того,  торчала на двух столбах,
лицом к  окну,  знакомая доктору вывеска:  "Моро и  Ветчинкин.
Сеялки. Молотилки".
   Под влиянием увиденной вывески доктор с первых же слов стал
описывать Ларисе Федоровне свой приезд с  семьей на  Урал.  Он
забыл  о  том  отождествлении,  которое проводила молва  между
Стрельниковым и ее мужем,  и не задумываясь, рассказал о своей
встрече с  комиссаром в  вагоне.  Эта часть рассказа произвела
особенное впечатление на Ларису Федоровну.
   -- Вы видали Стрельникова?!  -- живо переспросила она. -- Я
пока вам больше ничего не скажу.  Но как знаменательно! Просто
какое-то  предопределение,  что вы должны были встретиться.  Я
вам после когда-нибудь объясню,  вы просто ахнете.  Если я вас
правильно поняла, он произвел на вас скорее благоприятное, чем
невыгодное впечатление?
   --  Да,  пожалуй.  Он  должен  был  бы  меня оттолкнуть. Мы
проезжали  места  его  расправ  и разрушений. Я ждал встретить
карателя  солдафона  или революционного маниака душителя, и не
нашел  ни  того,  ни другого. Хорошо, когда человек обманывает
ваши  ожидания,  когда  он  расходится  с заранее составленным
представлением   о  нем.  Принадлежность  к  типу  есть  конец
человека,  его  осуждение. Если его не подо что подвести, если
он  не  показателен,  половина требующегося от него налицо. Он
свободен от себя, крупица бессмертия достигнута им.
   -- Говорят, он беспартийный.
   -- Да,   мне  кажется.  Чем  он  располагает  к  себе?  Это
обреченный.  Я думаю, он плохо кончит. Он искупит зло, которое
он принес.  Самоуправцы революции ужасны не как злодеи,  а как
механизмы без  управления,  как  сошедшие  с  рельсов  машины.
Стрельников такой же сумасшедший,  как они, но он помешался не
на книжке, а на пережитом и выстраданном. Я не знаю его тайны,
но  уверен,  что  она  у  него есть.  Его союз с  большевиками
случаен.  Пока он  им  нужен,  его терпят,  им по пути.  Но по
первом миновении надобности его  отшвырнут без сожаления прочь
и растопчут, как многих военных специалистов до него.
   -- Вы думаете?
   -- Обязательно.
   -- А нет ли для него спасения? В бегстве, например?
   -- Куда,  Лариса Федоровна? Это прежде, при царях водилось.
А теперь попробуйте.
   -- Жалко.  Своим рассказом вы пробудили во мне сочувствие к
нему.  А  вы изменились.  Раньше вы судили о  революции не так
резко, без раздражения.
   -- В том-то и дело,  Лариса Федоровна, что всему есть мера.
За это время пора было прийти к чему-нибудь. А выяснилось, что
для  вдохновителей революции суматоха перемен  и  перестановок
единственная родная стихия, что их хлебом не корми, а подай им
что-нибудь   в   масштабе  земного  шара.   Построения  миров,
переходные периоды это  их  самоцель.  Ничему  другому они  не
учились,  ничего не  умеют.  А  вы  знаете,  откуда суета этих
вечных  приготовлений?   От  отсутствия  определенных  готовых
способностей,  от неодаренности.  Человек рождается жить, а не
готовиться к жизни. И сама жизнь, явление жизни, дар жизни так
захватывающе нешуточны!  Так  зачем  подменять  ее  ребяческой
арлекинадой  незрелых   выдумок,   этими   побегами  чеховских
школьников  в  Америку?   Но  довольно.   Теперь  моя  очередь
спрашивать.  Мы подъезжали к  городу в утро вашего переворота.
Вы были тогда в большой переделке?
   -- О, еще бы! Конечно. Кругом пожары. Сами чуть не сгорели.
Дом,  я  вам  говорила,  как покачнуло!  На  дворе до  сих пор
неразорвавшийся  снаряд  у  ворот.   Грабежи,   бомбардировка,
безобразия.  Как при всякой смене властей.  К  той поре мы уже
были ученые,  привычные. Не впервой было. А во время белых что
творилось!  Убийства  из-за  угла  по  мотивам  личной  мести,
вымогательства,  вакханалия!  Да,  но  ведь я  главного вам не
сказала.  Галиуллин-то наш!  Преважною шишкой тут оказался при
чехах. Чем-то вроде генерал-губернатора.
   -- Знаю. Слышал. Вы с ним видались?
   --  Очень  часто.  Скольким  я  жизнь спасла благодаря ему!
