Павел Павлович!
   Никакого ответа.  "Спит еще,  значит. Крепко спит, однако".
Юрий  Андреевич,  не  торопясь,  оделся  и  зашел  в  соседнюю
комнату. На столе лежала военная папаха Стрельникова, а самого
его в доме не было. "Видно, гуляет", -- подумал доктор. "И без
шапки.  Закаляется.  А  надо  бы  сегодня  крест  на  Варыкине
поставить и в город.  Да поздно.  Опять проспал.  И так каждое
утро".
   Юрий Андреевич развел огонь в  плите,  взял ведро и пошел к
колодцу за водою. В нескольких шагах от крыльца, вкось поперек
дорожки,   упав   и   уткнувшись  головой  в   сугруб,   лежал
застрелившийся Павел  Павлович.  Снег  под  его  левым  виском
сбился красным комком,  вымокши в луже натекшей крови. Мелкие,
в сторону брызнувшие капли крови скатались со снегом в красные
шарики, похожие на ягоды мерзлой рябины.


 * Часть пятнадцатая. ОКОНЧАНИЕ *

1

   Остается досказать немногосложную повесть Юрия  Андреевича,
восемь или  девять последних лет  его  жизни перед смертью,  в
течение  которых он  все  больше  сдавал  и  опускался,  теряя
докторские познания  и  навыки  и  утрачивая писательские,  на
короткое  время  выходил  из  состояния  угнетения  и  упадка,
воодушевлялся,  возвращался к  деятельности,  и  потом,  после
недолгой вспышки,  снова впадал в  затяжное безучастие к  себе
самому и  ко всему на свете.  В  эти годы сильно развилась его
давняя болезнь сердца,  которую он сам у  себя установил уже и
раньше,   но   о   степени   серьезности   которой   не   имел
представления.
   Он пришел в  Москву в начале нэпа,  самого двусмысленного и
фальшивого из советских периодов.  Он исхудал,  оброс и одичал
еще  более,  чем  во  время  своего  возвращения в  Юрятин  из
партизанского плена.  По  дороге он  опять постепенно снимал с
себя все стоящее и  выменивал на хлеб с  придачею каких-нибудь
рваных обносков, чтобы не остаться голым. Так опять проел он в
пути свою вторую шубу и  пиджачную пару,  и  на  улицах Москвы
появился  в  серой  папахе,  обмотках  и  вытертой  солдатской
шинели, которая превратилась без пуговиц, споротых до одной, в
запашной  арестантский  халат.  В  этом  наряде  он  ничем  не
отличался от бесчисленных красноармейцев,  толпами наводнивших
площади, бульвары и вокзалы столицы.
   Он пришел в Москву не один.  За ним всюду по пятам следовал
красивый крестьянский юноша,  тоже одетый во  все  солдатское,
как он  сам.  В  таком виде они появлялись в  тех из уцелевших
московских Гостиных, где протекло детство Юрия Андреевича, где
его помнили и принимали вместе с его спутником, предварительно
деликатно осведомившись,  побывали ли они после дороги в бане,
-- сыпной тиф еще свирепствовал,  --  и  где Юрию Андреевичу в
первые  же  дни  его  появления рассказали об  обстоятельствах
отъезда его близких из Москвы за границу.
   Оба  дичились  людей,   но   из  обостренной  застенчивости
избегали случаев являться в гости в единственном числе,  когда
нельзя молчать и  надо самим поддерживать беседу.  Обыкновенно
они двумя долговязыми фигурами вырастали у  знакомых,  когда у
них  собиралось  общество,   забивались  куда-нибудь  в   угол
понезаметнее и  молча  проводили вечер,  не  участвуя в  общем
разговоре.
   В  сопровождении  своего  молодого  товарища  худой  рослый
доктор  в  неказистой одежде  походил  на  искателя правды  из
простонародья,  а  его  постоянный  провожатый на  послушного,
слепо ему преданного ученика и последователя.  Кто же был этот
молодой спутник?

