Комаровский.  Лара держала Катеньку за верхние края
шубки,  стараясь стянуть ворот и  не попадая крючком в  петлю.
Она сердилась на девочку,  крича, чтобы дочь не вертелась и не
вырывалась,  а Катенька жаловалась:  "Мамочка,  тише,  ты меня
задушишь".  Все стояли одетые,  готовые к выезду.  Когда вошел
Юрий Андреевич,  Лара и Виктор Ипполитович наперерыв бросились
к нему навстречу. -- Где ты пропадал? Ты нам так нужен!
   -- Здравствуйте,  Юрий  Андреевич!  Несмотря  на  грубости,
которые мы наговорили в последний раз друг другу, я снова, как
видите, к вам без приглашения.
   -- Здравствуйте, Виктор Ипполитович.
   -- Куда ты пропал так надолго?  Выслушай,  что он скажет, и
скорей решай за себя и меня. Времени нет. Надо торопиться.
   -- Что же мы стоим?  Садитесь, Виктор Ипполитович. Как куда
я пропал, Ларочка? Ты ведь знаешь, я за дровами ездил, а потом
о лошади позаботился. Виктор Ипполитович, прошу вас, садитесь.
   -- Ты  не поражен?  Отчего ты не выказываешь удивления?  Мы
Жалели,  что этот человек уехал и  что мы не ухватились за его
предложения,  а он тут перед тобой и ты не удивляешься. Но еще
поразительнее его свежие новости.  Расскажите их  ему,  Виктор
Ипполитович.
   -- Я  не  знаю,  что разумеет Лариса Федоровна,  а  в  свою
очередь скажу  следующее.  Я  нарочно распространил слух,  что
уехал,  а сам остался еще на несколько дней,  чтобы дать вам и
Ларисе  Федоровне время  по-новому  передумать затронутые нами
вопросы,  и по зрелом размышлении прийти,  может быть, к менее
опрометчивому решению.
   -- Но  дальше откладывать нельзя.  Сейчас для отъезда самое
Удобное  время.   Завтра  утром,  --  но  лучше  пусть  Виктор
Ипполитович сам расскажет тебе.
   -- Минуту, Ларочка. Простите, Виктор Ипполитович. Почему мы
стоим   в  шубах?  Разденемся  и  присядем.  Разговор-то  ведь
серьезный.   Нельзя  так  с  бухты-барахты.  Извините,  Виктор
Ипполитович.   Наши   Препирательства   затрагивают  некоторые
душевные тонкости. Разбирать эти предметы смешно и неудобно. Я
никогда  не  помышлял  о  поездке  с  вами. Другое дело Лариса
Федоровна.  В  тех  редких  случаях,  когда  наши беспокойства
бывали  отделимы  одно  от другого, и мы вспоминали, что мы не
одно  существо,  а два, с двумя отдельными судьбами, я считал,
что  Ларе  надо, особенно ради Кати, внимательнее задуматься о
ваших  планах.  Да она не переставая это и делает, возвращаясь
вновь и вновь к этим возможностям.
   -- Но только при условии, если бы ты поехал.
   -- Нам одинаково трудно представить себе наше разъединение,
но,  может быть,  надо пересилить себя и  принести эту жертву.
Потому что о моей поездке не может быть и речи.
   -- Но  ведь  ты  еще  ничего не  знаешь.  Сначала выслушай.
Завтра утром... Виктор Ипполитович!
   -- Видно, Лариса Федоровна имеет в виду сведения, которые я
привез и  уже сообщил ей.  На путях в Юрятине стоит под парами
служебный  поезд  Дальневосточного  правительства.   Вчера  он
прибыл  из  Москвы  и  завтра отправляется дальше.  Это  поезд
нашего министерства путей сообщения.  Он наполовину состоит из
международных спальных вагонов.
