нову, за несколько месяцев до
известных "нобелевских" событий 1958 года,  Пастернак подробно
объяснял, чем был для него этот важнейший жизненный шаг:
   "Я давно и долго,  еще во время войны, томился благополучно
продолжающимися  положениями   стихотворчества,   литературной
деятельности и имени, как непрерывным накапливанием промахов и
оплошностей,   которым   хотелось   положить   разительный   и
ощущаемый,  целиком  перекрывающий  конец,  которые  требовали
расплаты  и   удовлетворения,   чего-то   сразу   сокрушающего
привычные для тебя мерила, как, например, самоубийства в жизни
других  или  политические  судебные  приговоры,   --   тут  не
обязательно было,  чтобы это была трагедия или катастрофа,  но
было  обязательно,  чтобы  это  круто  и  крупно  отменяло все
нажитые   навыки   и   начинало   собою   новое,   леденяще  и
бесповоротно,   чтобы  это  было  вторжение  воли  в   судьбу,
вмешательство души в то, что как будто обходилось без нее и ее
не касалось.
   Я не говорю,  что роман нечто яркое,  что он талантлив, что
он --  удачен.  Но это --  переворот, это -- принятие решения,
это было желание начать договаривать все до конца и  оценивать
жизнь в духе былой безусловности, на ее широчайших основаниях.
Если  прежде меня  привлекали разностопные ямбические размеры,
то  роман я  стал,  хотя  бы  в  намерении,  писать в  размере
мировом.  И  --  о,  счастье,  --  путь назад был раз навсегда
отрезан".
   Переписка    Пастернака    свидетельствует    о     крайней
интенсивности его  работы над романом в  зимние месяцы 1945/46
года.  В  январских письмах уже поступают,  правда еще в самой
общей форме, контуры замысла в целом.
   "Я,  как  угорелый,  пишу  большое  повествование  в прозе,
охватывающее  годы  нашей  жизни,  от Мусагета(*) до последней
войны,  опять мир "Охранной грамоты", но без теоретизирования,
в  форме романа, шире и таинственнее, с жизненными событиями и
драмами,  ближе к сути, к миру Блока и направлению моих стихов
к  Марине(**).  Естественна  моя спешка, у меня от пролетающих
дней  и  недель  свист  в  ушах"  (письмо С. Н. Дурылину от 27
января 1946 года).
   (*  "Мусагет" -- московское издательство, основанное в 1909
г.  с  целью теоретического осмысления художественной практики
русского   символизма.  Участие  в  "Мусагете"  Блока,  Андрея
Белого,  Вяч.  Иванова  и  др. сделало его заметным явлением в
истории  русской  культуры  10-х  годов.  В  одном из кружков,
существовавших при издательстве, принимал участие Пастернак.)
   (**  Стихи "Памяти Марины Цветаевой" (ранняя редакция) были
написаны   Пастернаком   25-26   декабря   1943  г.  В  стихах
упоминаются  будущая  "книга  о земле и ее красоте" и ключевая
для  романа тема "воскресенья". О "Докторе Живаго" как о части
"долга"  перед  погибшей Мариной Цветаевой говорилось в письме
Пастернака к О. М. Фрейденберг от 30 ноября 1948 года.)

   Первоначальный  замысел  романа   к   февралю  1946   года,
по-видимому, настолько оформился в сознании Пастернака, что он
твердо рассчитывал воплотить его в течение нескольких месяцев.
   "Пожелай  мне  выдержки,  --  просил он О. М. Фрейденберг 1
февраля 1946 года, -- то есть, чтобы я не поникал под бременем
усталости  и  скуки.  Я  начал  большую  прозу, в которую хочу
вложить  самое  главное,  из-за  чего у меня "сыр-бор" в жизни
загорелся,  и  тороплюсь,  чтобы  ее  кончить к твоему летнему
приезду и тогда прочесть".
   В  феврале в  клубе МГУ  состоялось первое публичное чтение
шекспировского "Гамлета" в переводе Пастернака,  на котором он
присутствовал.  Февралем 1946  года  датируется первоначальная
редакция   стихотворения   "Гамлет",    открывающего   тетрадь
"Стихотворений Юрия Живаго":

   Вот я весь. Я вышел на подмостки.
   Прислонясь к дверному косяку,
   Я ловлю в далеком отголоске,
   Что случится на моем веку.
   Это шум вдали идущих действий.
   Я играю в них во всех пяти.
   Я один, все тонет в фарисействе.
