смеха,  мужского и женского.  Потом всЈ смолкло.  Все наверное
разошлись.
   Тогда  Кубариха  запела  по-другому, про себя и вполголоса,
считая  себя  в  полном  одиночестве. Остерегаясь оступиться в
болото,  Юрий  Андреевич  в  потемках  медленно  пробирался по
стежке, огибавшей топкую полянку перед рябиной, и остановился,
как вкопанный. Кубариха пела какую-то старинную русскую песню.
Юрий   Андреевич   не   знал  ее.  Может  быть,  это  была  ее
импровизация?
   Русская   песня,   как   вода   в   запруде.  Кажется,  она
остановилась  и  не  движется. А на глубине она безостановочно
вытекает  из  вешняков и спокойствие ее поверхности обманчиво.
Всеми способами, повторениями, параллелизмами, она задерживает
ход  постепенно развивающегося содержания. У какого-то предела
оно вдруг сразу открывается и разом поражает нас. Сдерживающая
себя,  властвующая над собою тоскующая сила выражает себя так.
Это безумная попытка словами остановить время.
   Кубариха наполовину пела, наполовину говорила:

   "Что бежал заюшка по белУ светУ,
   По белУ свету да по белУ снегУ.
   Он бежал косой мимо рябины дерева,
   Он бежал косой, рябине плакался.
   У меня ль у зайца сердце робкое,
   Сердце робкое, захолончивое,
   Я робею, заяц, следу зверьего,
   Следу зверьего, несыта волчья черева.
   Пожалей меня, рябинов куст,
   Что рябинов куст, краса рябина дерево.
   Ты не дай красы своей злому ворогу,
   Злому ворогу, злому ворону.
   Ты рассыпь красны ягоды горстью пО ветру,
   Горстью по ветру, по белУ свету, по белУ снегУ.
   Закати, закинь их на родиму сторону,
   В тот ли крайний дом с околицы.
   В то ли крайнее окно да в ту ли горницу,
   Там затворница укрывается,
   Милая моя, желанная.
   Ты скажи на ушко моей жалЈнушке
   Слово жаркое, горячее.
   Я томлюсь во плену, солдат ратничек,
   Скучно мне солдату на чужбинушке.
   А и вырвусь я из плена горького,
   Вырвусь к ягодке моей красавице".

7

   Солдатка  Кубариха  заговаривала  больную  корову   Палихи,
Памфиловой жены Агафьи Фотиевны, в просторечии ФатЕвны. Корову
вывели из стада и  поставили в  кустарник,  привязав за рога к
дереву. У передних ног коровы на пеньке села хозяйка, у задних
-- на доильной скамеечке, солдатка ворожея.
   Остальное несметное стадо теснилось на небольшой прогалине.
Темный бор  отовсюду обступал его  стеною высоких,  как  горы,
треугольных елей,  которые как бы  сидели на  земле на толстых
задах своих врозь растопыренных нижних ветвей.
   В  Сибири разводили какую-то одну премированную швейцарскую
породу.  Почти  все в одну масть, черные с белыми подпалинами,
коровы  не  меньше  людей  были  измучены  лишениями,  долгими
переходами,  нестерпимой  теснотой.  Прижатые  боками  одна  к
другой,  они  чумели от давки. В своем одурении они забывали о
своем  поле  и  с  ревом,  по-бычьи налезали одна на другую, с
трудом  взволакивая  вверх  тяжелые оттянутые вымена. Покрытые
ими  телицы,  задрав хвост, вырывались из-под них и, обламывая
кусты и сучья, убегали в чащу, куда за ними с криком бросались
старики пастухи и дети подпаски.
   И  точно  запертые в  тесном  кружке,  который  вычерчивали
еловые верхушки в  зимнем небе,  так же  бурно и  беспорядочно
теснились,  становились на  дыбы и  громоздились друг на друга
снеговые черно-белые облака над лесною прогалиной.
