о  обгорелому дереву.  У  него были тут свои
приемы.
   Целясь и по мере всЈ уточняющейся наводки незаметно и не до
конца усиливая нажим собачки,  как бы без расчета когда-нибудь
выстрелить, пока спуск курка и выстрел не следовали сами собой
как  бы  сверх  ожидания,  доктор стал  с  привычной меткостью
разбрасывать вокруг помертвелого дерева сбитые с  него  нижние
отсохшие сучья.
   Но о ужас!  Как ни остерегался доктор,  как бы не попасть в
кого-нибудь,  то  один,  то  другой  наступающий вдвигались  в
решающий миг  между ним  и  деревом,  и  пересекали прицельную
линию,  в момент ружейного разряда.  Двух он задел и ранил,  а
третьему несчастливому,  свалившемуся недалеко от дерева,  это
стоило жизни.
   Наконец,  белое  командование,  убедившись в  бесполезности
попытки, отдало приказ отступить.
   Партизан было  мало.  Их  главные силы частью находились на
марше,  частью отошли в сторону, завязав дело с более крупными
силами противника.  Отряд не преследовал отступавших, чтобы не
выдать своей малочисленности.
   Фельдшер   Ангеляр   привел  на  опушку  двух  санитаров  с
носилками.  Доктор велел им заняться ранеными, а сам подошел к
лежавшему  без  движения  телефонисту. Он смутно надеялся, что
тот,  может быть, еще дышит и его можно будет вернуть к жизни.
Но   телефонист   был   мертв.  Чтобы  в  этом  удостовериться
окончательно,  Юрий  Андреевич  расстегнул  на  груди  у  него
рубашку и стал слушать его сердце. Оно не работало.
   На шее у  убитого висела ладанка на снурке.  Юрий Андреевич
снял  ее.  В  ней  оказалась зашитая  в  тряпицу,  истлевшая и
стершаяся  по  краям  сгибов  бумажка.   Доктор  развернул  ее
наполовину распавшиеся и рассыпающиеся доли.
   Бумажка содержала извлечения из  девяностого псалма с  теми
изменениями и  отклонениями,  которые вносит народ в  молитвы,
постепенно   удаляющиеся  от   подлинника   от   повторения  к
повторению.    Отрывки   церковно-славянского   текста    были
переписаны в грамотке по-русски.
   В псалме говорится:  Живый в помощи Вышнего. В грамотке это
стало заглавием заговора:  "Живые помощи".  Стих  псалма:  "Не
убоишися...  от  срелы  летящия во  дни  (днем)" превратился в
слова ободрения:  "Не бойся стрелы летящей войны".  "Яко позна
имя мое",  -- говорит псалом. А грамотка: "Поздно имя мое". "С
ним есмь в скорби, изму его..." стало в грамотке "Скоро в зиму
его".
   Текст псалма считался чудодейственным, оберегающим от пуль.
Его  в  виде талисмана надевали на  себя воины еще  в  прошлую
империалистическую войну. Прошли десятилетия и гораздо позднее
его стали зашивать в  платье арестованные и  твердили про себя
заключенные,  когда  их  вызывали  к  следователям  на  ночные
допросы.
   От  телефониста Юрий  Андреевич перешел на  поляну  к  телу
убитого им молодого белогвардейца. На красивом лице юноши были
написаны черты невинности и всЈ простившего страдания.  "Зачем
я убил его?" -- подумал доктор.
   Он расстегнул шинель убитого и широко раскинул ее полы.  На
подкладке по каллиграфической прописи,  старательно и  любящею
рукою, наверное, материнскою, было вышито: Сережа Ранцевич, --
имя и фамилия убитого.
   Сквозь пройму Сережиной рубашки вывалились вон и  свесились
на  цепочке наружу крестик,  медальон и  еще какой-то  плоский
золотой футлярчик или тавлинка с поврежденной,  как бы гвоздем
вдавленной  крышкой.   Футлярчик  был  полураскрыт.   Из  него
вывалилась сложенная бумажка.  Доктор  развернул ее  и  глазам
своим не  поверил.  Это  был тот же  девяностый псалом,  но  в
печатном виде и во всей своей славянской подлинности.