2

   Последнюю  часть  пути,  ближе  к  Москве,  Юрий  Андреевич
проехал по железной дороге,  а первую, гораздо большую, прошел
пешком.
   Зрелище деревень,  через которые он проходил, было ничем не
лучше того,  что он видел в  Сибири и на Урале во время своего
бегства из лесного плена.  Только тогда он проходил через край
зимою,  а теперь в конце лета,  теплою, сухою осенью, что было
гораздо легче.
   Половина  пройденных  им  селений  была  пуста,  как  после
неприятельского похода,  поля покинуты и  не убраны,  да это в
самом деле были последствия войны, войны гражданской.
   Два  или  три  дня конца сентября его дорога тянулась вдоль
обрывистого высокого берега реки.  Река, текшая навстречу Юрию
Андреевичу,  приходилась ему справа.  Слева широко,  от  самой
дороги до  загроможденной облаками линии  небес  раскидывались
несжатые  поля.   Их  изредка  прерывали  лиственные  леса,  с
преобладанием дуба,  вяза  и  клена.  Леса  глубокими оврагами
выбегали к  реке,  и  обрывами и  крутыми  спусками пересекали
дорогу.
   В  неубранных полях рожь держалась в  перезревших колосьях,
текла и  сыпалась из  них.  Юрий Андреевич пригоршнями набивал
зерном рот, с трудом перемалывал его зубами и питался им в тех
особо  тяжелых случаях,  когда  не  представлялось возможности
сварить  из  хлебных  зерен  каши.  Желудок плохо  переваривал
сырой, едва прожеванный корм.
   Юрий Андреевич никогда в  жизни не  видал ржи такой зловеще
бурой,   коричневой,   цвета   старого   потемневшего  золота.
Обыкновенно, когда ее снимают в срок, она гораздо светлее.
   Эти,  цвета пламени без огня горевшие, эти, криком о помощи
без  звука  вопиявшие поля  холодным  спокойствием окаймляло с
края большое,  уже к зиме повернувшееся небо, по которому, как
тени по  лицу,  безостановочно плыли длинные слоистые снеговые
облака с черною середкой и белыми боками.
   И все находилось в движении,  медленном, равномерном. Текла
река.  Ей навстречу шла дорога.  По ней шагал доктор.  В одном
направлении с  ним тянулись облака.  Но и поля не оставались в
неподвижности.  Что-то  двигалось по  ним,  они  были охвачены
мелким неугомонным копошением, вызывавшим гадливость.
   В  невиданном,  до  тех  пор  небывалом количестве в  полях
развелись  мыши.  Они  сновали  по  лицу  и  рукам  доктора  и
пробегали сквозь его  штанины и  рукава,  когда ночь застигала
его  в  поле  и  ему  приходилось залечь где-нибудь у  межи на
ночлег.  Их  несметно расплодившиеся,  отъевшиеся стаи шмыгали
днем по дороге под ногами и превращались в скользкую, пискляво
шевелящуюся слякоть, когда их давили.
   Страшные,  одичалые, лохматые деревенские дворняги, которые
так  переглядывались между собою,  точно совещались,  когда им
наброситься  на  доктора  и  загрызть  его,  брели  скопом  за
доктором на почтительном расстоянии.  Они питались падалью, но
не  гнушались и  мышатиной,  какою кишело поле,  и  поглядывая
издали  на  доктора,  уверенно  двигались за  ним,  все  время
чего-то  ожидая.  Странным образом они в  лес не  заходили,  с
приближением  к   нему   мало  по   малу  начинали  отставать,
сворачивали назад и пропадали.
   Лес  и  поле  представляли тогда  полную противоположность.
Поля без человека сиротели,  как бы преданные в его отсутствие
проклятию.   Избавившиеся  от  человека  леса  красовались  на
свободе, как выпущенные на волю узники.
   Обыкновенно люди,  главным образом,  деревенские ребятишки,
не дают дозреть орехам и обламывают их зелеными. Теперь лесные
склоны холмов и оврагов сплошь были покрыты нетронутой шершаво
золотистой  листвой,  как  бы  запылившейся и  погрубевшей  от
осеннего загара.  Из  нее торчали изрядно оттопыренные,  точно
узлами  или  бантами завязанные,  втрое  и  вчетверо сросшиеся
орехи,   спелые,   готовые  вывалиться  из   гранок,   но  еще
державшиеся в  них.  Юрий Андреевич без конца грыз и щелкал их
по дороге.  Карманы были у него ими набиты, котомка полна ими.
В течение недели орехи были его главным питанием.
   Доктору казалось,  что  поля  он  видит  тяжко  заболев,  в
жаровом   бреду,   а   лес   --   в   просветленном  состоянии
выздоровления,  что  в  лесу обитает Бог,  а  по  полю змеится
насмешливая улыбка диавола.