   Стоявшие кучкою  поодаль  любопытные мешали  знахарке.  Она
недобрым взглядом смеривала их с  головы до ног.  Но было ниже
ее  достоинства признаваться,  что они ее стесняют.  Самолюбие
артистки останавливала ее.  И она делала вид,  что не замечает
их. Доктор наблюдал ее из задних рядов, скрытый от нее.
   Он в первый рай толком разглядел ее.  Она была в неизменной
английской своей  пилотке и  гороховой интервентской шинели  с
небрежно отогнутыми отворотами. Впрочем, высокомерными чертами
глухой  страстности,  молодо вычернившей глаза  и  брови  этой
немолодой женщины,  на лице ее было ясно написано,  до чего ей
всЈ равно, в чем и без чего быть ей.
   Но вид Памфиловой жены удивил Юрия Андреевича.  Он почти не
узнал ее.  За несколько дней она страшно постарела. Выпученные
глаза ее  готовы были выйти из  впадин.  На шее,  вытянувшейся
оглоблей,  бился вздувшийся живчик.  Вот что сделали с  ней ее
тайные страхи.
   -- Не  доится,  милая,  --  говорила Агафья.  --  Думала --
межмолок, да нет, давно пора бы молоку, а всЈ безмолочнеет.
   -- Чего  межмолок.  Вон  на  соске у  ней  болячка антракс.
Травку дам на сале, смазывать. И само собой, нашепчу.
   -- Другая моя беда -- муж.
   -- Приворожу,  чтоб не гулял. Это можно. Пойдет липнуть, не
оторвешь. Третью беду сказывай.
   -- Да  не  гуляет.  Добро  бы  гулял.  То-то  и  беда,  что
наоборот,  пуще мочи ко  мне,  к  детям прирос,  душой по  нас
сохнет. Знаю я, что он думает. Вот думает, -- лагеря разделят,
зашлют нас в разные стороны.  Достанемся мы басалыжским, а его
с  нами не  будет.  Некому будет за нас постоять.  Замучат они
нас,  нашим мукам порадуются. Знаю я его думы. Как бы чего над
собой не сделал.
   -- Подумаем. Уймем печаль. Третью беду сказывай.
   -- Да нет ее, третьей. Вот и все они, корова да муж.
   -- Ну  и  бедна ж  ты  бедами,  мать!  Гляди,  как Бог тебя
милует. Днем с огнем таких поискать. Две беды горести у бедной
головушки,  а и одна --  жалостливый муж.  Что дашь за корову?
Начнем отчитывать.
   -- А ты что хошь?
   -- Ситного ковригу да мужа.
   Кругом захохотали.
   -- Смеешься, что ли?
   -- Ну,  коли больно дорого,  ковригу скину.  На  одном муже
сойдемся.
   Хохот кругом удесятерился.
   -- Как кличка-то? Да не мужняя, -- коровы.
   -- Красава.
   --   Тут   почитай   полстада   всЈ   красавы.   Ну  ладно.
Благословясь.
   И  она  начала  заговаривать  корову.  Вначале  ее  ворожба
действительно относилась к скотине. Потом она сама увлеклась и
прочла   Агафье   целое   наставление   о   колдовстве  и  его
применениях.   Юрий  Андреевич  как  завороженный  слушал  эту
бредовую вязь, как когда-то при переезде из Европейской России
в Сибирь прислушивался к цветистой болтовне возницы Вакха.
   Солдатка говорила:
   -- "Тетка Моргосья,  приди к нам в гости.  Овторник середу,
сыми порчу вереду.  Сойди восца с коровья сосца.  Стой смирно,
Красавка, не переверни лавку. Стой горой, дой рекой. Страфила,
страшила,  слупи  наскрозь струп  шелудовый в  крапиву  брось.
Крепко, что царско, слово знахарско.
   ВсЈ надоть знать, Агафьюшка, отказы, наказы, слово обежное,
слово  обережное.  Ты  вот  смотришь и  думаешь,  лес.  А  это
нечистая сила с ангельским воинством сошлась, рубятся, вот что
ваши с басалыжскими.