   В  это время Сережа застонал и потянулся.  Он был жив.  Как
потом   обнаружилось,   он   был   оглушен  легкой  внутренней
контузией.  Пуля  на  излете  ударилась в  стенку материнского
амулета,  и это спасло его.  Но что было делать с лежавшим без
памяти?
   Озверение воюющих к этому времени достигло предела. Пленных
не доводили живыми до места назначения, неприятельских раненых
прикалывали на поле.
   При  текучем  составе  лесного  ополчения,   в  которое  то
вступали новые охотники,  то уходили и перебегали к неприятелю
старые  участники,  Ранцевича,  при  строгом сохранении тайны,
можно было выдать за нового, недавно примкнувшего союзника.
   Юрий Андреевич снял с  убитого телефониста верхнюю одежду и
с  помощью Ангеляра,  которого доктор посвятил в свои замыслы,
переодел не приходившего в сознание юношу.
   Он  и  фельдшер  выходили мальчика.  Когда  Ранцевич вполне
оправился,  они  отпустили его,  хотя  он  не  таил  от  своих
избавителей,  что вернется в  ряды колчаковских войск и  будет
продолжать борьбу с красными.

5

   Осенью лагерь партизан стоял в Лисьем отоке, небольшом лесу
на  высоком бугре,  под  которым неслась,  обтекая его с  трех
сторон и  подрывая берега водороинами,  стремительная пенистая
речка.
   Перед партизанами тут зимовали каппелевцы. Они укрепили лес
своими  руками  и  трудами  окрестных жителей,  а  весною  его
оставили.  Теперь в их невзорванных блиндажах,  окопах и ходах
сообщения разместились партизаны.
   Свою землянку Ливерий Аверкиевич делил с  доктором.  Вторую
ночь он занимал его разговорами, не давая ему спать.
   -- Хотел   бы   я   знать,   что   теперь   поделывает  мой
достопочтенный родитель, уважаемый фатер -- папахен мой.
   -- Господи,  до чего не выношу я  этого паяснического тона,
-- про себя вздыхал доктор. -- И ведь вылитый отец!
   -- Насколько я заключил из наших прошлых бесед,  вы Аверкия
Степановича достаточно узнали. И, как мне кажется, -- довольно
неплохого мнения о нем. А, милостивый государь?
   -- Ливерий Аверкиевич,  завтра у нас предвыборная сходка на
буйвище. Кроме того, на носу суд над санитарами самогонщиками.
У  меня с Лайошем по этому поводу еще не готовы материалы.  Мы
для этой цели с  ним завтра соберемся.  А  я две ночи не спал.
Отложим собеседование. Помилосердствуйте.
   -- Нет -- всЈ же, возвращаясь к Аверкию Степановичу. Что вы
скажете о старикане?
   -- У вас еще совсем молодой отец, Ливерий Аверкиевич. Зачем
вы так о  нем отзываетесь.  А  теперь я  отвечу вам.  Я  часто
говорил  вам,  что  плохо  разбираюсь  в  отдельных  градациях
социалистического настоя,  и особой разницы между большевиками
и  другими социалистами не  вижу.  Отец ваш из  разряда людей,
которым  Россия  обязана волнениями и  беспорядками последнего
времени.  Аверкий Степанович тип и характер революционный. Так
же как и вы, он представитель русского бродильного начала.
   -- Что это, похвала или порицание?
   -- Я еще раз прошу отложить спор до более удобного времени.
Кроме того,  обращаю ваше внимание на кокаин, который вы опять
нюхаете   без   меры.   Вы   его   самовольно   расхищаете  из
подведомственных мне запасов.  Он  нам нужен для других целей,
не говоря о том, что это яд и я отвечаю за ваше здоровье.