Скольких  укрыла!  Надо  отдать  ему справедливость. Держал он
себя  безупречно,  по-рыцарски, не то что всякая мелкая сошка,
казачьи  там  есаулы и полицейские урядники. Но ведь тогда тон
задавала  именно  эта мелкота, а не порядочные люди. Галиуллин
мне  во  многом помог, спасибо ему. Мы ведь старые знакомые. Я
часто  девочкой  на  дворе  бывала,  где  он  рос. В доме жили
рабочие  с железной дороги, Я в детстве близко видела бедность
и  труд.  От  этого мое отношение к революции иное, чем у вас.
Она  ближе  мне.  В  ней  для  меня  много родного. И вдруг он
полковником  становится,  этот мальчик, сын дворника. Или даже
белым  генералом.  Я  из  штатской  среды и плохо разбираюсь в
чинах. А по специальности я учительница историчка. Да, так вот
как,  Живаго. Многим я помогла. Ходила к нему. Вас вспоминали.
У  меня ведь во всех правительствах связи и покровители, и при
всех  порядках  огорчения  и  потери. Это ведь только в плохих
книжках  живущие разделены на два лагеря и не соприкасаются. А
в  действительности  все так переплетается! Каким непоправимым
ничтожеством надо быть, чтобы играть в жизни только одну роль,
занимать одно лишь место в обществе, значить всего только одно
и то же!
   -- А, так ты здесь, оказывается?
   В    комнату   вошла   девочка   лет    восьми   с    двумя
мелкозаплетенными косичками.  Узко разрезанные, уголками врозь
поставленные глаза  придавали  ей  шаловливый и  лукавый  вид.
Когда она смеялась,  она их  приподнимала.  Она уже за  дверью
обнаружила,  что у  матери гость,  но  показавшись на  пороге,
сочла нужным изобразить на  лице нечаянное удивление,  сделала
книксен  и  устремила  на  доктора  немигающий,  безбоязненный
взгляд рано задумывающегося, одиноко вырастающего ребенка.
   -- Моя дочь Катенька. Прошу любить и жаловать.
   -- Вы  в  Мелюзееве  карточки  показывали.  Как  выросла  и
изменилась!
   -- Так ты,  оказывается,  дома? А я думала, -- гуляешь. Я и
не слышала, как ты вошла.
   -- Вынимаю из дыры ключ,  а там вот такой величины крысина!
Я закричала и в сторону! Думала, умру со страху.
   Катенька говорила, корча премилые рожицы, тараща плутовские
глаза  и  растягивая кружком  ротик,  как  вытащенная из  воды
рыбка.
   -- Ну  ступай к  себе.  Вот уговорю дядю к  обеду остаться,
выну кашу из духовой и позову тебя.
   -- Спасибо,  но вынужден отказаться.  У нас вследствие моих
наездов в город стали в шесть обедать. Я привык не опаздывать,
а  езды три часа с чем-то,  если не все четыре.  Потому-то я к
вам так рано, -- простите, -- и скоро подымусь.
   -- Только полчаса еще.
   -- С удовольствием.

15

   --   А   теперь,   --   откровенность   за   откровенность.
Стрельников,  о  котором  вы  рассказывали,  это муж мой Паша,
Павел  Павлович  Антипов,  которого  я  ездила  разыскивать на
фронт,   и   в   мнимую   смерть  которого  с  такою  правотой
отказывалась верить.
   -- Я не поражен и подготовлен.  Я слышал эту басню и считаю
ее вздорной.  Оттого-то я  и забылся до такой степени,  что со
всей свободой и  неосторожностью говорил с  вами о нем,  точно
этих толков не существует.  Но эти слухи бессмыслица.  Я видел
этого человека.  Как могут вас связывать с ним? Что между вами
общего?
   -- И  всЈ  же  это  так,  Юрий  Андреевич.  Стрельников это
Антипов,  муж мой.  Я  согласна с общим мнением.  Катенька это
тоже  знает  и  гордится  своим  отцом.  Стрельников  это  его
подставное имя,  псевдоним, как у всех революционных деятелей.
Из каких-то соображений он должен жить и действовать под чужим
именем.
   Вот он Юрятин брал,  забрасывал нас снарядами, знал, что мы
тут,  и ни разу не осведомился,  живы ли мы, чтобы не нарушить
своей тайны. Это был его долг, разумеется. Если бы он спросил,
как ему быть,  мы бы ему то же посоветовали. Вы также скажете,
что   моя  неприкосновенность,   сносность  жилищных  условий,
предоставленных   горсоветом   и    прочая,    --    косвенные
доказательства его тайной заботы о нас! ВсЈ равно вы мне этого
не  втолкуете.  Быть  тут  рядом  и  устоять против  искушения
повидать нас! Это в моем мозгу не укладывается, это выше моего
разумения.  Это нечто мне недоступное,  не жизнь,  а  какая-то
римская гражданская доблесть,  одна из  нынешних премудростей.