   Я  должен ехать в этом поезде.  Мне предоставлены места для
лиц,  приглашенных в  мою рабочую коллегию.  Мы покатили бы со
всем комфортом.  Такой случай больше не представится.  Я знаю,
вы  слов  на  ветер не  бросаете и  отказа поехать с  нами  не
отмените.  Вы  человек твердых решений,  я  знаю.  Но  все же.
Сломите себя ради Ларисы Федоровны. Вы слышали, без вас она не
поедет.  Поедемте с нами, если не во Владивосток, то хотя бы в
Юрятин.  А  там  увидим.  Но  в  таком случае надо торопиться.
Нельзя терять ни  минуты.  Со  мною человек,  я  плохо правлю.
Впятером с  ним нам в  моих розвальнях не уместиться.  Если не
ошибаюсь, Самдевятовская лошадь у вас. Вы говорили, что ездили
на ней за дровами. Она еще не разложена?
   -- Нет, я распряг ее.
   -- Тогда запрягите поскорее снова.  Мой  кучер вам поможет.
Впрочем, знаете. Ну их к чорту, вторые сани. Как-нибудь доедем
на  моих.  Только ради  Бога скорее.  В  дорогу с  собой самое
необходимое,  что  под руку попадется.  Дом пусть остается как
есть,  незапертым.  Надо спасать жизнь ребенка,  а  не ключи к
замкам подбирать.
   -- Я   не   понимаю  вас,   Виктор  Ипполитович.   Вы   так
разговариваете, точно я согласился поехать. Поезжайте с Богом,
если Лара так хочет.  А о доме не беспокойтесь.  Я останусь, и
после вашего отъезда уберу и запру его.
   -- Что ты говоришь,  Юра?  К  чему этот заведомый вздор,  в
который ты  сам не веришь.  "Если Лариса Федоровна решила".  И
сам  прекрасно знает,  что  без  его участия в  поездке Ларисы
Федоровны и  в  заводе нет и никаких ее решений.  Тогда к чему
эта фраза: "А дом я уберу и обо всем позабочусь"?
   -- Значит, вы неумолимы. Тогда другая просьба. С разрешения
Ларисы Федоровны мне вас на два слова и,  если можно,  с глазу
на глаз.
   -- Хорошо.  Если это так нужно,  пойдемте на  кухню.  Ты не
возражаешь, Ларуша?

12

   -- Стрельников схвачен, приговорен к высшей мере и приговор
приведен в исполнение.
   -- Какой ужас. Неужели правда?
   -- Так я слышал. Я в этом уверен.
   -- Не говорите Ларе. Она с ума сойдет.
   -- Еще бы.  Для этого я позвал вас в другую комнату.  После
этого  расстрела  она   и   дочь  в   близкой  непосредственно
придвинувшейся опасности.  Помогите мне спасти их.  Вы наотрез
отказываетесь сопутствовать нам?
   -- Я ведь сказал вам. Конечно.
   -- Но  без вас она не  уедет.  Просто не знаю,  что делать.
Тогда от  вас требуется другая помощь.  Изобразите на  словах,
обманно,  готовность уступить,  сделайте вид,  будто вас можно
уговорить. Я не представляю себе вашего прощания. Ни здесь, на
месте,  ни  на вокзале,  в  Юрятине,  если бы вы действительно
поехали нас провожать.  Надо добиться, чтобы она поверила, что
вы  тоже едете.  Если не  сейчас,  вместе с  нами,  то  спустя
некоторое время,  когда я  предоставлю вам  новую возможность,
которою вы  пообещаете воспользоваться.  Тут  вы  должны  быть
способны дать  ей  ложную клятву.  Но  с  моей стороны это  не
пустые слова.  Честью вас заверяю,  при первом выраженном вами
желании я  берусь в  любое время доставить вас отсюда к  нам и
переправить дальше,  куда бы вы ни пожелали.  Лариса Федоровна
должна быть уверена,  что вы нас провожаете. Удостоверьте ее в
этом со всею силой убедительности.  Скажем, притворно побегите
запрягать лошадь,  и  уговорите нас  трогаться немедленно,  не
дожидаясь, пока вы ее заложите и следом нагоните нас в дороге.