   --  Опять  вы  не были на вчерашних занятиях. У вас атрофия
общественной  жилки,  как  у  неграмотных баб и у заматерелого
косного  обывателя. Между тем вы -- доктор, начитанный и даже,
кажется, сами что-то пишете. Объясните, как это вяжется?
   --  Не  знаю,  как.  Наверное,  никак не вяжется, ничего не
поделаешь. Я достоин жалости.
   -- Смирение паче гордости. А чем усмехаться так язвительно,
ознакомились бы лучше с  программой наших курсов и признали бы
свое высокомерие неуместным.
   -- Господь   с   вами,   Ливерий  Аверкиевич!   Какое   тут
высокомерие! Я преклоняюсь перед вашей воспитательной работой.
Обзор вопросов повторяется на  повестках.  Я  читал его.  Ваши
мысли о  духовном развитии солдат мне  известны.  Я  от  них в
восхищении. Все, что у вас сказано об отношении воина народной
армии к товарищам,  к слабым, к беззащитным, к женщине, к идее
чистоты  и   чести,   это  ведь  почти  то  же,   что  сложило
духоборческую  общину,   это  род  толстовства,  это  мечта  о
достойном существовании,  этим полно мое  отрочество.  Мне  ли
смеяться над такими вещами?
   Но,  во-первых,  идеи общего совершенствования так, как они
стали пониматься с октября,  меня не воспламеняют.  Во-вторых,
это всЈ еще далеко от  существования,  а  за одни еще толки об
этом  заплачено такими морями крови,  что,  пожалуй,  цель  не
оправдывает средства.  В-третьих, и это главное, когда я слышу
о  переделке жизни,  я  теряю  власть  над  собой  и  впадаю в
отчаяние.
   Переделка жизни! Так могут рассуждать люди, хотя может быть
и   видавшие  виды,   но   ни  разу  не  узнавшие  жизни,   не
почувствовавшие ее  духа,  души ее.  Для них существование это
комок грубого, не облагороженного их прикосновением материала,
нуждающегося в их обработке.  А материалом,  веществом,  жизнь
никогда не  бывает.  Она сама,  если хотите знать,  непрерывно
себя обновляющее, вечно себя перерабатывающее начало, она сама
вечно себя переделывает и претворяет, она сама куда выше наших
с вами тупоумных теорий.
   -- И  всЈ  же  посещение собраний и  общение  с  чудесными,
великолепными нашими людьми подняло бы,  смею  заметить,  ваше
настроение.  Вы  не стали бы предаваться меланхолии.  Я  знаю,
откуда она.  Вас угнетает,  что нас колотят,  и  вы  не видите
впереди просвета. Но никогда, друже, не надо впадать в панику.
Я знаю вещи гораздо более страшные,  лично касающиеся меня, --
временно они не подлежат огласке,  --  и  то не теряюсь.  Наши
неудачи  временного  свойства.   Гибель  Колчака  неотвратима.
Попомните мое слово. Увидите. Мы победим. Утешьтесь.
   "Нет,   это  неподражаемо!   --   думал  доктор.  --  Какое
младенчество!  Какая близорукость!  Я  без  конца твержу ему о
противоположности наших  взглядов,  он  захватил меня  силой и
силой держит при себе, и он воображает, что его неудачи должны
расстраивать меня,  а  его  расчеты и  надежды вселяют в  меня
бодрость.   Какое   самоослепление!   Интересы   революции   и
существование солнечной системы для него одно и то же".
   Юрия Андреевича передернуло.  Он ничего не ответил и только
пожал  плечами,  нисколько не  пытаясь скрыть,  что  наивность
Ливерия   переполняет  меру   его   терпения   и   он   насилу
сдерживается. От Ливерия это не укрылось.
   -- Юпитер, ты сердишься, значит ты неправ, - сказал он.
   -- Поймите,  поймите,  наконец,  что  всЈ это не  для меня.