Но я подпадаю под ваше влияние и начинаю петь с вашего голоса.
Я  бы этого не хотела.  Мы с  вами не единомышленники.  Что-то
неуловимое,  необязательное мы понимаем одинаково.  Но в вещах
широкого значения, в философии жизни лучше будем противниками.
Но вернемся к Стрельникову.
   Теперь он  в  Сибири,  и  вы  правы,  до меня тоже доходили
сведения о  нареканиях на  него,  от  которых у  меня холодеет
сердце.  Теперь он в Сибири, на одном из сильно продвинувшихся
наших  участков,  наносит поражение своему  дворовому дружку и
впоследствии  фронтовому  товарищу,  бедняжке  Галиуллину,  от
которого не  скрыт  секрет его  имени и  моего супружества,  и
который  по  неоценимой тонкости никогда не  давал  мне  этого
почувствовать,  хотя  при  имени Стрельникова рвет  и  мечет и
выходит из себя. Да, так, значит, теперь он в Сибири.
   А  когда он тут был (он тут долго пробыл и жил всЈ время на
путях  в  вагоне,   где  вы  его  видели),  я  всЈ  порывалась
столкнуться с ним как-нибудь случайно,  непредвиденно.  Иногда
он  в  штаб  ездил,  помещавшийся там,  где  прежде находилось
Военное управление Комуча,  войск  Учредительного собрания.  И
странная игра судьбы.  Вход в  штаб был в том же флигеле,  где
меня раньше Галиуллин принимал,  когда я  приходила за  других
хлопотать.  Например,  была  нашумевшая  история  в  кадетском
корпусе,  кадеты стали неугодных преподавателей подстерегать и
пристреливать под предлогом их приверженности большевизму. Или
когда начались преследования и избиения евреев.  Кстати.  Если
мы городские жители и  люди умственного труда,  половина наших
знакомых из  их  числа.  И  в  такие  погромные полосы,  когда
начинаются эти ужасы и  мерзости,  помимо возмущения,  стыда и
жалости, нас преследует ощущение тягостной двойственности, что
наше сочувствие наполовину головное,  с неискренним неприятным
осадком.
   Люди,    когда-то    освободившие   человечество   от   ига
идолопоклонства и  теперь в  таком  множестве посвятившие себя
освобождению его от социального зла, бессильны освободиться от
самих  себя,  от  верности отжившему допотопному наименованию,
потерявшему значение, не могут подняться над собою и бесследно
раствориться среди  остальных,  религиозные основы которых они
сами заложили и которые были бы им так близки,  если бы они их
лучше знали.
   Наверное,   гонения  и   преследования  обязывают  к   этой
бесполезной и  гибельной позе,  к  этой стыдливой,  приносящей
одни бедствия,  самоотверженной обособленности, но есть в этом
и внутреннее одряхление,  историческая многовековая усталость.
Я  не  люблю  их  иронического  самоподбадривания,   будничной
бедности понятий,  несмелого воображения.  Это раздражает, как
разговоры  стариков  о  старости  и  больных  о  болезни.   Вы
согласны?
   -- Я об этом не думал.  У меня есть товарищ,  некий Гордон,
он тех же взглядов.
   -- Так вот сюда я  Пашу стеречь ходила.  В  надежде на  его
приезд  или  выход.   Когда-то   во  флигеле  была  канцелярия
генерал-губернатора.   Теперь   на   двери   табличка:   "Бюро
претензий".  Вы,  может быть,  видели? Это красивейшее место в
городе.  Площадь  перед  дверью  вымощена брусчаткой.  Перейдя
площадь,  городской сад.  Калина, клен, боярышник. Становилась
на тротуаре в  кучке просителей и  поджидала.  Разумеется,  не
ломилась на  прием,  не  говорила,  что жена.  Фамилии-то ведь
разные.  Да и  при чем тут голос сердца?  У  них совсем другие
правила. Например, родной его отец Павел Ферапонтович Антипов,
бывший политический ссыльный,  из  рабочих,  где-то тут совсем
недалеко на  тракте в  суде  работает.  В  месте своей прежней
ссылки.  И друг его, Тиверзин. Члены революционного трибунала.
Так  что  вы  думаете?  Сын отцу тоже не  открывается,  и  тот
принимает это как должное,  не обижается.  Раз сын зашифрован,
значит, нельзя. Это кремни, а не люди. Принципы. Дисциплина.