3

   Как  раз  в  эти  дни,  на  этой  части пути доктор зашел в
сгоревшую до тла,  покинутую жителями деревню. В ней до пожара
строились только в  один  ряд,  через дорогу от  реки.  Речная
сторона оставалась незастроенной.
   В  деревне уцелело несколько считанных домов,  почернелых и
опаленных снаружи.  Но и  они были пусты,  необитаемы.  Прочие
избы превратились в  кучи угольев,  из  которых торчали кверху
черные стояки закопченных печных труб.
   Обрывы  речной  стороны  изрыты  были  ямами,   из  которых
извлекали жерновой камень деревенские жители, жившие в прежнее
время его  добычей.  Три таких недоработанных мельничных круга
лежали  на  земле  против последней в  ряду  деревенской избы,
одной из уцелевших. Она тоже пустовала, как все остальные.
   Юрий Андреевич зашел в нее. Вечер был тихий, но точно ветер
ворвался  в  избу,  едва  доктор  ступил в нее. По полу во все
стороны  поехали  клочки  валявшегося  сена и пакли, по стенам
закачались  лоскутья отставшей бумаги. Все в избе задвигалось,
зашуршало. По ней с писком разбегались мыши, которыми, как вся
местность кругом, она кишела.
   Доктор вышел  из  избы.  Сзади  за  полями садилось солнце.
Закат  затоплял теплом  золотого зарева противоположный берег,
отдельные кусты  и  заводи  которого дотягивались до  середины
реки блеском своих блекнущих отражений. Юрий Андреевич перешел
через дорогу и  присел отдохнуть на  один из  лежащих в  траве
жерновов.
   Снизу из-за обрыва высунулась светлорусая волосатая голова,
потом плечи, потом руки. С реки подымался кто-то по тропинке с
полным  ведром  воды.  Человек увидал  доктора и  остановился,
выставившись над линией обрыва до пояса.
   -- Хошь,  напою,  добрый человек? Ты меня не замай и я тебя
не трону.
   -- Спасибо.  Дай,  напьюсь. Да выходи весь, не бойся. Зачем
мне тебя трогать?
   Вылезший из-под обрыва водонос оказался молодым подростком.
Он был бос, оборван и лохмат.
   Несмотря на  свои дружелюбные слова,  он  впился в  доктора
беспокойным  пронизывающим  взором.  По  необъяснимой  причине
мальчик  странно  волновался.  Он  в  волнении  поставил ведро
наземь,   и  вдруг,   бросившись  к  доктору,  остановился  на
полдороге и забормотал:
   -- Никак... Никак... Да нет, нельзя тому быть, привиделось.
Извиняюсь,    однако,   товарищ,   дозвольте   спросить.   Мне
помстилось,  точно вы знакомый человек будете.  Ну да!  Ну да!
Дяденька доктор?!
   -- А ты сам кто?
   -- Не признали?
   -- Нет.
   -- Из Москвы в  эшелоне с  вами ехали,  в одном вагоне.  На
трудовую гнали. Под конвоем.
   Это  был  Вася Брыкин.  Он  повалился перед доктором,  стал
целовать его руки и заплакал.
   Погорелое   место   оказалось   Васиной   родной   деревней
Веретенниками.  Матери его  не  было в  живых.  При расправе с
деревнею и  пожаре,  когда Вася  скрывался в  подземной пещере
из-под  вынутого камня,  а  мать полагала,  что  Васю увезли в
город,  она  помешалась с  горя и  утопилась в  той самой реке
Пелге,  над  берегом которой сейчас  доктор и  Вася,  беседуя,
сидели.  Сестры  Васи  Аленка и  Аришка по  неточным сведениям
находились в другом уезде в детдоме.  Доктор взял Васю с собою
в Москву. Дорогою он насказал Юрию Андреевичу разных ужасов.