   -- Я  потрясен известием о  расстреле Павла Павловича и  не
могу прийти в себя. Я с трудом слежу за вашими словами. Но я с
вами  согласен.  После  расправы  со  Стрельниковым  по  нашей
нынешней  логике  жизнь  Ларисы  Федоровны  и  Кати  тоже  под
угрозой.   Кого-то   из   нас  наверняка  лишат  свободы,   и,
следовательно,  так  или  иначе  все  равно  разлучат.  Тогда,
правда,  лучше  разлучите вы  нас  и  увезите  их  куда-нибудь
подальше,  на край света.  Сейчас, когда я говорю вам это, все
равно дела идут уже по-вашему. Наверное, мне станет невмоготу,
и  поступившись гордостью и  самолюбием,  я покорно приползу к
вам, чтобы получить из ваших рук и ее, и жизнь, и морской путь
к  своим и  собственное спасение.  Но  дайте мне во  всем этом
разобраться.   Сообщенная  вами  новость  ошеломила  меня.   Я
раздавлен страданием,  которое  отнимает  у  меня  способность
думать и  рассуждать.  Может быть,  покорясь вам,  я  совершаю
роковую,  непоправимую  ошибку,  которой  буду  ужасаться  всю
жизнь,  но в тумане обессиливающей меня боли единственное, что
я  могу  сейчас,  это  машинально  поддакивать  вам  и  слепо,
безвольно вам повиноваться.  Итак я  для вида,  ради ее блага,
объявлю ей сейчас,  что иду запрягать лошадь и  догоню вас,  а
сам  останусь тут  один.  Одна только мелочь.  Как  вы  теперь
поедете,   на   ночь  глядя?   Дорога  лесом,   кругом  волки,
берегитесь.
   -- Я знаю.  Со мной ружье и револьвер.  Не беспокойтесь. Да
кстати  и  спиртику  малость  прихватил,   на  случай  мороза.
Достаточное количество. Поделюсь, хотите?

13

   "Что я наделал?  Что я наделал?  Отдал,  отрекся,  уступил.
Броситься бегом вдогонку, догнать, вернуть. Лара! Лара!
   Не слышат.  Ветер в обратную сторону.  И,  наверное, громко
разговаривают.  У  нее все основания быть веселой,  спокойной.
Она далась в обман и не подозревает, в каком она заблуждении.
   Вот  ее  вероятные мысли.  Она  думает.  Все  сложилось как
нельзя лучше,  по ее желанию.  Ее Юрочка,  фантазер и упрямец,
наконец,  смягчился,  слава Создателю, и отправляется вместе с
ней куда-то в  верное место,  к  людям поумнее их,  под защиту
законности и  порядка.  Если даже,  чтобы настоять на  своем и
выдержать характер,  он  покобенится и  не  сядет завтра в  их
поезд,  то Виктор Ипполитович пришлет за ним другой,  он к ним
подъедет в самом непродолжительном времени.
   А сейчас он, конечно, уже на конюшне, дрожащими от волнения
и  спешки,   путающимися,  не  слушающимися  руками  запрягает
Савраску  и  немедленно  во  весь  дух  пустится  нахлестывать
следом, так что нагонит их еще в поле, до въезда в лес".
   Вот как,  наверное,  она думает. А они даже и не простились
толком,  только  Юрий  Андреевич рукой  махнул  и  отвернулся,
стараясь  сглотнуть колом  в  горле  ставшую  боль,  точно  он
подавился куском яблока.
   Доктор в  накинутой на  одно  плечо шубе стоял на  крыльце.
