м.  Я сам часто думаю в этом духе в
последнее время,  и  потому без  краски стыда могу обещать вам
кое-что.  Мне  кажется,  все уладится.  И  довольно скоро.  Вы
увидите.  Нет, ей-богу. ВсЈ идет к лучшему. Мне невероятно, до
страсти хочется жить,  а  жить  ведь  значит всегда порываться
вперед, к высшему, к совершенству и достигать его.
   Я  рад,  Гордон,  что ты  защищаешь Марину,  как прежде был
всегда Тониным защитником.  Но ведь у меня нет с ними разлада,
я  не веду войны ни с  ними,  ни с кем бы то ни было.  Ты меня
упрекал вначале,  что она говорит мне вы в ответ на мое ты,  и
величает меня по имени-отчеству, точно и меня это не угнетало.
Но  ведь  давно более глубокая нескладица,  лежавшая в  основе
этой  неестественности,  устранена,  всЈ  сглажено,  равенство
установлено.
   Могу сообщить вам другую приятную новость.  Мне опять стали
писать из Парижа. Дети выросли, чувствуют себя совсем свободно
среди французских сверстников. Шура кончает тамошнюю начальную
школу,  ecole primaire, Маня в нее поступает. Ведь я совсем не
знаю своей дочери.  Мне  почему-то  верится,  что  несмотря на
переход  во  французское подданство,  они  скоро  вернутся,  и
каким-то неведомым образом все уладится.
   По многим признакам тесть и Тоня знают о Марине и девочках.
Сам я  не  писал им об этом.  Эти обстоятельства дошли до них,
наверно,   стороною.   Александр  Александрович,  естественно,
оскорблен и своих отеческих чувствах, ему больно за Тоню. Этим
объясняется почти  пятилетний перерыв в  нашей  переписке.  По
возвращении в  Москву я  ведь  некоторое время переписывался с
ними. И вдруг мне перестали отвечать. ВсЈ прекратилось.
   Теперь,  совсем  недавно,  я  стал  опять  получать  письма
оттуда.  Ото всех них, даже от детей. Теплые, ласковые. Что-то
смягчилось.  Может быть,  у Тони какие-нибудь перемены,  новый
друг какой-нибудь, дай ей бог. Не знаю. Я тоже иногда им пишу.
Но я,  правда,  больше не могу.  Я  пойду,  а  то это кончится
припадком удушья. До свиданья,
   На другой день утром к  Гордону ни жива ни мертва прибежала
Марина.  Ей не на кого было оставить девочек дома,  и младшую,
Клашу,  туго замотанную в  одеяло,  она несла,  прижимая одной
рукою к груди, а другою тянула за руку отставшую и упиравшуюся
Капу.
   -- Юра у вас, Миша? -- не своим голосом спросила она.
   -- Разве он не ночевал дома?
   -- Нет.
   -- Ну тогда он у Иннокентия.
   -- Я  была там.  Иннокентий на занятиях в университете.  Но
соседи знают Юру. Он там не появлялся.
   -- Тогда где же он?
   Марина положила запеленутую Клашу на диван. С ней сделалась
истерика.

8

   Два  дня  Гордон  и  Дудоров не  отходили от  Марины.  Они,
сменяясь,   дежурили  при  ней,  боясь  оставить  ее  одну.  В
промежутке они  отправлялись на  розыски доктора.  Они обегали
все места,  куда предположительно он мог забрести,  побывали в
Мучном городке и  Сивцевском доме,  наведались во  все  Дворцы
Мысли и  Дома  Идей,  где  он  когда-либо служил,  обошли всех
старинных его знакомых,  о  которых они имели хотя бы малейшее
понятие и  адреса которых можно было найти.  Розыски ничего им
не дали.
   В  милицию  не  заявляли,  чтобы  не  напоминать властям  о
человеке, хотя и прописанном и не судившемся, но в современном
понимании далеко не  образцовом.  Наводить милицию на его след
решили лишь в крайнем случае.
   На  третий  день  Марина,  Гордон и  Дудоров в  разные часы
получили  по  письму  от  Юрия  Андреевича.   Они  были  полны
сожалений по  поводу  доставленных им  тревог  и  страхов.  Он
умолял простить его и успокоиться,  и всем,  что есть святого,
заклинал их  прекратить его  розыски,  которые всЈ равно ни  к
чему не приведут.
   Он  сообщал  им,  что  в целях скорейшей и полной переделки
своей судьбы хочет побыть некоторое время в одиночестве, чтобы
в   сосредоточенности   заняться   делами,   когда   же   хоть
сколько-нибудь  укрепится  на  новом  поприще  и убедится, что
после  совершившегося  перелома  возврата  к старому не будет,
выйдет из своего тайного убежища и вернется к Марине и детям.
   Гордона он предуведомлял в письме, что переводит на его имя
деньги  для  Марины.  Он  просил нанять к  детям  няню,  чтобы
освободить Марину и  дать ей  возможность вернуться на службу.
Он    объяснял,    что    остерегается    направлять    деньги
непосредственно по ее адресу из боязни,  как бы выставленная в
извещении сумма не подвергла ее опасности ограбления.
   Скоро  пришли  деньги,  превышавшие и  докторов  масштаб  и
мерила его приятелей.  Детям наняли няню. Марину опять приняли
на  телеграф.  Она долго не могла успокоиться,  но привыкнув к
прошлым  странностям  Юрия  Андреевича,  примирилась  в  конце
концов и с этою выходкой. Несмотря на просьбы и предупреждения
Юрия Андреевича, приятели и эта близкая ему женщина продолжали
его  разыскивать,  убеждаясь в  правильности его предсказания.
Они его не находили.

