ежеминутно мерещилось.
   Он  отталкивал руку  Юрия  Андреевича с  ларингоскопом,  не
давал ввести его  в  горло,  закрывал рот,  кричал и  давился.
Никакие   уговоры  и   угрозы   не   действовали.   Вдруг   по
неосторожности  Сашенька  широко  и  сладко  зевнул,   и  этим
воспользовался доктор,  чтобы  молниеносным  движением  сунуть
сыну в  рот ложечку,  придержать его язык и  успеть разглядеть
малиновую гортань  Сашеньки и  его  осыпанные налетами опухшие
миндалины. Их вид встревожил Юрия Андреевича.
   Немного погодя, путем таких же манипуляций, доктору удалось
снять у  Сашеньки мазок.  У Александра Александровича был свой
микроскоп.  Юрий  Андреевич взял его  и  с  грехом пополам сам
произвел исследование. По счастью, это не был дифтерит.
   Но  на  третью  ночь  у  Сашеньки сделался припадок ложного
крупа. Он горел и задыхался. Юрий Андреевич не мог смотреть на
бедного  ребенка,   бессильный  избавить  его  от   страданий.
Антонине  Александровне казалось,  что  мальчик  умирает.  Его
брали на руки, носили по комнате, и ему становилось легче.
   Надо было достать молока, минеральной воды или соды для его
отпаиванья.  Но это был разгар уличных боев.  Пальба,  также и
орудийная,  ни  на  минуту не прекращалась.  Если бы даже Юрий
Андреевич  с  опасностью  для  жизни  отважился  пробраться за
пределы  простреливаемой  полосы,  он  и  за  чертою  огня  не
встретил бы  жизни,  которая  замерла  во  всем  городе,  пока
положение не определится окончательно.
   Но оно было уже ясно.  Отовсюду доходили слухи, что рабочие
берут перевес. Бились еще отдельные кучки юнкеров, разобщенные
между собой и потерявшие связь со своим командованием.
   Район  Сивцева входил  в  круг  действий солдатских частей,
наседавших на центр с Дорогомилова. Солдаты германской войны и
рабочие подростки,  сидевшие в окопе,  вырытом в переулке, уже
знали население окрестных домов и по-соседски перешучивались с
их Жителями, выглядывавшими из ворот или выходившими на улицу.
Движенье в этой части города восстанавливалось.
   Тогда ушли  из  своего трехдневного плена Гордон и  Николай
Николаевич,  застрявшие у Живаго на трое суток. Юрий Андреевич
был рад их  присутствию в  трудные дни Сашенькиной болезни,  а
Антонина  Александровна  прощала  им  ту  бестолочь,   которую
вносили они в придачу к общему беспорядку.  Но в благодарность
за   гостеприимство  оба   считали   долгом   занимать  хозяев
неумолкаемыми разговорами,  и  Юрий  Андреевич  так  устал  от
троесуточного переливания  из  пустого  в  порожнее,  что  был
счастлив расстаться с ними.

8

   Были сведения,  что  они  добрели домой благополучно,  хотя
именно  при  этой  проверке  оказалось,  что  толки  об  общем
замирении преждевременны. В разных местах военные действия еще
продолжались,  через  некоторые районы нельзя было  пройти,  и
доктор все не мог пока попасть к  себе в больницу,  по которой
успел соскучиться и  где в  ящике стола в ординаторской лежали
его "Игра" и ученые записи.
   Лишь  внутри отдельных околотков люди выходили по  утрам на
небольшое  расстояние  от   дома  за   хлебом,   останавливали
встречных,  несших молоко в бутылках,  и толпой расспрашивали,
где они его достали.
   Иногда возобновлялась перестрелка по  всему  городу,  снова
разгоняя публику.  Все догадывались,  что между сторонами идут
какие-то  переговоры,  успешный  или  неуспешный  ход  которых
отражается на усилении или ослаблении шрапнельной стрельбы.
   Как-то в конце старого октября,  часов в десять вечера Юрий
Андреевич  быстро  шел  по   улице,   направляясь  без  особой
надобности к  одному  близко  жившему сослуживцу.  Места  эти,
обычно бойкие, были малолюдны. Встречных почти не попадалось.