   Жизнь прожить -- не поле перейти.

   В  написанных в  июне того же года "Замечаниях к  переводам
Шекспира" трактовка Гамлета  получает у  Пастернака отчетливый
автобиографический  отпечаток,   и   смысл   судьбы   Гамлета,
раскрываемый  с  помощью  евангельской цитаты,  связывается  с
христианским  пониманием  "жертвы":  "Гамлет  отказывается  от
себя,  чтобы "творить волю пославшего его".  "Гамлет" не драма
бесхарактерности,   но  драма  долга  и  самоотречения.  Когда
обнаруживается, что видимость и действительность не сходятся и
их  разделяет  пропасть,  не  существенно,  что  напоминание о
лживости  мира  приходит  в  сверхъестественной  форме  и  что
призрак требует от Гамлета мщения.  Гораздо важнее,  что волею
случая  Гамлет избирается в  судьи  своего времени и  в  слуги
более   отдаленного.   "Гамлет"  --   драма  высокого  жребия,
заповеданного подвига, вверенного предназначения".
   В  окончательной редакции  стихотворения слова  "моления  о
чаше"  еще  более  усиливают  звучание  евангельской  ноты  и,
соотнося его с "Гефсиманским садом", венчающим цикл (и роман в
целом),  весь его пронизывают единой смысловой тягой --  темой
добровольной   неотвратимости  крестного   пути   как   залога
бессмертия жизни.
   "Смерти  не   будет"  --   крупно  и   размашисто  выведено
Пастернаком в  черновой рукописи первых  глав  романа одно  из
ранних его названий,  появившееся,  несомненно,  в том же 1946
году.  Справа под ним --  эпиграф,  указывающий, откуда пришли
эти слова:  "И отрет Бог всякую слезу с  очей их,  и смерти не
будет уже;  ни плача,  ни вопля,  ни болезни уже не будет: ибо
прежнее прошло" ("Откровение Иоанна Богослова", 21, 4).
   "Твои  слова  о  бессмертии --  в  самую  точку!  --  писал
Пастернак 24  февраля 1946 года в  ответ на не дошедшее до нас
письмо  О.   М.  Фрейденберг.  --  Это  --  тема  или  главное
настроение моей нынешней прозы.  Я пишу ее сишком разбросанно,
не по-писательски,  точно и не пишу.  Только бы хватило у меня
денег дописать ее,  а  то  она  приостановила мои  заработки и
нарушает все расчеты. Но чувствую я себя как тридцать с чем-то
лет тому назад, просто стыдно".
   В  марте 1946 года Пастернаку пришлось отложить захватившую
его  работу  над  романом  и обратиться к текущим литературным
делам.  Только  в  июле, находясь в Переделкине, он вновь смог
серьезно приняться за прозу.
   "...С  июля  месяца,  --  сообщал  он  О.  М. Фрейденберг в
октябре 1946 года, -- я начал писать роман в прозе "Мальчики и
девочки",  который в десяти главах должен охватить сорокалетие
1902-1946 г. г., и с большим увлечением написал четверть всего
задуманного  или  пятую  его часть... Я уже стар, скоро, может
быть,  умру,  и нельзя до бесконечности откладывать свободного
выражения настоящих своих мыслей".
   В  сохранившихся рукописных  материалах  к  роману  лист  с
названием  "Мальчики  и   девочки"   отсутствует  (почти   все
подготовительные материалы и  черновые  наброски  были  пущены
Пастернаком на растопку переделкинской печи). Но существование
этого раннего названия,  упоминаемого в ряде источников, и его
связь с кругом размышлений о Блоке, особенно сильно занимавших
Пастернака в это время, несомненны.
   "Летом   (1946  года.  --  В.  Б.)  просили  меня  написать
что-нибудь к блоковской годовщине, -- рассказывал Пастернак на
одном  из  первых чтений глав из романа 5 апреля 1947 года. --
Мне  очень  хотелось написать о Блоке статью, и я подумал, что
вот этот роман я пишу вместо статьи о Блоке".
   (Ср.: "Вдруг Юра подумал, что Блок это явление Рождества во
всех  областях  русской  жизни.  <...> Он подумал, что никакой
статьи  о  Блоке  не  надо,  а  просто  надо  написать русское
поклонение  волхвов,  как  у  голландцев, с морозом, волками и
темным еловым лесом".)