Свободною,  не  покрытой шубою  рукой  он  под  самым потолком
сжимал с такой силою шейку точеного крылечного столбика, точно
душил его.  Всем  своим сознанием он  был  прикован к  далекой
точке в пространстве.  Там, на некотором протяжении, небольшой
кусок подымавшегося в  гору пути открывался между несколькими,
отдельно росшими березами. В это открытое место падал в данное
мгновение свет низкого,  готового к заходу,  солнца.  Туда,  в
полосу  этого  освещения  должны  были  с   минуты  на  минуту
вынестись разогнавшиеся сани из  неглубокой ложбины,  куда они
ненадолго занырнули.
   -- Прощай,     прощай,    --    предваряя    эту    минуту,
беззвучно-беспамятно твердил доктор,  выталкивая из  груди эти
чуть дышащие звуки в  вечеревший морозный воздух.  --  Прощай,
единственно любимая, навсегда утраченная!
   -- Едут! Едут! -- стремительно сухо зашептал он побелевшими
губами,  когда сани стрелой вылетели снизу,  минуя березы одну
за другою, и стали сдерживать ход и, о радость, остановились у
последней.
   О как забилось его сердце,  о как забилось его сердце, ноги
подкосились  у   него,   он  от  волнения  стал  весь  мягкий,
войлочный,  как сползающая с плеча шуба! "О Боже, Ты, кажется,
положил вернуть ее мне?  Что там случилось?  Что там делается,
на  далекой закатной этой черте?  Где объяснение?  Зачем стоят
они?  Нет.  Пропало. Взяли. Понеслись. Это она верно попросила
стать на  минуту,  чтобы еще раз взглянуть на прощание на дом.
Или может быть, ей захотелось удостовериться, не выехал ли уже
Юрий  Андреевич и  не  мчится ли  за  ними  вдогонку?  Уехали.
Уехали.
   Если успеют,  если солнце не  сядет раньше (в темноте он не
разглядит их),  они  промелькнут еще  раз,  и  на  этот раз  в
последний,  по ту сторону оврага,  на поляне,  где позапрошлою
ночью стояли волки".
   И  вот пришла и  прошла и эта минута.  Темнопунцовое солнце
еще круглилось над синей линией сугробов.  Снег жадно всасывал
ананасную сладость,  которою  оно  его  заливало.  И  вот  они
показались,  понеслись, промчались. "Прощай, Лара, до свидания
на том свете, прощай краса моя, прощай радость моя, бездонная,
неисчерпаемая,  вечная".  И  вот они скрылись.  "Больше я тебя
никогда не увижу,  никогда, никогда в жизни, больше никогда не
увижу тебя".
   Между   тем   темнело.    Стремительно   выцветали,   гасли
разбросанные по снегу багрово-бронзовые пятна зари.  Пепельная
мягкость пространств быстро  погружалась в  сиреневые сумерки,
все более лиловевшие.  С  их серою дымкой сливалась кружевная,
рукописная тонкость берез  на  дороге,  нежно прорисованных по
бледно-розовому, точно вдруг обмелевшему небу.
   Душевное горе обострило восприимчивость Юрия Андреевича. Он
улавливал   всЈ   с   удесятеренною   резкостью.    Окружающее
приобретало черты  редкой единственности,  даже  самый воздух.
Небывалым участием дышал зимний вечер, как всему сочувствующий
свидетель.  Точно еще никогда не смеркалось так до сих пор,  а
завечерело  в   первый   раз   только  сегодня,   в   утешение
осиротевшему, впавшему в одиночество человеку. Точно не просто
поясною панорамою стояли,  спинами к горизонту,  окружные леса
по  буграм,  но  как бы только что разместились на них,  выйдя
из-под земли для изъявления сочувствия.
   Доктор почти отмахивался от этой ощутимой красоты часа, как
от  толпы навязывающихся сострадателей,  почти готовый шептать
лучам дотягивавшейся до него зари: "Спасибо. Не надо".