   Или  к  примеру погляди,  куда я  кажу.  Не  туда смотришь,
милая. Ты глазами гляди, а не затылком, и гляди куда я пальцем
тыкаю.  Во, во. Ты думаешь это что? Думаешь, птица гнездо вить
задумала?  Как бы не так. Это самая настоящая затея бесовская.
Русалка это дочке своей венок плела.  Слышит,  люди мимо идут,
-- бросила. Спугнули. Ночью кончит, доплетет, увидишь.
   Или опять это ваше знамя красное.  Ты что думаешь? Думаешь,
это  флак?  Ан  вот  видишь совсем оно не  флак,  а  это девки
моровухи манкой малиновый платок,  манкой,  говорю,  а  отчего
манкой?  Молодым ребятам платком махать  подмигивать,  молодых
ребят манить на убой,  на смерть, насылать мор. А вы поверили,
-- флак, сходись ко мне всех стран пролета и беднота.
   Теперь все надоть знать, мать Агафья, всЈ, всЈ, ну как есть
всЈ.  Кака птица,  какой камень,  кака трава. Теперь к примеру
птица это будет птица стратим скворец. Зверь будет барсук.
   Теперь  "к  примеру  вздумаешь  с  кем полюбавиться, только
скажи.  Я  тебе  кого  хошь  присушу.  Хошь  твоего  над  вами
начальника, Лесного вашего, хошь Колчака, хошь Ивана царевича.
Думаешь,  хвастаю,  вру?  А  вот и не вру. Ну, смотри, слушай.
Придет  зима,  пойдет  метелица  в поле вихри толпить, кружить
столбунки. И я тебе в тот столб снеговой, в тот снеговорот нож
залукну,  вгоню  нож в снег по самый черенок, и весь красный в
крови  из  снега  выну.  Что,  видала?  Ага?  А думала, вру. А
откеда,  скажи,  из  завирухи  буранной кровь? Ветер ведь эта,
воздух,  снеговая  пыль.  А  то-то  и есть, кума, не ветер это
буран,  а  разведенка  оборотенка  детеныша ведьменочка своего
потеряла,  ищет  в поле, плачет, не может найтить. И в нее мой
нож  угодит.  Оттого  кровь.  И я тебе тем ножом чей хошь след
выну,  вырежу  и шолком к подолу пришью. И пойдет хошь Колчак,
хошь  Стрельников,  хошь  новый  царь какой-нибудь по пятам за
тобой,  куда  ты,  туда  и  он.  А ты думала -- вру, думала --
сходись ко мне всех стран босота и пролета.
   Или тоже,  например, теперь камни с неба падают, падают яко
дождь.  Выйдет человек за порог из дому,  а на него камни. Или
иные  видеху конники проезжали верхом по  небу,  кони копытами
задевали за  крыши.  Или какие кудечники в  старину открывали:
сия  жена в  себе заключает зерно или  мед  или  куний мех.  И
латники  тем  занагощали  плечо,  яко  отмыкают  скрынницу,  и
вынимали мечом из лопатки у какой пшеницы меру, у какой белку,
у какой пчелиный сот".
   Иногда встречается на  свете большое и  сильное чувство.  К
нему всегда примешивается жалость. Предмет нашего обожания тем
более кажется нам жертвою,  чем более мы  любим.  У  некоторых
сострадание к  женщине  переходит  все  мыслимые  пределы.  Их
отзывчивость помещает ее в несбыточные, не находимые на свете,
в одном воображении существующие положения, и они ревнуют ее к
окружающему воздуху,  к  законам природы,  к  протекшим до нее
тысячелетиям.
   Юрий Андреевич был достаточно образован,  чтобы в последних
словах ворожеи заподозрить начальные места какой-то  летописи,
Новгородской  или  Ипатьевской,   наслаивающимися  искажениями
превращенные в  апокриф.  Их целыми веками коверкали знахари и
сказочники,  устно передавая их из поколения в  поколения.  Их
еще раньше путали и перевирали переписчики.