9

   А между тем он жил в нескольких шагах от них,  совсем у них
под носом и на виду, в теснейшем кругу их поисков.
   Когда  в   день   своего  исчезновения  он   засветло,   до
наступления сумерек вышел от Гордона на Бронную, направляясь к
себе домой на Спиридоновку,  он тут же,  не пройдя и ста шагов
по  улице,  наткнулся  на  шедшего  во  встречном  направлении
сводного брата  Евграфа Живаго.  Юрий  Андреевич не  видел его
больше трех лет и  ничего не  знал о  нем.  Оказалось,  Евграф
случайно в Москве, куда приехал совсем недавно. По обыкновению
он  свалился как  с  неба,  и  был  недоступен расспросам,  от
которых отделывался молчаливыми улыбочками и  шутками.  Зато с
места  в  карьер,   минуя  мелкие  бытовые  частности,  он  по
двум-трем заданным Юрию Андреевичу вопросам проник во  все его
печали  и  неурядицы и  тут  же,  на  узких  поворотах кривого
переулка,   в   толкотне  обгоняющих  их  и  идущих  навстречу
пешеходов  составил  практический план,  как  помочь  брату  и
спасти его.  Пропажа Юрия Андреевича и пребывание в скрытности
были мыслью Евграфа, его изобретением.
   Он  снял  Юрию  Андреевичу комнату в  переулке,  тогда  еще
носившем  название  Камергерского,   рядом  с   Художественным
театром.  Он  снабдил его деньгами,  начал хлопотать о  приеме
доктора  на   хорошую  службу,   открывающую  простор  научной
деятельности,    куда-нибудь   в    больницу.    Он   всячески
покровительствовал  брату   во   всех   житейских  отношениях.
Наконец, он дал брату слово, что с неустойчивым положением его
семьи  в  Париже так  или  иначе  будет покончено.  Либо  Юрий
Андреевич поедет к ним,  либо они сами к нему приедут.  За все
эти дела Евграф обещал взяться сам и  всЈ устроить.  Поддержка
брата окрыляла Юрия Андреевича.  Как  всегда бывало и  раньше,
загадка   его   могущества  оставалась  неразъясненною.   Юрий
Андреевич и не пробовал проникнуть в эту тайну.