   Он продолжал стоять на крыльце,  лицом к затворенной двери,
отвернувшись  от  мира.  "Закатилось  мое  солнце  ясное",  --
повторяло и вытверживало что-то внутри его. У него не было сил
выговорить эти слова вслух все подряд, без судорожных горловых
схваток, которые прерывали их.
   Он  вошел  в  дом.  Двойной,  двух  родов монолог начался и
совершался в  нем:  сухой,  мнимо деловой по отношению к  себе
самому и растекающийся,  безбрежный,  в обращении к Ларе.  Вот
как шли его мысли: "Теперь в Москву. И первым делом -- выжить.
Не поддаваться бессоннице.  Не ложиться спать. Работать ночами
до одурения, пока усталость не свалит замертво. И вот еще что.
Сейчас же  истопить в  спальне,  чтобы  не  мерзнуть ночью без
надобности".
   Но  и  вот  еще  как разговаривал он с собою. "Прелесть моя
незабвенная!  Пока  тебя помнят вгибы локтей моих, пока еще ты
на  руках  и  губах  моих, я побуду с тобой. Я выплачу слезы о
тебе  в  чем-нибудь  достойном,  остающемся. Я запишу память о
тебе   в  нежном,  нежном,  щемяще  печальном  изображении.  Я
останусь  тут,  пока  этого не сделаю. А потом и сам уеду. Вот
как  я изображу тебя. Я положу черты твои на бумагу, как после
страшной  бури, взрывающей море до основания, ложатся на песок
следы сильнейшей, дальше всего доплескивавшейся волны. Ломаной
извилистой  линией  накидывает  море  пемзу,  пробку, ракушки,
водоросли,  самое легкое и невесомое, что оно могло поднять со
дна.  Это  бесконечно тянущаяся вдаль береговая граница самого
высокого прибоя. Так прибило тебя бурей жизни ко мне, гордость
моя. Так я изображу тебя".
   Он вошел в дом,  запер дверь,  снял шубу.  Когда он вошел в
комнату,  которую Лара убрала утром так хорошо и старательно и
в которой все наново было разворошено спешным отъездом,  когда
увидал  разрытую  и   неоправленную  постель  и  в  беспорядке
валявшиеся вещи,  раскиданные на полу и  на стульях,  он,  как
маленький,  опустился на  колени перед постелью,  всею  грудью
прижался к твердому краю кровати и,  уронив лицо в свесившийся
конец  перины,   заплакал  по-детски  легко  и   горько.   Это
продолжалось недолго. Юрий Андреевич встал, быстро утер слезы,
удивленно-рассеянным,  устало-отсутствующим взором  осмотрелся
кругом,  достал  оставленную  Комаровским бутылку,  откупорил,
налил из  нее  полстакана,  добавил воды,  подмешал снегу и  с
наслаждением,  почти  равным  только  что  пролитым безутешным
слезам, стал пить эту смесь медленными, жадными глотками.

14

   С  Юрием  Андреевичем  творилось  что-то  несообразное.  Он
медленно сходил с ума.  Никогда еще не вел он такого странного
существования.  Он запустил дом,  перестал заботиться о  себе,
превращал ночи в дни и потерял счет времени,  которое прошло с
Лариного отъезда.
   Он пил и писал вещи,  посвященные ей,  но Лара его стихов и
записей,  по  мере вымарок и  замены одного слова другим,  все
дальше  уходила  от  истинного своего  первообраза,  от  живой
Катенькиной мамы, вместе с Катей находившейся в путешествии.