   В удушливой идеологической атмосфере,  созданной прискорбно
знаменитым  "ждановским"  постановлением от  14  августа  1946
года,  блоковский  юбилей  (двадцатипятилетие со  дня  смерти)
остался неотмеченным, но статью о Блоке, задуманную еще в 1943
году,  Пастернак все же  начал писать.  Среди подготовительных
материалов к ней сохранилась запись, озаглавленная "К статье о
Блоке" и содержащая важное для самого Пастернака положение, не
раз  высказанное им  в  письмах в  период работы над "Доктором
Живаго":  "Мы назвали источник той Блоковской свободы, область
которой  шире  свободы  политической и  нравственной.  Это  та
свобода обращения с  жизнью и вещами на свете,  без которой не
бывает  большого  творчества,   о  которой  не  дает  никакого
представления  ее   далекое   и   ослабленное   отражение   --
техническая свобода и мастерство".
   Итоги  своих  наблюдений и  размышлений над  поэзией  Блока
Пастернак    сформулировал    десятью    годами    позже,    в
автобиографическом   очерке   "Люди   и   положения".   Здесь,
припоминая   свое   юное   восприятие  "одинокого,   по-детски
неиспорченного  слова"   Блока,   Пастернак  первым   называет
стихотворение "Вербочки", начальная строка которого: "Мальчики
да  девочки" --  с  заменой союза была взята им в  1946 году в
качестве  названия  романа.  В  первой  публикации  в  детском
журнале  "Тропинка"  (1906,   §  6)  стихотворение  называлось
"Вербная суббота",  и  это  поясняет еще  одну  важную функцию
выбранного Пастернаком заглавия (помимо отсылки к миру Блока).
Вербная  суббота  в  церковном  календаре  --  канун  Вербного
воскресенья (иначе -- праздника "Входа Господня в Иерусалим"),
за   которым  следует  семидневный  цикл  (Страстная  неделя),
завершающийся Пасхой,  или  Воскресением  Христовым.  Заглавие
"Мальчики  и   девочки",   в  неявном  виде  заключая  в  себе
определенное  хронологическое указание,  тем  самым  соотносит
время  романа  с  названным  циклом  христианского календаря и
выражает ту  же  "главную тему или настроение" пастернаковской
прозы -- тему бессмертия жизни, идущей путем страданий.
   Возможна также  связь  этого  заглавия с  названием десятой
книги  "Братьев  Карамазовых"  --   "Мальчики"  и  тематически
разрешающим ее  "Эпилогом"  (речь  Алеши  у  камня  о  "вечной
жизни").  Ф.  М. Достоевский, в частности "Братья Карамазовы",
не раз упоминаются Пастернаком в письмах в связи с его работой
над  романом.  Имена  Блока и  Достоевского поставлены рядом в
"Людях  и  положениях" как  "повод  для  вечных  поздравлений,
олицетворенное торжество и  праздник русской  культуры".  (Ср.
вариант заглавия "прозы 36 года": "Когда мальчики выросли".)
   14 августа было принято постановление о журналах "Звезда" и
"Ленинград",   искалечившее   судьбу   М.  Зощенко  и  надолго
разлучившее  читателей  со  стихами  Анны  Ахматовой.  За  ним
последовали   выдержанные   в  том  же  духе  постановления  о
драматических  театрах  (от 26 августа 1946 года) и кино (от 4
сентября 1946 года).
   4  сентября  1946  года  на  заседании президиума правления
Союза писателей СССР А.  А. Фадеев обвинил Пастернака в отрыве
от народа и непризнании "нашей идеологии".
   9  сентября  в  переделкинском доме  Пастернак устроил  для
знакомых чтение первых двух глав романа.
   10  сентября 1946  года  Корней  Чуковский записал в  своем
"Дневнике":
   "Вчера вечером были у  нас Леоновы,  а я в это время был на
чтении у  Пастернака.  Он  давно уже хотел почитать мне роман,
который  он  пишет  сейчас.  Он  читал  этот  роман  Федину  и
Погодину,  звал и меня.  Третьего дня сказал Коле,  что чтение
состоится в  воскресенье.  Заодно пригласил он и Колю и Марину
(Н.  К.  и М.  Н.  Чуковские.  -- В. Б.). А как нарочно в этот
день,  на  который  назначено чтение,  в  "Правде"  напечатана
резолюция   президиума   ССП,    где    Пастернака   объявляют
"безыдейным, далеким от советской действительности автором". Я
был  уверен,   что  чтение  отложено,   что  Пастернак  горько
переживает  "печать   отвержения",   которой  заклеймили  его.
