Михаил  Гордон,  был  очевидцем  самоубийства моего
отца,  -- миллионера промышленника. Миша ехал в одном поезде с
ним.  Отец бросился на ходу с  поезда в  намерении покончить с
собой   и   разбился.   Отца   сопровождал  Комаровский,   его
юрисконсульт.  Комаровский спаивал отца,  запутал его  дела и,
доведя его до банкротства, толкнул на путь гибели. Он виновник
его самоубийства и того, что я остался сиротой.
   -- Не может быть! Какая знаменательная подробность! Неужели
правда!  Так он был и  твоим злым гением?  Как это роднит нас!
Просто предопределение какое-то!
   -- Вот к кому я тебя ревную безумно, непоправимо.
   -- Что ты? Ведь я не только не люблю его. Я его презираю.
   -- Так  ли  хорошо ты  всю  себя  знаешь?  Человеческая,  в
особенности  женская  природа  так   темна  и   противоречива!
Каким-то уголком своего отвращения ты,  может быть,  в большем
подчинении у него,  чем у кого бы то ни было другого,  кого ты
любишь по доброй воле, без принуждения.
   -- Как страшно то, что ты сказал. И, по обыкновению, сказал
так метко,  что эта противоестественность кажется мне правдой.
Но тогда как это ужасно!
   -- Успокойся.  Не слушай меня.  Я хотел сказать, что ревную
тебя к  темному,  бессознательному,  к  тому,  о чем немыслимы
объяснения, о чем нельзя догадаться. Я ревную тебя к предметам
твоего туалета,  к  каплям пота на твоей коже,  к  носящимся в
воздухе заразным болезням,  которые могут  пристать к  тебе  и
отравить твою кровь.  И как к такому заражению я ревную тебя к
Комаровскому,    который   отымет   тебя   когда-нибудь,   как
когда-нибудь нас разлучит моя или твоя смерть.  Я  знаю,  тебе
это  должно  казаться  нагромождением неясностей.  Я  не  могу
сказать это стройнее и понятнее.  Я без ума,  без памяти,  без
конца люблю тебя.

13

   Расскажи мне побольше о  муже.  "Мы в  книге рока на  одной
строке", -- как говорит Шекспир.
   -- Откуда это?
   -- Из "Ромео и Джульетты".
   -- Я   много  говорила  тебе  о  нем  в  Мелюзееве,   когда
разыскивала его. И потом тут, в Юрятине, в наши первые встречи
с  тобою,  когда с твоих слов узнала,  что он хотел арестовать
тебя в  своем вагоне.  Я  по-моему рассказывала тебе,  а может
быть,  и  нет,  и  мне только так кажется,  что я  его однажды
видела издали,  когда  он  садился в  машину.  Но  можешь себе
представить,  как  его  охраняли?  Я  нашла,  что он  почти не
изменился.  То же красивое,  честное,  решительное лицо, самое
честное изо всех лиц, виденных мною на свете. Ни тени рисовки,
мужественный характер, полное отсутствие позы. Так всегда было
и  так осталось.  И  все же одну перемену я  отметила,  и  она
встревожила меня.
   Точно что-то отвлеченное вошло в  этот облик и  обесцветило
его.  Живое человеческое лицо стало олицетворением, принципом,
изображением идеи.  У меня сердце сжалось при этом наблюдении.
Я  поняла,  что это следствие тех сил,  в руки которых он себя
отдал, сил возвышенных, но мертвящих и безжалостных, которые и
его   когда-нибудь  не   пощадят.   Мне  показалось,   что  он
отмеченный,  и  что  это  перст обречения.  Но  может быть,  я
путаюсь.  Может быть,  в меня запали твои выражения,  когда ты
мне описывал вашу встречу. Помимо общности наших чувств я ведь
так много от тебя перенимаю!
   -- Нет, расскажи мне о вашей жизни до революции.
   --  Я  рано  в  детстве  стала мечтать о чистоте. Он был ее
осуществлением.   Ведь   мы  с  одного  двора  почти.  Я,  он,
Галиуллин.  Я была его детским увлечением. Он обмирал, холодел
при виде меня. Наверное, нехорошо, что я это говорю и знаю. Но
было  бы  еще  хуже, если бы я прикидывалась незнающей. Я была
его   детской  пассией,  той  порабощающей  страстью,  которую
скрывают,  которую детская гордость не позволяет обнаружить, и
которая без слов написана на лице и видна каждому. Мы дружили.