   Отчего  же  тирания предания так  захватила его?  Отчего  к
невразумительному вздору,  к  бессмыслице небылицы отнесся  он
так, точно это были положения реальные?
   Ларе приоткрыли левое плечо.  Как втыкают ключ в  секретную
дверцу железного,  вделанного в шкап тайничка,  поворотом меча
ей  вскрыли  лопатку.  В  глубине открывшейся душевной полости
показались хранимые ее  душою тайны.  Чужие посещенные города,
чужие  улицы,  чужие дома,  чужие просторы потянулись лентами,
раскатывающимися мотками лент,  вываливающимися свертками лент
наружу.
   О как он любил ее!  Как она была хороша!  Как раз так,  как
ему всегда думалось и  мечталось,  как ему было надо!  Но чем,
какой стороной своей? Чем-нибудь таким, что можно было назвать
или выделить в  разборе?  О  нет,  о  нет!  Но  той бесподобно
простой и стремительной линией, какою вся она одним махом была
обведена кругом сверху донизу творцом,  и  в этом божественном
очертании сдана на  руки его  душе,  как  закутывают в  плотно
накинутую простыню выкупанного ребенка.
   А  теперь  где  он и что с ним? Лес, Сибирь, партизаны. Они
окружены,  и  он разделит общую участь. Что за чертовщина, что
за  небывальщина.  И  опять у Юрия Андреевича стало мутиться в
глазах  и  голове.  ВсЈ  поплыло перед ним. В это время вместо
ожидаемого  снега начал накрапывать дождь. Как перекинутый над
городской улицей от дома к дому плакат на большущем полотнище,
протянулся  в  воздухе  с  одной  стороны  лесной прогалины на
другую  расплывчатый,  во  много раз увеличенный призрак одной
удивительной   боготворимой   головы.   И  голова  плакала,  а
усилившийся дождь целовал и поливал ее.
   -- Ступай,  --  говорила ворожея  Агафья,  --  корову  твою
отчитала я,  -- выздоровеет. Молись Божьей Матери. Се бо света
чертог и книга слова животного.

8

   Шли бои у  западных границ тайги.  Но  она была так велика,
что на  глаз ее  это разыгрывалось как бы  на  далеких рубежах
государства,   а   затерявшийся  в  ее  дебрях  стан  был  так
многолюден,  что сколько ни уходило из него народу в бой,  еще
больше всегда оставалось и он никогда на пустовал.
   Гул  отдаленного сражения почти  не  достигал гущи  лагеря.
Вдруг в лесу раскатилось несколько выстрелов.  Они последовали
один  за  другим  совсем  близко,  и  разом  перешли в  частую
беспорядочную стрельбу.  Застигнутые пальбою в  том же  месте,
где   она   слышалась,   шарахнулись   врассыпную.   Люди   из
вспомогательных лагерных  резервов побежали к  своим  телегам.
Поднялся  переполох.   Все  стали  приводить  себя  в   боевую
готовность.
   Скоро переполох улегся.  Тревога оказалась ложной.  Но  вот
опять к тому месту,  где стреляли, стал стекаться народ. Толпа
росла. К стоявшим подходили новые.
   Толпа окружала лежавший на земле окровавленный человеческий
обрубок.  Изувеченный еще дышал.  У него были отрублены правая
рука и  левая нога.  Было уму непостижимо,  как на  оставшейся
другой руке и  ноге несчастный дополз до  лагеря.  Отрубленная
рука и  нога страшными кровавыми комками были привязаны к  его
спине  с  длинной надписью на  дощечке,  где  между  отборными
ругательствами было  сказано,  что  это  сделано в  отплату за
зверства такого-то  и  такого-то красного отряда,  к  которому
партизаны из лесного братства не имели отношения.  Кроме того,
присовокуплялось,  что так будет поступлено со  всеми,  если к
названному в  надписи сроку партизаны не покорятся и не сдадут
оружия представителям войск Вицынского корпуса.