   Юрий Андреевич шел быстро.  Порошил первый реденький снежок
с сильным и все усиливающимся ветром, который на глазах у Юрия
Андреевича превращался в снежную бурю.
   Юрий Андреевич загибал из  одного переулка в  другой и  уже
утерял  счет  сделанным  поворотам,  как  вдруг  снег  повалил
густогусто и стала разыгрываться метель,  та метель, которая в
открытом поле с визгом стелется по земле, а в городе мечется в
тесном тупике, как заблудившаяся.
   Что-то   сходное  творилось  в   нравственном  мире   и   в
физическом,  вблизи и  вдали,  на земле и  в воздухе.  Где-то,
островками,    раздавались   последние    залпы    сломленного
сопротивления.  Где-то  на  горизонте  пузырями  вскакивали  и
лопались слабые зарева залитых пожаров.  И  такие же  кольца и
воронки гнала  и  завивала метель,  дымясь под  ногами у  Юрия
Андреевича на мокрых мостовых и панелях.
   На одном из перекрестков с криком "Последние известия!" его
обогнал  пробегавший мимо  мальчишка газетчик с  большой кипой
свежеотпечатанных оттисков под мышкой.
   -- Не  надо сдачи,  --  сказал доктор.  Мальчик еле отделил
прилипший к  кипе  сырой листок,  сунул его  доктору в  руки и
канул в метель так же мгновенно, как из нее вынырнул.
   Доктор подошел к  горевшему в  двух шагах от  него уличному
фонарю, чтобы гут же, не откладывая, пробежать главное.
   Экстренный выпуск, покрытый печатью только с одной стороны,
содержал   правительственное  сообщение   из   Петербурга   об
образовании Сонета Народных Комиссаров,  установлении в России
советской власти  и  введении  в  ней  диктатуры пролетариата.
Далее  следовали первые декреты новой  власти и  публиковались
разные сведения, переданные по телеграфу и телефону.
   Метель  хлестала  в  глаза  доктору  и  покрывала  печатные
строчки газеты серой  и  шуршащей снежной крупою.  Но  не  это
мешало его чтению.  Величие и вековечность минуты потрясли его
и не давали опомниться.
   Чтобы  все  же  дочитать  сообщения,  он  стал  смотреть по
сторонам   в    поисках   какого-нибудь   освещенного   места,
защищенного от  снега.  Оказалось,  что  он  опять очутился на
своем заколдованном перекрестке и  стоит на углу Серебряного и
Молчановки,   у   подъезда   высокого  пятиэтажного  дома   со
стеклянным  входом  и  просторным,  освещенным электричеством,
парадным.
   Доктор вошел в  него и  в  глубине сеней под  электрической
лампочкой углубился в телеграммы.
   Наверху над его головой послышались шаги.  Кто-то спускался
по   лестнице,   часто  останавливаясь,   словно  в   какой-то
нерешительности.  Действительно,  спускавшийся вдруг раздумал,
повернул назад  и  взбежал наверх.  Где-то  отворили дверь,  и
волною разлились два голоса, обесформленные гулкостью до того,
что нельзя было сказать, какие они, мужские или женские. После
этого хлопнула дверь,  и  ранее спускавшийся стал сбегать вниз
гораздо решительнее.
   Глаза Юрия Андреевича,  с  головой ушедшего в чтение,  были
опущены в  газету.  Он не собирался подымать их и разглядывать
постороннего.  Но,  добежав донизу, тот с разбега остановился.
Юрий Андреевич поднял голову и посмотрел на спускавшегося.
   Перед  ним  стоял подросток лет  восемнадцати в  негнущейся
оленьей дохе,  мехом наружу,  как носят в  Сибири,  и такой же
меховой  шапке.   У   мальчика  было  смуглое  лицо  с  узкими
киргизскими    глазами.    Было    в    этом    лице    что-то
аристократическое,  та беглая искорка, та прячущаяся тонкость,
которая  кажется  занесенной издалека  и  бывает  у  людей  со
сложной, смешанной кровью.