Мы  с  ним  люди настолько же разные, насколько я одинаковая с
тобою.  Я  тогда  же  сердцем  выбрала его. Я решила соединить
жизнь  с  этим чудесным мальчиком, чуть только мы оба выйдем в
люди, и мысленно тогда же помолвилась с ним.
   И подумай, каких он способностей! Необычайных! Сын простого
стрелочника  или  железнодорожного  сторожа,  он  одною  своей
одаренностью и  упорством труда достиг,  --  я чуть не сказала
уровня,  а  должна  была  бы  сказать --  вершин  современного
университетского знания по двум специальностям, математической
и гуманитарной. Это ведь не шутка!
   -- В таком случае, что расстроило ваш домашний лад, если вы
так любили друг друга?
   -- Ах  как  трудно  на  это  ответить.  Я  сейчас тебе  это
расскажу.  Но удивительно.  Мне ли,  слабой женщине, объяснять
тебе,  такому умному,  что делается сейчас с жизнью вообще,  с
человеческой жизнью в России,  и почему рушаться семьи,  в том
числе твоя и  моя?  Ах,  как будто дело в людях,  в сходстве и
несходстве характеров,  в  любви и  нелюбви.  Все производное,
налаженное,  все относящееся к обиходу, человеческому гнезду и
порядку,  все  это  пошло  прахом  вместе с  переворотом всего
общества  и  его  переустройством.  Все  бытовое  опрокинуто и
разрушено.  Осталась одна небытовая, неприложенная сила голой,
до   нитки  обобранной  душевности,   для  которой  ничего  не
изменилось, потому что она все время зябла, дрожала и тянулась
к ближайшей рядом,  такой же обнаженной и одинокой. Мы с тобой
как  два  первых  человека Адам  и  Ева,  которым  нечем  было
прикрыться в  начале  мира,  и  мы  теперь  так  же  раздеты и
бездомны в конце его.  И мы с тобой последнее воспоминание обо
всем том неисчислимо великом, что натворено на свете за многие
тысячи лет  между ними и  нами,  и  в  память этих исчезнувших
чудес мы дышим и любим,  и плачем,  и держимся друг за друга и
друг к другу льнем.

14

   После некоторого перерыва она продолжала гораздо спокойнее:
   -- Я  скажу тебе.  Если бы Стрельников стал снова Пашенькой
Антиповым. Если бы он перестал безумствовать и бунтовать. Если
бы  время повернуло вспять.  Если бы  где-то  вдали,  на  краю
света,  чудом затеплилось окно нашего дома с  лампою и книгами
на Пашином письменном столе, я бы, кажется, на коленях ползком
приползла туда.  Все бы встрепенулось во мне.  Я бы не устояла
против зова прошлого,  зова верности.  Я пожертвовала бы всем.
Даже самым дорогим.  Тобою.  И  моей близостью с тобой,  такой
легкой,  невынужденной,  саморазумеющейся.  О прости.  Я не то
говорю. Это неправда.
   Она бросилась на шею к нему и разрыдалась.  Очень скоро она
пришла в себя. Утирая слезы, она говорила:
   --  Но  ведь  это  тот же голос долга, который гонит тебя к
Тоне.  Господи,  какие  мы  бедные!  Что с нами будет? Что нам
делать?
   Когда она совсем оправилась, она продолжала:
   --  Я  все-таки  не ответила тебе, почему расстроилось наше
счастье.  Я  так  ясно  это потом поняла. Я расскажу тебе. Это
будет рассказ не только о нас. Это стало судьбой многих.
   -- Говори, моя умница.
   -- Мы  женились перед  самой войною,  за  два  года  до  ее
начала.  И только мы зажили своим умом, устроили дом, объявили
войну.  Я  теперь уверена,  что  она  была  виною всего,  всех
последовавших,  доныне постигающих наше поколение несчастий. Я
хорошо помню детство.  Я еще застала время,  когда были в силе
понятия мирного предшествующего века.  Принято было доверяться
голосу  разума.   То,   что   подсказывала  совесть,   считали
естественным и  нужным.  Смерть человека от  руки другого была
редкостью,  чрезвычайным,  из  ряду  вон  выходящим  явлением.
Убийства,   как  полагали,  встречались  только  в  трагедиях,
романах из мира сыщиков и  в  газетных дневниках происшествий,
но не в обыкновенной жизни.
   И вдруг этот скачок из безмятежной,  невинной размеренности
в кровь и вопли,  повальное безумие и одичание каждодневного и
ежечасного, узаконенного и восхваляемого смертоубийства.
   Наверное,  никогда это не  проходит даром.  Ты  лучше меня,
наверное, помнишь, как сразу все стало приходить в разрушение.