"Юпитер",  "не  поддаваться панике",  "кто  сказал  а,  должен
сказать бе",  "Мор сделал свое дело,  Мор может уйти",  -- все
эти пошлости,  все эти выражения не для меня.  Я скажу а, а бе
не  скажу,  хоть разорвитесь и  лопните.  Я  допускаю,  что вы
светочи и  освободители России,  что  без  вас она пропала бы,
погрязши в нищете и невежестве, и тем не менее мне не до вас и
наплевать на вас, я не люблю вас и ну вас всех к чорту.
   Властители ваших дум грешат поговорками,  а главную забыли,
что  насильно  мил  не  будешь,   и   укоренились  в  привычке
освобождать И  осчастливливать особенно тех,  кто  об  этом не
просит.  Наверное,  вы  воображаете,  что для меня нет лучшего
места на свете,  чем ваш лагерь и ваше общество.  Наверное,  я
еще  должен благословлять вас и  спасибо вам говорить за  свою
неволю,  за то,  что вы освободили меня от семьи,  от сына, от
дома, от дела, ото всего, что мне дорого и чем я жив.
   Дошли  слухи  о  нашествии  неизвестной нерусской  части  в
Варыкино.    Говорят,    оно   разгромлено   и    разграблено.
Каменнодворский этого не отрицает.  Будто моим и вашим удалось
бежать.  Какие-то мифические косоглазые в ватниках и папахах в
страшный мороз перешли Рыньву по льду,  не говоря худого слова
перестреляли всЈ  живое  в  поселке,  и  затем сгинули так  же
загадочно,  как  появились.  Что  вам  об  этом известно?  Это
правда?
   -- Чушь.  Вымыслы.  Подхваченные сплетниками  непроверенные
бредни.
   -- Если  вы   так  добры  и   великодушны,   как  в   ваших
наставлениях о нравственном воспитании солдат,  отпустите меня
на  все  четыре  стороны.   Я  отправлюсь  на  розыски  своих,
относительно которых я даже не знаю, живы ли они, и где они. А
если нет,  то замолчите,  пожалуйста, и оставьте меня в покое,
потому что  всЈ  остальное неинтересно мне,  и  я  за  себя не
отвечаю.  И,  наконец,  имею же я,  чорт возьми,  право просто
напросто хотеть спать!
   Юрий Андреевич лег ничком на  койку,  лицом в  подушку.  Он
всеми  силами  старался не  слушать  оправдывавшегося Ливерия,
который Продолжал успокаивать его,  что  к  весне  белые будут
обязательно  разбиты.  Гражданская  война  кончится,  настанет
свобода,  благоденствие И мир.  Тогда никто не посмеет держать
доктора. А до тех пор надо Потерпеть. После всего вынесенного,
и  стольких  жертв,  и  такого  ожидания  ждать  уже  осталось
недолго.   Да  и  куда  пошел  бы  теперь  доктор.   Ради  его
собственного блага нельзя его сейчас отпускать никуда одного.
   "Завел  шарманку,  дьявол!  Заработал языком!  Как  ему  не
стыдно столько лет  пережевывать одну  и  ту  же  жвачку?"  --
вздыхал про себя и негодовал Юрий Андреевич. "Заслушался себя,
златоуст, кокаинист несчастный. Ночь ему не в ночь, ни сна, ни
житья с ним,  проклятым.  О,  как я его ненавижу! Видит бог, я
когда-нибудь убью его.
   О,  Тоня,  бедная девочка моя! Жива ли ты? Где ты? Господи,
да  ведь она  должна была родить давно!  Как прошли твои роды?
Кто у  нас,  мальчик или девочка?  Милые мои все,  что с вами?
Тоня,  вечный укор мой и вина моя!  Лара,  мне страшно назвать
тебя,  чтобы  вместе  с  именем  не  выдохнуть души  из  себя.
Господи!  Господи!  А  этот все  ораторствует,  не  унимается,
ненавистное,  бесчувственное животное!  О,  я  когда-нибудь не
выдержу и убью его, убью его".