10

   Комната обращена была на  юг.  Она двумя окнами выходила на
противоположные театру крыши,  за  которыми сзади,  высоко над
Охотным,  стояло  летнее  солнце,  погружая  в  тень  мостовую
переулка.
   Комната была более чем  рабочею для Юрия Андреевича,  более
чем  его  кабинетом.  В  этот  период пожирающей деятельности,
когда его планы и  замыслы не умещались в записях,  наваленных
на столе,  и  образы задуманного и привидевшегося оставались в
воздухе  по  углам,   как  загромождают  мастерскую  художника
начатые во множестве и лицом к стене повернутые работы,  жилая
комната  доктора  была   пиршественным  залом  духа,   чуланом
безумств, кладовой откровений.
   По    счастью    переговоры   с    больничным   начальством
затягивались,   срок  поступления  на   службу  отодвигался  в
неопределенное будущее.  Можно было  писать,  воспользовавшись
подвернувшеюся отсрочкой.
   Юрий Андреевич стал приводить в  порядок то из сочиненного,
обрывки чего он  помнил и  что откуда-то  добывал и  тащил ему
Ев-граф,  частью  в  собственных  рукописях  Юрия  Андреевича,
частью в  чьих-то  чужих  перепечатках.  Хаотичность материала
заставляла Юрия Андреевича разбрасываться еще  больше,  чем  к
этому  предрасполагала  его  собственная  природа.   Он  скоро
забросил эту работу и  от восстановления неоконченного перешел
к сочинению нового, увлеченный свежими набросками.
   Он  составлял начерно очерки статей,  вроде  беглых записей
времен первой побывки в Варыкине,  и записывал отдельные куски
напрашивавшихся  стихотворений,   начала,   концы  и  середки,
вперемежку без разбора. Иногда он еле справлялся с набегавшими
мыслями,  начальные буквы слов и  сокращения его стремительной
скорописи за ними не поспевали.
   Он   торопился.   Когда   воображение  уставало  и   работа
задерживалась,  он  подгонял  и  подхлестывал их  рисунками на
полях.   На  них  изображались  лесные  просеки  и   городские
перекрестки со  стоящим  посередине рекламным столбом "Моро  и
Ветчинкин. Сеялки. Молотилки".
   Статьи и стихотворения были на одну тему.  Их предметом был
город.

11

   Впоследствии среди его бумаг нашлась запись:
   "В двадцать втором году, когда я вернулся в Москву, я нашел
ее опустевшею,  полуразрушенной.  Такою она вышла из испытаний
первых лет революции,  такою осталась и по сей день. Население
в ней поредело, новых домов не строят, старых не подновляют.
   Но и в таком виде она остается большим современным городом,
единственным   вдохновителем  воистину   современного   нового
искусства.
   Беспорядочное   перечисление   вещей   и   понятий  с  виду
несовместимых  и  поставленных  рядом  как  бы  произвольно, у
символистов,    Блока,   Верхарна   и   Уитмана,   совсем   не
стилистическая   прихоть.   Это   новый   строй   впечатлений,
подмеченный в жизни и списанный с натуры.
   Так же,  как прогоняют они ряды образов по  своим строчкам,
плывет сама  и  гонит мимо пас  свои толпы,  кареты и  экипажи
деловая городская улица конца девятнадцатого века,  а потом, в
начале   последующего  столетия,   вагоны   своих   городских,
электрических и подземных железных дорог.
   Пастушеской простоте неоткуда взяться в  этих условиях.  Ее
ложная    безыскусственность   --    литературная    подделка,
неестественное   манерничание,   явление   книжного   порядка,
занесенное не из деревни, а с библиотечных полок академических
книгохранилищ.   Живой,   живо   сложившийся   и   естественно
отвечающий духу нынешнего дня язык -- язык урбанизма.
   Я живу на людном городском перекрестке. Летняя, ослепляемая
солнцем  Москва,   накаляясь  асфальтами  дворов,  разбрасывая
зайчики оконницами верхних помещений и  дыша  цветением туч  и
бульваров,  вертится вокруг меня и  кружит мне голову и хочет,
чтобы я  во  славу ей кружил голову другим.  Для этой цели она
воспитала меня и отдала мне в руки искусство.
   Постоянно, день и ночь шумящая за стеною улица так же тесно
связана с современною душою,  как начавшаяся увертюра с полным
темноты и  тайны,  еще  спущенным,  но  уже заалевшимся огнями
рампы  театральным  занавесом.   Беспрестанно  и   без  умолку
шевелящийся  и  рокочущий  за  дверьми  и  окнами  город  есть
необозримо огромное вступление к жизни каждого из нас. Как раз
в таких чертах хотел бы я написать о городе".
   В  сохранившейся стихотворной тетради Живаго не встретилось
таких   стихотворений.   Может  быть   стихотворение  "Гамлет"
относилось к этому разряду?