Оказалось,  что  он  именно на  этот  день назвал кучу народу:
Звягинцева,  Корнелий (Зелинский.  --  В.  Б.), Вильмонт и еще
человек десять неизвестных.  Роман его я плохо усвоил,  т.  к.
вечером не умею слушать, устаю за день к 8-ми часам...
   Потом  Пастернак  пригласил всех  ужинать.  Но  я  был  так
утомлен романом,  и  мне показался таким неуместным этот "пир"
Пастернака -- что-то вроде бравады, -- и я поспешил уйти".
   17  сентября  на  общемосковском собрании писателей в  Доме
ученых А. А. Фадеев предупредил, что "безыдейная и аполитичная
поэзия  Пастернака не  может  служить идеалом для  наследников
великой русской поэзии".
   "Сначала  все  это  "ныне  происходящее" в моей собственной
части ни капельки не тронуло меня, -- рассказывал Пастернак О.
М.  Фрейденберг  в письме от 5 октября 1946 года. -- Я сидел в
Переделкине  и  увлеченно  работал  над  третьей  главой  моей
эпопеи.
   Но вот все чаще из города стала Зина (3.  Н.  Пастернак. --
В.   Б.)   возвращаться  черною,   несчастною,   страдающей  и
постаревшей из чувства уязвленной гордости за меня,  и  только
таким образом эти неприятности,  в виде боли за нее,  нашли ко
мне дорогу...
   Как это все старо и глупо и надоело!"
   "Почва  колебалась,   --   писал  Пастернак  своему  новому
грузинскому    другу    Ладо    Гудиашвили    об    "известном
землетрясении",  -- и мне делали упреки... как это я ничего не
замечаю,  продолжаю ходить ровной походкой,  не  падаю.  Тогда
меня  убедили переехать в  город,  чтобы  не  раздражать своим
пребыванием на лоне природы, как на картинах Мане и Ренуара, в
такое (!) время".
   Утешая беспокоившуюся о  нем Нину Табидзе,  Пастернак писал
ей 4 декабря 1946 года:
   "Милая  Ниночка,  осенняя  трепотня  меня  ни  капельки  не
огорчила.  Разве кто-нибудь из нас так туп и нескромен,  чтобы
сидеть и думать,  с народом он или не с народом?  Только такие
фразеры и  бесстыдники могут употреблять везде это  страшное и
большое слово...
   Мне  было  очень  хорошо  в  конце  прошлой  зимы,  весною,
летом...  Я не только знал (как знаю и сейчас), где моя правда
и  что Божьему промыслу надо от меня, -- мне казалось, что все
это  можно  претворить  в  жизнь,  в  человеческом  общении, в
деятельности,  на  вечерах.  Я  с  большим  увлечением написал
предисловие  к  моим  шекспировским переводам... С еще большим
подъемом  я  два  Месяца  проработал над романом, по-новому, с
чувством  какой-то первичности, как, может быть, было только в
начале  моего  поприща.  Осенние  события  внешне  замедлили и
временно  приостановили  работу  (все  время  денег приходится
добиваться  как  милостыни),  но  теперь  я ее возобновил. Ах,
Нина,  если  бы людям дали волю, какое бы это было чудо, какое
счастье!   Я   все   время  не  могу  избавиться  от  ощущения
действительности как попранной сказки".
   Работа  над  первыми  главами  романа  была  возобновлена в
середине октября.  В письме к О.  М. Фрейденберг от 13 октября
1946  года  Пастернак следующим образом  излагал его  замысел:
"Собственно,  это первая настоящая моя работа.  Я  в  ней хочу
дать исторический образ России за последнее сорокапятилетие, и
в  то  же  время  всеми  сторонами  своего  сюжета,  тяжелого,
печального  и  подробно  разработанного,   как,  в  идеале,  у
Диккенса и  Достоевского,  --  эта  вещь будет выражением моих
взглядов на  искусство,  на  Евангелие,  на  жизнь  человека в
истории и на многое другое.  Роман пока называется "Мальчики и
девочки"... Атмосфера вещи -- мое христианство, в своей широте
немного иное,  чем квакерское и толстовское,  идущее от других
сторон Евангелия в придачу к нравственным.
   Это все так важно и  краска так впопад ложится в задуманные
очертания,  что я  не протяну и  года,  если в  течение его не
будет жить и  расти это мое перевоплощение,  в которое с почти
физической    определенностью   переселились   какие-то    мой
внутренности и частицы нервов".