4

   -- Это   ведь   летошней  осени  озимые  сыплются.   Только
высеялись,  и повалили напасти.  Когда тетя Поля уехала.  Тетю
Палашу помните?
   -- Нет. Да и не знал никогда. Кто такая?
   -- Как  это  не  знали?  Пелагею  Ниловну!  С  нами  ехала.
Тягунова. Лицо открытое, полная, белая.
   -- Это которая всЈ косы заплетала и расплетала?
   -- Косы, косы! Ну да! В самую точку. Косы!
   -- Ах,  вспомнил.  Погоди.  Да  ведь я  ее  потом в  Сибири
встретил, в городе одном, на улице.
   -- Статочное ли дело! Тетю Палашу?
   -- Да  что с  тобой,  Вася?  Что ты  мне руки трясешь,  как
бешеный. Смотри, не оторви. И вспыхнул, как красная девица.
   -- Ну как она там? Скорее сказывайте, скорее.
   -- Да была жива здорова,  когда видел.  О вас рассказывала.
Точно стояла она у вас или гостила,  помнится.  А может забыл,
путаю.
   -- Ну как же,  ну как же!  У  нас,  у  нас!  Мамушка ее как
родную сестру полюбила.  Тихая.  Работница. Рукодельница. Пока
она у нас жила, дом был полная чаша. Сжили еЈ из Веретенников,
не дали покоя наговорами.
   Мужик  Харлам  Гнилой был  в  деревне.  Подбивался к  Поле.
Безносый ябедник. А она на него и не глядит. Зуб он на меня за
это имел.  Худое про нас,  про меня и Полю сказывал. Ну, и она
уехала. Совсем извел. Тут и пошло.
   Убийство  тут  недалеко приключилось одно  страшное.  Вдову
одинокую убили на лесном хуторе поближе к Буйскому. Одна около
лесу жила.  В  мужских ботинках с ушками ходила,  на резиновой
перетяжке.  Злющая  собака  на  цепи  кругом  хутора бегала по
проволоке.  По  кличке Горлан.  С  хозяйством,  с  землей сама
справлялась без помощников. Ну вот, вдруг зима, когда никто не
ждал.  Рано выпал снег.  Не выкопала вдова картошки.  Приходит
она в Веретенники,  --  помогите,  говорит,  возьму в долю или
заплачу.
   Вызвался я ей копать картошку.  Прихожу к ней на хутор, а у
нее уже Харлам. Напросился раньше меня. Не сказала она мне. Ну
да  не  драться же  из-за этого.  Вместе взялись за работу.  В
самую непогодь копали.  Дождь и  снег,  жижа,  грязь.  Копали,
копали,  картофельную ботву жгли, теплым дымом сушили картовь.
Ну  выкопали,  рассчиталась она  с  нами по  совести.  Харлама
отпустила,  а  мне эдак глазком,  еще мол у меня дело до тебя,
зайди потом или останься.
   На другой раз пришел я  к ней.  Не хочу,  говорит,  изъятие
излишков отдавать,  картошку в государственную разверстку. Ты,
говорит, парень хороший, знаю, не выдашь. Видишь, я от тебя не
таюсь.  Я бы сама вырыла яму,  схоронить, да вишь что на дворе
делается.  Поздно я хватилась,  --  зима. Одной не управиться.
Выкопай мне яму, не пожалеешь. Осушим, ссыпем.
   Выкопал я  ей  яму,  как  тайничку полагается,  книзу шире,
кувшином,   узким  горлом  вверх.   Яму   тоже  дымом  сушили,
обогревали.  В  самую  самую  метель.  Спрятали картошку честь
честью,  землей забросали. Комар носу не подточит. Я, понятно,