   Эти  вычеркивания  Юрий Андреевич производил из соображений
точности  и  силы  выражения,  но они также отвечали внушениям
внутренней   сдержанности,  не  позволявшей  обнажать  слишком
откровенно  лично  испытанное  и невымышленно бывшее, чтобы не
ранить и не задевать непосредственных участников написанного и
пережитого. Так кровное, дымящееся и неостывшее вытеснялось из
стихотворений,  и вместо кровоточащего и болезнетворного в них
появилась  умиротворенная широта, подымавшая частный случай до
общности  всем  знакомого.  Он  не добивался этой цели, но эта
широта  сама  приходила  как  утешение,  лично посланное ему с
дороги  едущей,  как  далекий ее привет, как ее явление во сне
или  как прикосновение ее руки к его лбу. И он любил на стихах
этот облагораживающий отпечаток.
   За  этим плачем по  Ларе он  также домарывал до  конца свою
мазню разных времен о всякой всячине, о природе, об обиходном.
Как всегда с  ним бывало и  прежде,  множество мыслей о  жизни
личной и  жизни  общества налетало на  него  за  этой  работой
одновременно и попутно.
   Он  снова думал,  что  историю,  то,  что  называется ходом
истории,  он представляет себе совсем не так,  как принято,  и
ему она рисуется наподобие жизни растительного царства.  Зимою
под снегом оголенные прутья лиственного леса тощи и жалки, как
волоски на старческой бородавке.  Весной в  несколько дней лес
преображается,  подымается до облаков, в его покрытых листьями
дебрях   можно   затеряться,   спрятаться.   Это   превращение
достигается   движением,   по   стремительности  превосходящим
движения животных,  потому что животное не  растет так быстро,
как растение,  и  которого никогда нельзя подсмотреть.  Лес не
передвигается,   мы  не  можем  его  накрыть,   подстеречь  за
переменою места.  Мы всегда застаем его в  неподвижности.  И в
такой  же  неподвижности застигаем мы  вечно  растущую,  вечно
меняющуюся,  неуследимую в  своих превращениях жизнь общества,
историю.
   Толстой не  довел своей мысли до конца,  когда отрицал роль
зачинателей за Наполеоном, правителями, полководцами. Он думал
именно то  же  самое,  но не договорил этого со всею ясностью.
Истории никто не делает,  ее не видно, как нельзя увидать, как
трава  растет.  Войны,  революции,  цари,  Робеспьеры  это  ее
органические  возбудители,  ее  бродильные  дрожжи.  Революции
производят  люди  действенные,  односторонние фанатики,  гении
самоограничения.  Они в  несколько часов или дней опрокидывают
старый порядок.  Перевороты длятся недели, много годы, а потом
десятилетиями,   веками   поклоняются   духу   ограниченности,
приведшей к перевороту, как святыне.
   За  своим плачем по Ларе он оплакивал также то далекое лето
в  Мелюзееве,  когда революция была тогдашним с  неба на землю
сошедшим богом,  богом  того  лета,  и  каждый  сумасшествовал
по-своему,  и  жизнь каждого существовала сама по себе,  а  не
пояснительно-иллюстративно,  в  подтверждение  правоты  высшей
политики.
   За этим расчерчиванием разных разностей он снова проверил и
отметил,  что искусство всегда служит красоте,  а красота есть
счастье  обладания формой,  форма  же  есть  органический ключ
существования,   формой  должно  владеть  все  живущее,  чтобы
существовать,  и,  таким образом,  искусство,  в  том  числе и
трагическое,   есть  рассказ  о  счастье  существования.   Эти
размышления  и  записи  тоже  приносили  ему  счастье,   такое
трагическое и  полное слез,  что  от  него  уставала и  болела
голова.
   Приезжал проведать его Анфим Ефимович. Он тоже привез водки
и  рассказал  ему об отбытии Антиповой с дочкой и Комаровским.
Анфим  Ефимович  приехал  на  дрезине  по  железной дороге. Он
выбранил  доктора  за недостаточный уход за лошадью и увел ее,
несмотря   на   просьбу  Юрия  Андреевича  потерпеть  еще  дня
три-четыре.  Зато  он  пообещал  самолично заехать за доктором
через этот срок и увезти его из Варыкина окончательно.
   Иногда  записавшис