   В  последние месяцы 1946  года  работа над  третьей главой,
начавшаяся еще в  августе,  была приостановлена,  и  Пастернак
принялся  за   радикальную  переработку  второй,   вчерне  уже
написанной главы.
   "У  меня был  перерыв в  работе над  романом,  --  писал он
Симону Чиковани в  декабре 1946 года,  --  и  во второй главе,
действие  которой  приходится на  1905  г.,  мне  насоветовали
усилить и детализировать революционный фон изложения, стоявший
на заднем плане.  Теперь я  это вынес вперед,  делаю вставки в
уже  написанное  и,   наверное,   порчу  вещь,  задерживая  ее
развитие".
   Не    имея    возможности    заняться    здесь    подробным
текстологическим анализом второй главы, назовем лишь несколько
наиболее    интересных    фабульных    завязок,   упраздненных
Пастернаком  в беловой редакции и свидетельствующих о том, что
осенью  1946  года  еще  не все линии развития романа были ему
окончательно   ясны.   К  ним  относятся:  подробное  описание
революционной деятельности Ивана Ивановича Воскобойникова; его
связь   с   "революционной   богемой   близкого   ему  толка",
группирующейся  вокруг  брата и сестры Александра и Александры
Волковичей.   размышления  Николая  Николаевича  Веденяпина  о
"последнем   из  могикан  народничества"  Дементии  Матвеевиче
Дудорове, только что освобожденном с каторги по амнистии (отце
Иннокентия Дудорова); случайное знакомство Веденяпина с Ларой;
встреча  и разговор Веденяпина с Тиверзиным; бегство Тиверзина
в  Швейцарию. Записки Веденяпина в более пространном изложении
охватывают  больший  круг  тем, нежели в окончательном тексте.
Наконец,  в  черновой  рукописи  второй  главы  по сравнению с
окончательным   текстом   даны   развернутые   психологические
характеристики отношений Лары и Комаровского.
   Не исключено,  что вставки и переделки во второй главе были
связаны с намерением Пастернака в тот момент создать "боковую"
редакцию романа с  другим главным героем:  23 января 1947 года
он  заключил с  "Новым миром" договор на роман в  10 авторских
листов   под   названием  "Иннокентий  Дудоров"  ("Мальчики  и
девочки").
   Осенью  1946  года  в   редакции  "Нового  мира"  Пастернак
познакомился с  О.  В.  Ивинской,  работавшей в отделе поэзии.
Встреча эта наложила "резкий и счастливый личный отпечаток" на
жизнь  Пастернака  ближайших  лет  и  повлияла  на  дальнейшую
разработку им образа Лары Гишар.
   Переполнявшее его в то время ощущение творческого счастья и
сознание  небывалости  задуманной  работы  требовали  выхода и
отклика  --  Пастернаку  не терпелось поделиться ими со своими
друзьями.  27  декабря 1946 года он читал начало романа в доме
М.  К.  Баранович.  Не считая "домашних" чтений в Переделкине,
это  была первая "публикация" незаконченного романа, с которой
началось   его   долгое   "догуттенберговское"   бытование   в
литературе. На память об этом вечере Пастернак подарил хозяйке
дома  только  что вышедшую книжку своих переводов ("Грузинские
поэты".  М.,  1946), на шмуцтитуле и четырех вклеенных листках
которой  им  были  вписаны  три  первых тогда стихотворения из
будущей  тетради  Юрия Живаго: "Гамлет", "Бабье лето", "Зимняя
ночь",   соответственно  датированных  февралем,  сентябрем  и
декабрем 1946 года.
   В  январе  1947  г.  Пастернаком  было  написано  четвертое
стихотворение в "Юрину тетрадь" --  "Рождественская звезда". 6
февраля 1947  года  в  квартире пианистки М.  В.  Юдиной,  при
довольно большом стечении гостей,  Пастернак читал  первые две
главы романа и стихи из него.
   Из дневника Лидии Чуковской (6 февраля 1947 года):
   "...Вижу  перед  собою  это  горячее,   страстное,  даже  в
усталости страстное, и в старости молодое лицо...
   ...Еще  слова  и  слова  о  романе.   Точно  могу  записать
немногое:
   -- Такого  течения,  как  то,  которое представляет у  меня
Николай Николаевич, в то время в действительности не было, и я
просто передоверил ему свои мысли.
   Читает.
   Все,  что изнутри,  -- чудо. Чудо до тех пор, пока изнутри.
Забастовка дана извне и хотя и хороша,  н