   Истекая   кровью,    прерывающимся,    слабым   голосом   и
заплетающимся    языком,     поминутно     теряя     сознание,
страдалец-калека рассказал об  истязаниях и  пытках в  тыловых
военно-следственных и  карательных частях  у  генерала Вицина.
Повешение,  к которому его приговорили,  ему заменили,  в виде
милости,  отсечением руки и  ноги.  чтобы в этом изуродованном
виде  пустить к  партизанам в  лагерь для  их  устрашения.  До
первых  подходов к  лагерной сторожевой линии  его  несли  на.
руках,  а  потом  положили на  землю  и  велели ползти самому,
подгоняя его издали выстрелами в воздух.
   Замученный  еле   шевелил  губами.   Чтобы   разобрать  его
невнятный  лепет,   его  слушали,   согнув  поясницы  и  низко
наклонившись к нему. Он говорил:
   -- Берегитесь, братцы. Прорвал он вас.
   -- Заслон послали. Там великая драка. Задержим.
   -- Прорыв.  Прорыв. Он хочет нечаянно. Я знаю. Ой, не могу,
братцы. Видите, кровью исхожу, кровью кашляю. Сейчас кончусь.
   --  А  ты  полежи,  отдышись.  Ты  помолчи.  Да  не давайте
говорить ему, ироды. Видите, вредно ему.
   -- Живого места во  мне  не  оставил,  кровопийца,  собака.
Кровью,  говорит, своей будешь у меня умываться, сказывай, кто
ты есть такой.  А как я, братцы, это скажу, когда я самый, как
есть, настоящий дизельтер. Да. Я от него к вашим перебег.
   -- Вот  ты  говоришь,  --  он.  Это кто ж  у  них над тобой
орудовал?
   -- Ой, братцы, нутро займается. Дайте малость дух переведу.
Сейчас  скажу. Атаман Бекешин. Штрезе полковник. Вицинские. Вы
тут  в  лесу  ничего  не знаете. В городу стон. Из живых людей
железо  варят. Из живых режут ремни. Втащут за шиворот незнамо
куда, тьма кромешная. Обтрогаешься кругом, -- клетка, вагон. В
клетке  человек  больше  сорока  в  одном  нижнем. И то и знай
отпирают  клетку, и лапища в вагон. Первого попавшего. Наружу.
Все  равно  как  курей  резать. Ей Богу. Кого вешать, кого под
шомпола,  кого  на  допрос.  Излупцуют  в нитку, посыпают раны
солью, поливают кипятком. Когда скинет или сделает под себя на
низ,  заставляют, -- жри. А с детишками, а по женскому делу, о
Господи!
   Несчастный  был   уже  при  последнем  издыхании.   Он   не
договорил,  вскрикнул и  испустил дух.  Как-то  все  сразу это
поняли, стали снимать шапки, креститься.
   Вечером  другая  новость,   куда   страшнее  этого  случая,
облетела весь лагерь.
   Памфил Палых был в  толпе,  стоявшей вокруг умиравшего.  Он
его видел,  слышал его рассказ, прочел полную угроз надпись на
дощечке.
   Его  постоянный страх за  судьбу своих в  случае его смерти
охватил его в  небывалых размерах.  В воображении он уже видел
их  отданными на  медленную пытку,  видел их  мукою искаженные
лица,  слышал их стоны и зовы на помощь.  Чтобы избавить их от
будущих  страданий  и   сократить  свои  собственные,   он   в
неистовстве тоски сам их  прикончил.  Он  зарубил жену и  трех
детей тем самым,  острым,  как бритва,  топором, которым резал
им, девочкам и любимцу сыну Фленушке, из дерева игрушки.
   Удивительно,  что он  не  наложил на  себя рук тотчас после
совершенного.  О чем он думал?  Что у него могло быть впереди?