Движение поездов,  снабжение городов  продовольствием,  основы
домашнего уклада, нравственные устои сознания.
   -- Продолжай. Я знаю, что ты скажешь дальше. Как ты во всем
разбираешься! Какая радость тебя слушать.
   -- Тогда пришла неправда на  русскую землю.  Главной бедой,
корнем  будущего зла  была  утрата веры  в  цену  собственного
мнения.  Вообразили,  что  время,  когда  следовали  внушениям
нравственного чутья,  миновало,  что теперь надо петь с общего
голоса и жить чужими,  всем навязанными представлениями. Стало
расти  владычество  фразы,   сначала  монархической  --  потом
революционной.
   Это    общественное   заблуждение   было   всеохватывающим,
прилипчивым.  Все подпадало под его влияние.  Не устоял против
его  пагубы  и  наш  дом.  Что-то  пошатнулось в  нем.  Вместо
безотчетной живости,  всегда у  нас  царившей,  доля  дурацкой
декламации проникла и  в  наши разговоры,  какое-то  показное,
обязательное умничанье на  обязательные мировые темы.  Мог  ли
такой тонкий и  требовательный к себе человек,  как Паша,  так
безошибочно отличавший суть  от  видимости,  пройти мимо  этой
закравшейся фальши и ее не заметить?
   И тут он совершил роковую, все наперед предрешившую ошибку.
Знамение  времени,  общественное  зло  он  принял  за  явление
домашнее.  Неестественность тона,  казенную  натянутость наших
рас-суждений отнес к себе,  приписал тому,  что он --  сухарь,
посредственность,  человек в футляре.  Тебе, наверное, кажется
невероятным,  чтобы  такие  пустяки  могли-  что-то  значить в
совместной жизни.  Ты не можешь себе представить, как это было
важно, сколько глупостей натворил Паша из-за этого ребячества.
   Он  пошел  на войну, чего никто от него не требовал. Он это
сделал,  чтобы освободить нас от себя, от своего воображаемого
гнета.  С  этого начались его безумства. С каким-то юношеским,
ложно направленным самолюбием он разобиделся на что-то такое в
жизни,  на что не обижаются. Он стал дуться на ход событий, на
историю.  Пошли  его  размолвки  с  ней. Он ведь и по сей день
сводит  с  ней  счеты. Отсюда его вызывающие сумасбродства. Он
идет  к  верной  гибели из-за этой глупой амбиции. О если бы я
могла спасти его!
   -- Как неимоверно чисто и сильно ты его любишь!  Люби, люби
его. Я не ревную тебя к нему, я не мешаю тебе.

15

   Незаметно пришло и ушло лето.  Доктор выздоровел. Временно,
в чаянии предполагаемоего отъезда в Москву, он поступил на три
места.   Быстро  развивающееся  обесценение  денег  заставляло
ловчиться на нескольких службах.
   Доктор  вставал  с   петухами,   выходил  на  Купеческую  и
спускался по  ней мимо иллюзиона "Гигант" к  бывшей типографии
Уральского казачьего войска,  ныне переименованной в "Красного
наборщика". На углу Городской, на двери Управления делами, его
встречала  дощечка  "Бюро  претензий".  Он  пересекал  площадь
наискось и выходил на Малую Буяновку.  Миновав завод Стенгопа,
он через задний двор больницы проходил в  амбулаторию Военного
госпиталя, место своей главной службы.
   Половина его  пути лежала под тенистыми,  перевешивавшимися
над  улицей  деревьями,   мимо  замысловатых,   в  большинстве
деревянных домишек с  круто заломленными крышами,  решетчатыми
оградами, узорными воротами и резными наличниками на ставнях.
   По соседству с  амбулаторией,  в бывшем наследственном саду
купчихи  Гореглядовой,   стоял  любопытный  невысокий  дом   в
старорусском вкусе.  Он  был  облицован  гранеными изразцами с
глазурью,   пирамидками  граней  наружу,  наподобие  старинных
московских боярских палат.
   Из  амбулатории Юрий  Андреевич раза  три-четыре  в  декаду
отправлялся в  бывший  дом  Лигетти  на  Старой  Миасской,  на
заседания помещавшегося там Юрятинского Облздрава.
   Совсем   в    другом,    отдаленном   районе   стоял   дом,
пожерствованный городу отцом  Анфима,  Ефимом Самдевятовым,  в
память  покойной жены,  которая  умерла  в  родах,  дав  жизнь
Анфиму.  В  доме  помещался  основанный  Самдевятовым Институт
гинекологии  и   акушерства.   Теперь  в  нем  были  размещены
ускоренные медико-хирургические курсы  имени Розы  Люксембург.