   Да,  наконец,  если бы и доказала я,  что жена,  подумаешь,
важность!  До жен ли было тут?  Такие ли были времена? Мировой
пролетариат,  переделка вселенной,  это другой разговор, это я
понимаю.  А  отдельное двуногое вроде жены там  какой-то,  это
так, тьфу, последняя блоха или вошь.
   Адъютант  обходил,   опрашивал.  Некоторых  впускал.  Я  не
называла фамилии,  на вопрос о деле отвечала,  что по личному.
Наперед  можно  было  сказать,   что  штука  пропащая,  отказ.
Адъютант пожимал плечами, оглядывал подозрительно. Так ни разу
и не видала.
   И вы думаете,  он гнушается нами,  разлюбил,  не помнит? О,
напротив!  Я  так  его знаю!  У  него от  избытка чувств такое
задумано!  Ему  надо  все  эти  военные лавры  к  нашим  ногам
положить,  чтобы не  с  пустыми руками вернуться,  а  во  всей
славе, победителем! Обессмертить, ослепить нас! Как ребенок!
   В комнату снова вошла Катенька, Лариса Федоровна подхватила
недоумевающую девочку на руки, стала раскачивать ее, щекотать,
целовать и душить в объятиях.

16

   Юрий Андреевич возвращался верхом из города в Варыкино.  Он
в несчетный раз проезжал эти места.  Он привык к дороге,  стал
нечувствителен к ней, не замечал ее.
   Он приближался к  лесному перекрестку,  где от прямого пути
на  Варыкино ответвлялась боковая  дорога  в  рыбачью  слободу
Васильевское на реке Сакме. В месте их раздвоения стоял третий
в  окрестностях столб  с  сельскохозяйственной рекламою.  Близ
этого  перепутья застигал  доктора  обыкновенно закат.  Сейчас
тоже вечерело.
   Прошло более двух месяцев с  тех пор,  как в  одну их своих
поездок в  город он  не  вернулся к  вечеру домой и  остался у
Ларисы Федоровны,  а  дома сказал,  что  задержался по  делу в
городе и заночевал на постоялом дворе у Самдевятова.  Он давно
был на ты с  Антиповой и звал ее Ларою,  а она его --  Живаго.
Юрий Андреевич обманывал Тоню и скрывал от нее вещи, всЈ более
серьезные и непозволительные. Это было неслыханно.
   Он любил Тоню до обожания. Мир ее души, ее спокойствие были
ему дороже всего на свете.  Он стоял горой за ее честь, больше
чем ее  родной отец и  чем она сама.  В  защиту ее  уязвленной
гордости он  своими руками растерзал бы обидчика.  И  вот этим
обидчиком был он сам.
   Дома  в   родном  кругу  он   чувствовал  себя  неуличенным
преступником.  Неведение домашних,  их привычная приветливость
убивали его. В разгаре общей беседы он вдруг вспоминал о своей
вине, цепенел и переставал слышать что-либо кругом и понимать.
   Если это случалось за столом,  проглоченный кусок застревал
в  горле у  него,  он  откладывал ложку в  сторону,  отодвигал
тарелку. Слезы душили его. "Что с тобой?" -- недоумевала Тоня.
-- "Ты,   наверное,   узнал  в  городе  что-нибудь  нехорошее?
Кого-нибудь посадили?  Или расстреляли?  Скажи мне.  Не  бойся
меня расстроить. Тебе будет легче".
   Изменил ли  он  Тоне,  кого-нибудь  предпочтя ей?  Нет,  он
никого не выбирал, не сравнивал. Идеи "свободной любви", слова
вроде "прав и  запросов чувства" были  ему  чужды.  Говорить и
думать о  таких вещах казалось ему пошлостью.  В  жизни он  не
срывал "цветов удовольствия",  не причислял себя к полубогам и
сверхчеловекам,   не   требовал  для   себя   особых  льгот  и
преимуществ. Он изнемогал под тяжестью нечистой совести.
   Что будет дальше?  -- иногда спрашивал он себя, и не находя
ответа,  надеялся  на  что-то  несбыточное,  на  вмешательство
каких-то непредвиденных, приносящих разрешение, обстоятельств.
   Но  теперь было не так.  Он решил разрубить узел силою.  Он
вез домой готовое решение.  Он  решил во всем признаться Тоне,
вымолить у нее прощение и больше не встречаться с Ларою.