12

   Однажды утром в конце августа Юрий Андреевич с остановки на
углу Газетного сел в вагон трамвая, шедший вверх по Никитской,
от университета к  Кудринской.  Он в  первый раз направился на
службу    в    Боткинскую    больницу,    называвшуюся   тогда
Солдатенковской.  Это  было чуть ли  не  первое с  его стороны
должностное ее посещение.
   Юрию Андреевичу не повезло.  Он попал в  неисправный вагон,
на  который  все  время  сыпались  несчастия.   То  застрявшая
колесами в желобах рельсов телега задерживала его,  преграждая
ему  дорогу.  То  под  полом  вагона или  на  крыше  портилась
изоляция,  происходило короткое замыкание и  с  треском что-то
перегорало.
   Вагоновожатый часто  с  гаечными ключами в  руках выходил с
передней площадки остановившегося вагона и, обойдя его кругом,
углублялся,  опустившись на корточки,  в  починку машинных его
частей между колесами и задней площадкой.
   Злополучный  вагон преграждал движение по всей линии. Улицу
запружали  уже остановленные им трамваи и новые, прибывающие и
постепенно  накапливающиеся.  Их  хвост  достигал уже Манежа и
растягивался  дальше. Пассажиры из задних вагонов переходили и
передний, по неисправности которого всЈ это происходило, думая
этим  переходом  что-то  выгадать. В это жаркое утро в набитом
бит ком трамвае было тесно и душно. Над толпой перебегающих по
мостовой пассажиров от Никитских ворот ползла, всЈ выше к небу
подымавшаяся, черно-лиловая туча. Надвигалась гроза.
   Юрий  Андреевич сидел  на  левой  одиночной лавочке вагона,
совершенно притиснутый к  окну.  Левый  тротуар Никитской,  на
котором находится Консерватория, был всЈ время на виду у него.
Волей-неволей,  с  притупленным вниманием  думающего о  другом
человека,  он  глазел на  идущих и  едущих по  этой  стороне и
никого не пропускал.
   Старая седая дама в  шляпе из светлой соломки с полотняными
ромашками и  васильками,  и  сиреневом,  туго  стягивавшем ее,
старомодном платье,  отдуваясь и обмахиваясь плоским свертком,
который  она  несла  в  руке,  плелась по  этой  стороне.  Она
затянута была в корсет, изнемогала от жары и, обливаясь потом,
утирала кружевным платочком мокрые брови и губы.
   Ее путь лежал параллельно маршруту трамвая.  Юрий Андреевич
уже несколько раз терял ее  из виду,  когда починенный трамвай
трогался  с   места  и   обгонял  ее.   И  она  несколько  раз
возвращалась  в   поле   его   зрения,   когда  новая  поломка
останавливала трамвай и дама нагоняла его.
   Юрию  Андреевичу вспомнились школьные задачи на  исчисление
срока  и  порядка пущенных в  разные часы  и  идущих с  разною
скоростью поездов,  и  он  хотел  припомнить общий  способ  их
решения,  но у него ничего не вышло,  и не доведя их до конца,
он перескочил с этих воспоминаний на другие, еще более сложные
размышления.
   Он    подумал    о    нескольких,    развивающихся    рядом
существованиях,  движущихся  с  разною  скоростью  одно  возле
другого,  и  о  том,  когда чья-нибудь судьба обгоняет в жизни
судьбу другого,  и  кто кого переживает.  Нечто вроде принципа
относительности на  житейском ристалище представилось ему,  но
окончательно запутавшись, он бросил и эти сближения.
   Сверкнула  молния,  раскатился гром.  Несчастный трамвай  в
который  уже   раз   застрял  на   спуске   от   Кудринской  к
Зоологическому. Дама в лиловом появилась немного спустя в раме
окна,  миновала трамвай, стала удаляться. Первые крупные капли
дождя упали на  тротуар и  мостовую,  на даму.  Порыв пыльного
ветра проволокся по деревьям, задевая листьями за листья, стал
срывать с дамы шляпу и подворачивать ей юбки, и вдруг улегся.
   Доктор   почувствовал   приступ   обессиливающей   дурноты.
Преодолевая слабость,  он поднялся со скамьи и рывками вверх и
вниз за ремни оконницы стал пробовать открыть окно вагона. Оно
не поддавалось его усилиям.
   Доктору кричали, что рама привинчена к косякам наглухо, но,
борясь  с  припадком  и  охваченный  какою-то  тревогою, он не
относил  этих  криков  к  себе и не вникал в них. Он продолжал
попытки  и снова тремя движениями вверх, вниз и на себя рванул
раму  и  вдруг  ощутил  небывалую, непоправимую боль внутри, и
понял, что сорвал что-то в себе, что он наделал что-то роковое
и  что  всЈ  пропало.  В это время вагон пришел в движение, но
проехав совсем немного по Пресне, остановился.
   Нечеловеческим усилием  воли,  шатаясь  и  едва  пробиваясь
сквозь сгрудившийся затор стоящих в  проходе между скамейками,
Юрий Андреевич достиг задней площадки.  Его не пропускали,  на
него огрызались.  Ему  показалось,  что приток воздуха освежил
его,  что,  может быть,  еще  не  всЈ потеряно,  что ему стало
лучше.
   Он  стал  протискиваться через  толпу  на  задней площадке,
вызывая новую ругань,  пинки и озлобление. Не обращая внимания
на  окрики,  он  прорвался сквозь толчею,  ступил со ступеньки
стоящего трамвая на  мостовую,  сделал  шаг,  другой,  третий,
рухнул на камни и больше не вставал.
   Поднялся шум, говор, споры, советы. Несколько человек сошло
вниз с площадки и обступило упавшего. Скоро установили, что он
больше не дышит и  сердце у  него не работает.  К кучке вокруг
тела  подходили  с  тротуаров,   одни  успокаиваемые,   другие
разочаровываемые тем,  что это не задавленный и что его смерть
не имеет никакого отношения к вагону.  Толпа росла.  Подошла к
группе и  дама в  лиловом,  постояла,  посмотрела на мертвого,
послушала разговоры и  пошла дальше.  Она была иностранка,  но
поняла, что одни советуют внести тело в трамвай и везти дальше
в больницу,  а другие говорят,  что надо кликнуть милицию. Она
пошла дальше, не дожидаясь, к какому придут решению.
   Дама в лиловом была швейцарская подданная мадемуазель Флери
из Мелюзеева,  старая-престарая.  Она в течение двенадцати лет
хлопотала письменно о  праве выезда к  себе на родину.  Совсем
недавно  ходатайство ее  увенчалось успехом.  Она  приехала  в
Москву за выездною визою. В этот день она шла за ее получением
к  себе в посольство,  обмахиваясь завернутыми и перевязанными
ленточкой документами.  И  она  пошла  вперед,  в  десятый раз
обогнав трамвай и,  ничуть того  не  ведая,  обогнала Живаго и
пережила его.