Юрий  Андреевич  читал  на  них  общую  патологию и  несколько
необязательных предметов.
   Он возвращался со всех этих должностей к  ночи измученный и
проголодавшийся,   и   заставал  Ларису  Федоровну  в  разгаре
домашних  хлопот,   за  плитою  или  перед  корытом.   В  этом
прозаическом и  будничном виде,  растрепанная,  с  засученными
рукавами  и  подоткнутым  подолом,   она  почти  пугала  своей
царственной,  дух захватывающей притягательностью,  более, чем
если бы он вдруг застал ее перед выездом на бал,  ставшею выше
и  словно выросшею на  высоких каблуках,  в  открытом платье с
вырезом и широких шумных юбках.
   Она  готовила или стирала, и потом оставшеюся мыльной водой
мыла полы в доме. Или спокойная и менее разгоряченная, гладила
и  чинила  свое,  его  и Катенькино белье. Или, справившись со
стряпней, стиркой и уборкой, учила Катеньку. Или, уткнувшись в
руководства, занималась собственным политическим переобучением
перед    обратным    поступлением    учительницею    в   новую
преобразованную школу.
   Чем  ближе  были  ему  эта  женщина и  девочка,  тем  менее
осмеливался он  воспринимать их  по-семейному,  тем строже был
запрет, наложенный на род его мыслей долгом перед своими и его
болью о нарушенной верности им.  В этом ограничении для Лары и
Катеньки не  было ничего обидного.  Напротив,  этот несемейный
способ   чувствования  заключал  целый   мир   почтительности,
исключавший развязность и амикошонство.
   Но это раздвоение всегда мучило и ранило,  и Юрий Андреевич
привык  к  нему,  как  можно  привыкнуть к  незажившей,  часто
вскрывающейся ране.

16

   Так  прошло  месяца два  или  три.  Как-то  в  октябре Юрий
Андреевич сказал Ларисе Федоровне:
   -- Знаешь,  кажется,  мне придется уйти со  службы.  Старая
вечно повторяющаяся история.  Начинается как нельзя лучше. "Мы
всегда рады честной работе.  А мыслям,  в особенности новым, и
того  более.  Как  их  не  приветствовать.  Добро  пожаловать.
Работайте, боритесь, ищите".
   Но на поверку оказывается,  что под мыслями разумеется одна
их  видимость,  словесный  гарнир  к  возвеличению революции и
властей предержащих.  Это  утомительно и  надоедает.  И  я  не
мастер по этой части.
   И, наверное, действительно они правы. Конечно, я не с ними.
Но  мне трудно примириться с  мыслью,  что они герои,  светлые
личности, а я -- мелкая душонка, стоящая за тьму и порабощение
человека. Слышала ты когда-нибудь имя Николая Веденяпина?
   -- Ну конечно.  До знакомства с тобой,  и потом,  по частым
твоим рассказам.  О  нем часто упоминает Симочка Тунцева.  Она
его последовательница.  Но  книг его,  к  стыду своему,  я  не
читала.  Я не люблю сочинений,  посвященных целиком философии.
По-моему философия должна быть скупою приправой к  искусству и
жизни. Заниматься ею одною так же странно, как есть один хрен.
Впрочем, прости, своими глупостями я отвлекла тебя.
   -- Нет, напротив. Я согласен с тобою. Это очень близкий мне
образ  мыслей.  Да,  так  о  дяде. Может быть, я действительно
испорчен  его  влиянием. Но ведь сами они в один голос кричат:
гениальный  диагност,  гениальный  диагност. И правда, я редко
ошибаюсь в определении болезни. Но ведь это и есть ненавистная
им   интуиция,   которой   якобы   я   грешу,  цельное,  разом
охватывающее картину познание.
   Я  помешан  на  вопросе  о мимикрии, внешнем приспособлении
организмов  к  окраске  окружающей  среды. Тут в этом цветовом
подлаживании   скрыт   удивительный   переход  внутреннего  во
внешнее.
   Я осмелился коснуться этого на лекциях. И пошло! "Идеализм,
мистика. Натурфилософия ГЈте, неошеллингианство".
   Надо  уходить.  Из  губздрава  и  института  я  уволюсь  по
собственному прошению,  а  в больнице постараюсь продержаться,
пока меня не выгонят.  Я  не хочу пугать тебя,  но временами у
меня ощущение, будто не сегодня-завтра меня арестуют.
   -- Сохрани Бог,  Юрочка.  До этого, по счастью, еще далеко.