   Правда,  тут  не  всЈ было гладко. Осталось, как ему теперь
казалось,   недостаточно   ясным,  что  с  Ларою  он  порывает
навсегда,  на  веки  вечные.  Он  объявил  ей  сегодня утром о
желании во всем открыться Тоне и о невозможности их дальнейших
встреч,  но  теперь у него было такое чувство, будто сказал он
это ей слишком смягченно, недостаточно решительно.
   Ларисе  Федоровне  не  хотелось  огорчать  Юрия  Андреевича
тяжелыми сценами. Она понимала, как он мучится и без того. Она
постаралась выслушать его  новость  как  можно  спокойнее.  Их
объяснение происходило в пустой,  необжитой Ларисой Федоровной
комнате прежних хозяев,  выходившей на Купеческую.  По Лариным
щекам  текли  неощутимые,  несознаваемые ею  слезы,  как  вода
шедшего в  это время дождя по  лицам каменных статуй напротив,
на доме с фигурами.  Она искренне, без напускного великодушия,
тихо приговаривала:  "Делай,  как тебе лучше,  не  считайся со
мною.  Я всЈ переборю".  И не знала,  что плачет, и не утирала
слез.
   При мысли о том,  что Лариса Федоровна поняла его превратно
и  что он оставил ее в  заблуждении,  с ложными надеждами,  он
готов  был  повернуть  и   скакать  обратно  в  город,   чтобы
договорить оставшееся недосказанным, а главное распроститься с
ней гораздо горячее и  нежнее,  в  большем соответствии с тем,
чем должно быть настоящее расставание на всю жизнь, навеки. Он
едва пересилил себя и продолжал путь.
   По мере того, как низилось солнце, лес наполнялся холодом и
темнотой.  В  нем  запахло  лиственною  сыростью  распаренного
веника, как при входе в предбанник. В воздухе, словно поплавки
на  воде,  недвижно распластались висячие рои  комаров,  тонко
нывшие в унисон,  все на одной ноте.  Юрий Андреевич без числа
хлопал их на лбу и  шее,  и  звучным шлепкам ладони по потному
телу удивительно отвечали остальные звуки верховой езды: скрип
седельных ремней, тяжеловесные удары копыт наотлет, вразмашку,
по  чмокающей грязи,  и  сухие  лопающиеся залпы,  испускаемые
конскими кишками.  Вдруг вдали,  где  застрял закат,  защелкал
соловей.
   "Очнись! Очнись!" -- звал и убеждал он, и это звучало почти
как перед Пасхой: "Душе моя, душе моя! Восстани, что спиши!"
   Вдруг  простейшая мысль  осенила Юрия  Андреевича.  К  чему
торопиться?  Он  не  отступит от  слова,  которое он  дал себе
самому.  Разоблачение будет сделано.  Однако, где сказано, что
оно  должно произойти сегодня?  Еще Тоне ничего не  объявлено.
Еще  не  поздно  отложить объяснение до  следующего раза.  Тем
временем он еще раз съездит в  город.  Разговор с  Ларой будет
доведен до конца,  с глубиной и задушевностью,  искупающей все
страдания.  О как хорошо!  Как чудно! Как удивительно, что это
раньше не пришло ему в голову!
   При допущении,  что он еще увидит Антипову,  Юрий Андреевич
обезумел от  радости.  Сердце часто забилось у  него.  Он  всЈ
снова пережил в предвосхищении.
   Бревенчатые закоулки окраины,  деревянные тротуары. Он идет
к  ней.  Сейчас,  в Новосвалочном,  пустыри и деревянная часть
города   кончится,   начнется  каменная.   Домишки   пригорода
мелькают, проносятся мимо, как страницы быстро перелистываемой
книги,  не  так,  как  когда  их  переворачиваешь указательным
пальцем,  а  как когда мякишем большого по их обрезу с треском
прогоняешь их все.  Дух захватывает!  Вот там живет она, в том
конце.  Под белым просветом к вечеру прояснившегося дождливого
неба.  Как он любит эти знакомые домики по пути к  ней!  Так и
подхватил бы их с  земли на руки и  расцеловал!  Эти,  поперек
крыш  нахлобученные одноглазые мезонины!  Ягодки  отраженных в
лужах  огоньков и  лампад!  Под  той  белой полосой дождливого
уличного неба.  Там он  опять получит в  дар из рук творца эту
Богом  созданную  белую  прелесть.   Дверь  отворит  в  темное
закутанная  фугура.   И  обещание  ее  близости,   сдержанной,
холодной,   как  светлая  ночь  севера,   ничьей,   никому  не
принадлежащей,  подкатит навстречу,  как первая волна моря,  к
которому подбегаешь в темноте по песку берега.
   Юрий  Андреевич бросил  поводья,  подался вперед  с  седла,
обн