про  яму  молчок.  Ни  одной живой душе.  Мамушке даже или там
сестренкам. Ни Боже мой!
   Ну  так.  Только проходит месяц,  --  ограбление на хуторе.
Рассказывают которые мимо шли из Буйского,  дом настежь,  весь
очищенный,  вдовы след  простыл,  собака Горлан цепь оборвала,
убежала.
   Еще прошло время.  В первую зимнюю оттепель, под новый год,
под Васильев вечер ливни шли,  смыли снег с  бугров,  до земли
протаял.  Прибежал Горлан  и  сЈм  лапами  землю  разгребать в
проталине,  где была картошка в ямке. Раскопал, раскидал верх,
а  из  ямы хозяйкины ноги в  башмаках с  перетяжками.  Видишь,
какие страсти!
   В Веретенниках все вдову жалели, поминали. На Харлама никто
не думал.  Да как и думать-то? Мысленное ли дело? Кабы это он,
откуда бы у  него прыть оставаться в Веретенниках,  по деревне
гоголем ходить? Ему бы от нас кубарем, наутек куда подальше.
   Обрадовались  злодейству  на   хуторе   деревенские  кулаки
заводилы. Давай деревню мутить. Вот, говорят, на что городские
изловчаются. Это вам урок, острастка. Не прячь хлеба, картошки
не  зарывай.   А  они,   дурачье,  свое  заладили,  --  лесные
разбойники,  разбойники им  на  хуторе  привиделись.  Простота
народ! Вы побольше их, городских слушайтесь. Они вам еще не то
покажут,  голодом выморят.  Желаешь,  деревня,  добра, за нами
иди.  Мы научим уму разуму. Придут ваше кровное, потом нажитое
отымать,  а вы,  куда мол, излишки, своей ржи ни зернышка. И в
случае чего за  вилы.  А  кто против мира,  смотри,  берегись.
Разгуделись старики,  похвальба,  сходки.  А  Харламу ябеднику
только того и надо.  Шапку в охапку и в город. И там шу-шу-шу.
Вот что в деревне деется,  а вы что сидите смотрите? Надо туда
комитет  бедноты.  Прикажите,  я  там  мигом  брата  с  братом
размежую. А сам из наших мест лататы и больше глаз не казал.
   Все  что  дальше случилось,  само сделалось.  Никто того не
подстраивал,  никто тому  не  вина.  Наслали красноармейцев из
города. И суд выездной. И сразу за меня. Харлам натрезвонил. И
за побег,  и  за уклонение от трудовой,  и  деревню я  к бунту
подстрекал,  и я вдову убил.  И под замок. Спасибо я догадался
половицу вынуть, ушел. Под землей в пещере скрывался. Над моей
головой деревня горела, -- не видал, надо мной мамушка родимая
в  прорубь  бросилась,   --   не  знал.  ВсЈ  само  сделалось.
Красноармейцам отдельную избу отвели,  вином поили, перепились
вмертвую.  Ночью от неосторожного обращения с  огнем загорелся
дом, от него -- соседние. Свои, где занялось, вон попрыгали, а
пришлые,  никто их не поджигал, те, ясное дело, живьем сгорели
до  одного.  Наших погорелых Веретенниковских никто с  пепелищ
насиженных не гнал.  Сами со страху разбежались,  как бы опять
чего не вышло.  Опять жилы-коноводы наустили,  --  расстреляют
каждого  десятого.  Уж  я  никого  не  застал,  всех  по  миру
развеяло, где-нибудь мыкаются.