13

   Из коридора в дверь был виден угол комнаты с поставленным в
него  наискось столом.  Со  стола  в  дверь грубо выдолбленным
челном  смотрел нижний  суживающийся конец  гроба,  в  который
упирались ноги покойника.  Это  был тот же  стол,  на  котором
прежде  писал  Юрий  Андреевич.  Другого  в  комнате не  было.
Рукописи убрали в  ящик,  а  стол поставили под гроб.  Подушки
изголовья были  взбиты высоко,  тело  в  гробу  лежало как  на
поднятом кверху возвышении, горою.
   Его окружали цветы во  множестве,  целые кусты редкой в  то
время белой сирени, цикламены, цинерарии в горшках и корзинах.
Цветы  загораживали свет  из  окон.  Свет  скупо  просачивался
сквозь наставленные цветы на  восковое лицо и  руки покойника,
на дерево и обивку гроба.  На столе лежал красивый узор теней,
как бы только что переставших качаться.
   Обычай сжигать умерших в  крематории к  тому времени широко
распространился.  В  надежде на получение пенсии для детей,  в
заботе об их школьном будущем и из нежелания вредить положению
Марины на  службе отказались от церковного отпевания и  решили
ограничиться   гражданскою   кремацией.    В   соответствующие
организации было заявлено. Ждали представителей.
   В  их ожидании в  комнате было пусто,  как в  освобожденном
помещении между  выездом старых и  водворением новых  жильцов.
Эту   тишину  нарушали  только  чинные  шаги  на   цыпочках  и
неосторожное шарканье прощающихся.  Их было немного, но все же
гораздо больше,  чем можно было предположить.  Весть о  смерти
человека почти без имени с чудесной скоростью облетела весь их
круг.  Набралось порядочное число  людей,  знавших  умершего в
разную пору  его  жизни  и  в  разное время  им  растерянных и
забытых.  У  его  научной мысли  и  музы  нашлось еще  большее
количество неизвестных друзей, никогда не видавших человека, к
которому их тянуло,  и  пришедших впервые посмотреть на него и
бросить на него последний прощальный взгляд.
   В  эти часы,  когда общее молчание,  не заполненное никакою
церемонией,  давило почти ощутимым лишением,  одни  цветы были
заменой недостающего пения и отсутствующего обряда.
   Они не просто цвели и  благоухали,  но как бы хором,  может
быть, ускоряя этим тление, источали свой запах, и, оделяя всех
своей душистою силой, как бы что-то совершали.
   Царство  растений  так  легко  себе  представить  ближайшим
с