   Мальчик  находился  в  явном  заблуждении,   принимая  Юрия
Андреевича за  кого-то другого.  Он с  дичливою растерянностью
смотрел на доктора,  как бы зная,  кто он, и только не решаясь
заговорить. Чтобы положить конец недоразумению, Юрий Андреевич
смерил  его  взглядом  и  обдал  холодом,  отбивающим охоту  к
сближению.
   Мальчик  смешался  и,  не  сказав  ни  слова,  направился к
выходу.  Здесь,  оглянувшись  еще  раз,  он  отворил  тяжелую,
расшатанную дверь и, с лязгом ее захлопнув, вышел на улицу.
   Минут через десять последовал за ним и  Юрий Андреевич.  Он
забыл о мальчике и о сослуживце,  к которому собирался. Он был
полон прочитанного и  направился домой.  По пути другое обстоя
тельство, бытовая мелочь, в те дни имевшая безмерное значение,
привлекла и поглотила его внимание.
   Немного не доходя до своего дома, он в темноте наткнулся на
огромную кучу  досок  и  бревен,  сваленную поперек дороги  на
тротуаре  у  края  мостовой.  Тут  в  переулке  было  какое-то
учреждение,  которому,  вероятно,  привезли казенное топливо в
виде  какого-то  разобранного  на  окраине  бревенчатого дома.
Бревна не умещались во дворе и  загромождали прилегавшую часть
улицы.  Эту гору стерег часовой с ружьем,  ходивший по двору и
от времени до времени выходивший в переулок.
   Юрий  Андреевич,   не  задумываясь,  улучил  минуту,  когда
часовой  завернул  во  двор,  а  налетевший вихрь  закрутил  в
воздухе особенно густую тучу снежинок. Он зашел к куче балок с
той  стороны,  где была тень и  куда не  падал свет фонаря,  и
медленным  раскачиванием высвободил  лежавшую  с  самого  низа
тяжелую колоду.  С  трудом вытащив ее из-под кучи и взвалив на
плечо, он перестал чувствовать ее тяжесть (своя ноша не тянет)
и украдкой вдоль затененных стен притащил к себе в Сивцев.
   Это было кстати,  дома кончились дрова.  Колоду распилили и
накололи из  нее  гору мелких чурок.  Юрий Андреевич присел на
корточки растапливать печь. Он молча сидел перед вздрагивавшей
и  дребезжавшей дверцей.  Александр  Александрович подкатил  к
печке  кресло  и  подсел  греться.  Юрий  Андреевич вытащил из
бокового кармана пиджака газету и протянул тестю со словами:
   -- Видали? Полюбуйтесь. Прочтите.
   Не  вставая с  корточек и  ворочая дрова в  печке маленькой
кочережкой, Юрий Андреевич громко разговаривал с собой.
   -- Какая великолепная хирургия!  Взять и разом артистически
вырезать старые вонючие язвы!  Простой, без обиняков, приговор
вековой  несправедливости,   привыкшей,  чтобы  ей  кланялись,
расшаркивались перед ней и приседали.
   В  том,  что  это  так без страха доведено до  конца,  есть
что-то  национально-близкое,   издавна  знакомое.   Что-то  от
безоговорочной светоносности Пушкина,  от  невиляющей верности
фактам Толстого.
   -- Пушкина?  Что ты сказал? Погоди. Сейчас я кончу. Не могу
же я  сразу и  читать и  слушать,  --  прерывал зятя Александр
Александрович,  ошибочно относя к  себе монолог,  произносимый
Юрием Андреевичем себе под нос.
   -- Главное,  что  гениально?  Если  бы  кому-нибудь  задали
задачу создать новый мир,  начать новое летоисчисление,  он бы
обязательно  нуждался  в   том,   чтобы  ему  сперва  очистили
соответствующее место.  Он  бы  ждал,  чтобы сначала кончились
старые века,  прежде чем он приступит к  постройке новых,  ему
нужно  было  бы  круглое число,  красная строка,  неисписанная
страница.