5

   Доктор  с  Васею  пришли  в  Москву весной двадцать второго
года, в начале нэпа. Стояли теплые ясные дни. Солнечные блики,
отраженные  золотыми  куполами  храма  Спасителя,   падали  на
мощенную четырехугольным тесаным  камнем,  по  щелям  поросшую
травою, площадь.
   Были сняты запреты с  частной предприимчивости,  в  строгих
границах разрешена была свободная торговля. Совершались сделки
в  пределах  товарооборота  старьевщиков  на  толкучем  рынке.
Карликовые размеры,  в  которых они  производились,  развивали
спекуляцию и вели к злоупотреблениям.  Мелкая возня дельцов не
производила ничего нового,  ничего вещественного не прибавляла
к    городскому   запустению.    На   бесцельной   перепродаже
десятикратно проданного наживали состояния.
   Владельцы  нескольких  очень  скромных  домашних  библиотек
стаскивали книги  из  своих шкафов куда-нибудь в  одно  место.
Делали  заявку  в  горсовет о  желании  открыть  кооперативную
книжную торговлю.  Испрашивали под таковую помещение. Получали
в  пользование пустовавший с  первых месяцев революции обувной
склад или оранжерею тогда же  закрывшегося цветоводства и  под
их  обширными  сводами  распродавали свои  тощие  и  случайные
книжные собрания.
   Дамы профессорши, и раньше в трудное время тайно выпекавшие
белые   булочки  на   продажу  наперекор  запрещению,   теперь
торговали ими открыто в  какой-нибудь простоявшей все эти годы
под учетом велосипедной мастерской.  Они сменили вехи, приняли
революцию и  стали говорить "есть такое дело" вместо "да"  или
"хорошо".
   В Москве Юрий Андреевич сказал:
   -- Надо будет, Вася, чем-нибудь заняться.
   -- Я так располагаю, учиться.
   -- Это само собой.
   -- А еще мечтание. Хочу маманин лик по памяти написать.
   -- Очень хорошо.  Но ведь для этого надо рисовать уметь. Ты
когда-нибудь пробовал?
   -- В Апраксином, когда дядя не видел, углем баловался.
   -- Ну что же. В добрый час. Попытаемся.
   Больших способностей к  рисованию у  Васи не оказалось,  но
средних достаточно,  чтобы пустить его по прикладной части. По
знакомству Юрий Андреевич поместил его на  общеобразовательное
отделение бывшего Строгановского училища,  откуда его перевели
на  полиграфический факультет.  Здесь он обучался литографской
технике,  типографскому и  переплетному мастерству и искусству
художественного украшения книги.
   Доктор и Вася соединили свои усилия. Доктор писал маленькие
книжки в  один  лист по  самым различным вопросам,  а  Вася их
печатал   в    училище   в    качестве   засчитывавшихся   ему
экзаменационных работ. Книжки, выпуском в немного экземпляров,
распространяли  в   новооткрытых   букинистических  магазинах,
основанных общими знакомыми.
   Книжки содержали философию Юрия  Андреевича,  изложение его
медицинских взглядов,  его определения здоровья и  нездоровья,
мысли   о   трансформизме  и   эволюции,   о   личности,   как
биологической основе организма, соображения Юрия Андреевича об
истории  и  религии,  близкие  дядиным  и  Симушкиным,  очерки
Пугачевских мест,  где побывал доктор, стихи Юрия Андреевича и
рассказы.
   Работы  изложены  были  доступно,   в