Но ты прав.  Не мешает быть осторожнее.  Насколько я заметила,
каждое водворение этой молодой власти проходит через несколько
этапов. В начале это торжество разума, критический дух, борьба
с предрассудками.
   Пока наступает второй период.  Получают перевес темные силы
"примазавшихся",      притворно     сочувствующих.      Растут
подозрительность,  доносы,  интриги,  ненавистничество.  И  ты
прав, мы находимся в начале второй фазы.
   За  примером далеко ходить не приходится.  Сюда в  коллегию
ревтрибунала перевели из Ходатского двух старых политкаторжан,
из рабочих, некоего Тиверзина и Антипова.
   Оба великолепно меня знают,  а  один даже просто отец мужа,
свекор  мой.  Но  собственно  только  с  перевода  их,  совсем
недавно,  я  стала дрожать за свою и Катенькину жизнь.  От них
всего можно ждать. Антипов недолюбливает меня. С них станется,
что в  один прекрасный день они меня и  даже Пашу уничтожат во
имя высшей революционной справедливости.
   Продолжение этого  разговора состоялось довольно  скоро.  К
этому времени произведен был  ночной обыск в  доме номер сорок
восемь по  Малой  Буяновке,  рядом  с  амбулаторией,  у  вдовы
Гореглядовой.   В   доме   нашли   склад  оружия  и   раскрыли
контрреволюционную организацию.  Было арестовано много людей в
городе,   обыски  и  аресты  продолжались.   По  этому  поводу
перешептывались,   что  часть  подозреваемых  ушла  за   реку.
Высказывались такие соображения:  "А что это им поможет?  Река
реке рознь.  Бывают,  надо сказать,  реки.  В Благовещенске на
Амуре,  например,  на одном берегу советская власть, на другом
-- Китай. Прыгнул в воду, переплыл, и адью, поминай как звали.
Вот это, можно сказать, река. Совсем другой разговор".
   -- Атмосфера -- сгущается, -- говорила Лара. -- Время нашей
безопасности миновало.  Нас несомненно арестуют,  тебя и меня.
Что тогда будет с  Катенькой?  Я  мать.  Я должна предупредить
несчастье и  что-то  придумать.  У  меня  должно  быть  готово
решение на этот счет. Я лишаюсь рассудка при этой мысли.
   -- Давай подумаем.  Чем  тут можно помочь?  В  силах ли  мы
предотвратить этот удар? Это ведь вещь роковая.
   -- Бежать нельзя и некуда. Но можно отступить куда-нибудь в
тень, на второй план. Например, уехать в Варыкино. Я подумываю
о  Варыкинском  доме. Это порядочная даль и там все заброшено.
Но  там  мы  никому не мозолили бы глаз, как тут. Приближается
зима. Я взяла бы на себя труд перезимовать там. Пока бы до нас
добрались,   мы   отвоевали  бы  год  жизни,  а  это  выигрыш.
Поддерживать  сношения  с  городом  помог бы Самдевятов. Может
быть,  согласился  бы  прятать нас. А? Что ты скажешь? Правда,
там теперь ни души, жуть, пустота. По крайней мере, так было в
марте,  когда  я  ездила  туда. И, говорят, волки. Страшно. Но
люди,  особенно  люди  вроде  Антипова  или  Тиверзина, теперь
страшнее волков.
   -- Я не знаю, что сказать тебе. Ведь ты сама меня все время
гонишь в Москву,  убеждаешь не откладывать поездки. Сейчас это
стало  легче.  Я  справлялся  на  вокзале.  На  мешочничество,
видимо,  махнули рукой.  Не  всех  зайцев,  видимо,  снимают с
маршрутов. Устали расстреливать, расстреливают реже.
   Меня беспокоит,  что  все мои письма в  Москву остаются без
ответа.  Надо добраться туда и выяснить,  что с домашними.  Ты
мне  сама  это  твердишь.  Но  тогда как  понять твои  слова о
Барыкине?  Неужели ты  одна без меня пустишься в  эту страшную
глушь?
   -- Нет, без тебя, конечно, это немыслимо.
   -- А сама отправляешь меня в Москву?
   -- Да, это необходимо.
   -- Послушай.  Знаешь что? У меня замечательный план. Поедем
в Москву. Отправляйся с Катенькой вместе со мною.
   -- В Москву?  Да ты с ума сошел.  С какой радости?  Нет,  я
должна остаться. Я должна быть наготове где-нибудь поблизости.
Здесь  решатся  Пашенькины  судьбы.   Я  должна  дождаться  их
развяз