   А тут,  нате пожалуйста.  Это небывалое,  это чудо истории,
это откровение ахнуто в  самую гущу продолжающейся обыденщины,
без внимания к ее ходу.  Оно начато не с начала, а с середины,
без наперед подобранных сроков, в первые подвернувшиеся будни,
в  самый  разгар  курсирующих по  городу трамваев.  Это  всего
гениальнее.   Так  неуместно  и  несвоевременно  только  самое
великое.

9

   Настала зима,  какую именно предсказывали.  Она еще не  так
пугала,  как две наступившие вслед за  нею,  но была уже из их
породы,  темная, голодная и холодная, вся в ломке привычного и
перестройке всех  основ существования,  вся  в  нечеловеческих
усилиях уцепиться за ускользающую жизнь.
   Их было три подряд,  таких страшных зимы, одна за другой, и
не  всЈ,  что  кажется  теперь  происшедшим с  семнадцатого на
восемнадцатый год, случилось действительно тогда, а произошло,
может статься,  позже.  Эти  следовавшие друг  за  другом зимы
слились вместе, и трудно отличимы одна от другой.
   Старая жизнь и молодой порядок еще не совпадали. Между ними
не  было  ярой вражды,  как  через год,  во  время гражданской
войны, но недоставало и связи. Это были стороны, расставленные
отдельно, одна против другой, и не покрывавшие друг друга.
   Производили перевыборы правлений везде:  в домовладениях, в
организациях,    на   службе,    в   обслуживающих   население
учреждениях.  Состав их менялся.  Во все места стали назначать
комиссаров  с  неограниченными  полномочиями,  людей  железной
воли,  в черных кожаных куртках, вооруженных мерами устрашения
и наганами, редко брившихся и еще реже спавших.
   Они  хорошо знали порождение мещанства,  среднего держателя
мелких  государственных бумаг,  пресмыкающегося обывателя,  и,
ничуть не щадя его, с мефистофельской усмешкой разговаривали с
ним, как с пойманным воришкой.
   Эти  люди  ворочали  всем,  как  приказывала  программа,  и
начинание   за   начинанием,   объединение   за   объединением
становились большевицкими.
   Крестовоздвиженская  больница   теперь   называлась  Второй
преобразованной.  В  ней  произошли перемены.  Часть персонала
уволили,  а многие ушли сами, найдя, что им служить невыгодно.
Это  были  хорошо  зарабатывавшие доктора с  модной практикой,
баловни света,  фразеры и  краснобаи.  Свой уход по  корыстным
соображениям они не  преминули выдать за  демонстративный,  по
мотивам гражданственности, и стали относиться пренебрежительно
к  оставшимся,  чуть  ли  не  бойкотировать их.  В  числе этих
оставшихся, презираемых был и Живаго.
   Вечерами между мужем и женою происходили такие разговоры:
   -- В  среду не забудь в подвал общества врачей за мороженой
картошкой.  Там два мешка.  Я  выясню точно,  в котором часу я
освобождаюсь, чтобы помочь. Надо будет вдвоем на салазках.
   -- Хорошо. Успеется, Юрочка. Ты бы скорее лег. Поздно. Всех
Дел все равно не переделаешь. Надо тебе отдохнуть.
   -- Повальная    эпидемия.    Общее    истощение   ослабляет
сопротивляемость. На тебя и папу страшно смотреть. Надо что-то
предпринять.  Да,  но  что именно?  Мы недостаточно бережемся.
Надо быть осторожнее. Слушай. Ты не спишь?
   -- Нет.
   -- Я  за  себя не боюсь,  я  двужильный,  но если бы,  паче
чаяния.  я свалился, не глупи, пожалуйста, и дома не оставляй.
Моментально в больницу.
   -- Что ты,  Юрочка!  Господь с тобой.  Зачем каркать раньше
времени?
   -- Помни,  больше нет ни честных,  ни друзей:  Ни тем более
знающих.   Если  бы   что-нибудь  случилось,   доверяй  только
Пичужкину. Разумеется, если сам он уцелеет. Ты не спишь?
   -- Нет.
   -- Сами, черти, ушли на лучший паек, а теперь, оказывается,
это  были  гражданские чувства,  принципиальность.  Встречают,
едва  руку подают.  "Вы  у  них  служите?"  И  подымают брови.