Какие   виды,   намерения?   Это   был   явный  умопомешанный,
бесповоротно конченное существование.
   Пока  Ливерий,  доктор  и члены армейского совета заседали,
обсуждая,  что с ним делать, он бродил на свободе по лагерю, с
упавшею  на  грудь  головою,  ничего  не  видя  мутно-желтыми,
глядящими   исподлобья   глазами.   Тупо   блуждающая   улыбка
нечеловеческого,  никакими  силами  непобедимого  страдания не
сходила с его лица.
   Никто не жалел его.  Все от него отшатывались.  Раздавались
голоса, призывавшие к самосуду над ним. Их не поддерживали.
   Больше на  свете ему  было  делать нечего.  На  рассвете он
исчез из лагеря,  как бежит от самого себя больное водобоязнью
бешеное животное.

9

   Давно  настала зима.  Стояли трескучие морозы.  Разорванные
звуки и  формы без видимой связи появлялись в морозном тумане,
стояли, двигались, исчезали. Не то солнце, к которому привыкли
на  земле,  а  какое-то  другое,  подмененное,  багровым шаром
висело в  лесу.  От него туго и  медленно,  как во сне,  или в
сказке,  растекались лучи густого,  как  мед,  янтарно-желтого
света,  и  по  дороге  застывали  в  воздухе  и  примерзали  к
деревьям.
   Едва касаясь земли круглой стопою и  пробуждая каждым шагом
свирепый  скрежет  снега,   по   всем  направлениям  двигались
незримые ноги в валенках, а дополняющие их фигуры в башлыках и
полушубках отдельно проплывали по  воздуху,  как кружащиеся по
небесной сфере светила.
   Знакомые   останавливались,   вступали  в   разговор.   Они
приближали  друг  к  другу  по-банному  побагровевшие  лица  с
обледенелыми мочалками бород и усов.  Клубы плотного,  вязкого
пара  облаками вырывались из  их  ртов и  по  громадности были
несоизмеримы со  скупыми,  как  бы  отмороженными,  словами их
немногосложной речи.
   На тропинке столкнулись Ливерий с доктором.
   -- А, это вы? Сколько лет, сколько зим! Вечером прошу в мою
землянку.  Ночуйте у меня.  Тряхнем стариной,  поговорим. Есть
сообщение.
   -- Нарочный вернулся? Есть сведения о Варыкине?
   -- О  моих и о ваших в донесении ни звука.  Но отсюда я как
раз черпаю утешительные выводы.  Значит, они вовремя спаслись.
А  то  бы  о  них  имелось упоминание.  Впрочем,  обо всем при
встрече. Итак, я жду вас.
   В землянке доктор повторил свой вопрос:
   -- Ответьте только, что вы знаете о наших семьях?
   -- Опять вы  не  желаете глядеть дальше своего носа.  Наши,
по-видимому,   живы,   в  безопасности.  Но  не  в  них  дело.
Великолепнейшие новости. Хотите мяса? Холодная телятина.
   -- Нет, спасибо. Не разбрасывайтесь. Ближе к делу.
   -- Напрасно.  А я пожую.  Цынга в лагере.  Люди забыли, что
такое хлеб,  зелень.  Надо было осенью организованнее собирать
орехи и ягоды,  пока здесь были беженки. Я говорю, дела наши в
наивеликолепнейшем состоянии.  То,  что я всегда предсказывал,
совершилось.  Лед тронулся.  Колчак отступает на всех фронтах.
Это полное,  стихийно развивающееся поражение.  Видите?  Что я
говорил? А вы ныли.
   -- Когда это я ныл?
   -- Постоянно. Особенно, когда нас теснил Вицин.
   Доктор    вспомнил   недавно   минувшую   осень,   расстрел
мятежников,   детоубийство   и  женоубийство  Палых,  кровавую
колошматину  и  человекоубоину, которой не предвиделось конца.
Изуверства   белых   и   красных  соперничали  по  же