"Служу",  --  говорю,  --  и  прошу  не  прогневаться:  нашими
лишениями я  горжусь,  ,  и  людей,  которые делают нам честь,
подвергая нас этим лишениям, уважаю".

10

   На  долгий период постоянной пищей  большинства стало пшено
на  воде  и  уха  из  селедочных головок.  Туловище селедки  в
жареном  виде  шло  на  второе.  Питались  немолотою  рожью  и
пшеницей в зерне. Из них варили кашу.
   Знакомая  профессорша  учила  Антонину  Александровну  печь
заварной хлеб на поду комнатной голландки,  частью на продажу,
чтобы  припеком  и  выручкой  оправдать  пользование кафельной
печью,  как  в  старые годы.  Это  позволило бы  отказаться от
мучительницы времянки, которая дымила, плохо грела и совсем не
держала тепла.
   Хлеб хорошо выпекался у  Антонины Александровны,  но  из ее
торговли ничего не  вышло.  Пришлось пожертвовать несбыточными
планами и опять ввести в действие оставленную печурку.  Живаго
бедствовали.
   Однажды утром Юрий Андреевич по  обыкновению ушел по делам.
Дров в  доме оставалось два полена.  Надевши шубку,  в которой
она  зябла  от  слабости  даже  в   теплую  погоду,   Антонина
Александровна вышла "на добычу".
   Она  с  полчаса  пробродила по  ближайшим  переулкам,  куда
иногда   заворачивали  мужички  с   овощами  и   картошкой  из
пригородных деревень.  Их надо было ловить.  Крестьян с кладью
задерживали.
   Скоро  она   напала  на   цель   своих  розысков.   Молодой
здоровенный детина в  армяке,  шагая в  сопровождении Антонины
Александровны рядом с легкими,  как игрушка, санями, осторожно
отвел их за угол во двор к Громекам.
   В  лубяном кузове саней под  рогожей лежала небольшая кучка
березового кругляку, не толще старомодных усадебных перилец на
фотографиях прошлого  века.  Антонина  Александровна знала  им
цену,  --  одно званье,  что береза, а то сырье худшего сорта,
свежей  резки,  непригодное для  топки.  Но  выбора  не  было,
рассуждать не приходилось.
   Молодой крестьянин в пять-шесть приемов снес ей дровишки на
жилой верх,  а  в обмен на них поволок на себе вниз и уложил в
сани малый зеркальный шкал Антонины Александровны,  в  подарок
своей  молодке.  Мимоходом,  договариваясь на  будущее время о
картошке, он приценился к стоявшему у дверей пианино.
   Вернувшись,   Юрий  Андреевич  не  стал  обсуждать  жениной
покупки.  Разрубить отданный шкап  на  щепки  было  выгодней и
целесообразней, но у них рука не поднялась бы на это.
   -- Ты видел записку на столе? -- спросила жена.
   -- От  заведующего больницей?  Мне говорили,  я  знаю.  Это
приглашение к больной. Непременно пойду. Вот отдохну немного и
пойду. Но порядочная даль. Где-то у Триумфальных ворот. У меня
записан адрес.
   -- Странный  гонорар  предлагают.  Ты  видел?  Ты  все-таки
прочти.  Бутылку германского коньяку или пару дамских чулок за
визит. Чем заманивают. Кто это может быть? Какой-то дурной тон
и  полное  неведение  о  нашей  современной  жизни.   Нувориши
какие-нибудь.
   -- Да, это к заготовщику.
   Таким именем,  вместе с  концессионерами и уполномоченными,
назывались    мелкие    частные    предприниматели,    которым
государственная власть,  уничтожив частную торговлю,  делала в
моменты   хозяйственных  обострении   маленькие   послабления,
заключая с ними договоры и сделки на разные поставки.
   В  их  число уже  не  попадали сваленные главы старых фирм,
собственники крупного почина.  От полученного удара они уже не
оправлялись.  В эту категорию шли дельцы однодневки,  поднятые
со дна войной и революцией, новые и пришлые люди без корня.
   Выпив  забеленного  молоком  кипятку  с  сахарином,  доктор
направился к больной.
   Тротуары  и  мостовые были  погребены под  глубоким снегом,
п