6

   Бабье  лето  прошло.  Стояли  ясные  дни  золотой осени.  В
западном углу  Лисьего  отока  из  земли  выступала деревянная
башенка сохранившегося добровольческого блокгауза.  Здесь Юрий
Андреевич условился встретиться и обсудить с доктором Лайошом,
своим  ассистентом,  кое-какие общие дела.  В  назначенный час
Юрий  Андреевич пришел  сюда.  В  ожидании  товарища  он  стал
расхаживать по земляной бровке обвалившегося окопа, поднимался
и  заходил  в  караулку  и  смотрел  сквозь  пустующие бойницы
пулеметных гнезд на простиравшиеся за рекою лесные дали.
   Осень  уже  резко  обозначила в  лесу  границу  хвойного  и
лиственного  мира.   Первый  сумрачною,  почти  черною  стеною
щетинился в глубине,  второй винноогненными пятнами светился в
промежутках,  точно древний городок с  детинцем и златоверхими
теремами, срубленный в гуще леса из его бревен.
   Земля во  рву,  под  ногами у  доктора и  в  колеях лесной,
утренниками  прохваченной и  протвердевшей дороги  была  густо
засыпана и забита сухим,  мелким,  как бы стриженым,  в трубку
свернувшимся листом  опавшей ивы.  Осень  пахла  этим  горьким
коричневым  листом  и  еще  множеством  других  приправ.  Юрий
Андреевич  с   жадностью  вдыхал   сложную  пряность  ледяного
моченого  яблока,  горькой  суши,  сладкой  сырости  и  синего
сентябрьского  угара,  напоминающего  горелые  пары  обданного
водою костра и свежезалитого пожара.
   Юрий Андреевич не заметил, как сзади подошел к нему Лайош.
   -- Здравствуйте,  коллега,  --  сказал он  по-немецки.  Они
занялись делами.
   -- У  нас  три  пункта.  О  самогонщиках,  о  реорганизации
лазарета и  аптеки,  и третий,  по моему настоянию,  о лечении
душевных  болезней  амбулаторно,  в  походных условиях.  Может
быть,   вы  не  видите  в  этом  необходимости,   но  по  моим
наблюдениям  мы  сходим  с   ума,   дорогой  Лайош,   и   виды
современного помешательства имеют форму инфекции, заразы.
   -- Очень интересный вопрос.  Я потом перейду к нему. Сейчас
вот о  чем.  В  лагере брожение.  Судьба самогонщиков вызывает
сочувствие.  Многих также волнует судьба семейств,  бегущих из
деревень от  белых.  Часть  партизан отказывается выступать из
лагеря  ввиду  приближения  обоза  с   их  женами,   детьми  и
стариками.
   -- Да, их придется подождать.
   --  И  всЈ  это перед выборами единого командования, общего
над  другими,  нам  не  подчиненными  отрядами.  Я  думаю,  --
единственный   кандидат   товарищ   Ливерий.  Группа  молодежи
выдвигает другого, Вдовиченку. За него стоит чуждое нам крыло,
которое   примыкало  к  кругу  самогонщиков,  дети  кулаков  и
лавочников, колчаковские дезертиры. Они особенно расшумелись.
   -- Что   по-вашему   будет   с   санитарами,   варившими  и
продававшими самогон?
   -- По-моему их приговорят к  расстрелу и помилуют,  обратив
приговор в условный.
   -- Однако  мы   с   вами   заболтались.   Займемся  делами.
Реорганизация лазарета.  Вот  что  я  хотел  бы  рассмотреть в
первую голову.
   -- Хорошо.  Но я должен сказать,  что в вашем предложении о
психиатрической профилактике не нахожу ничего удивительного. Я
сам  того  же  мнения.  Появились и  распространяются душевные
заболевания самого типического свойства,  носящие определенные
черты   времени,   непосредственно   вызванные   историческими
особенностями эпохи.  У  нас есть солдат царской армии,  очень
сознательный,  с  прирожденным  классовым  инстинктом,  Памфил
Палых.  Он  именно  на  этом  помешался,  на  страхе за  своих
близких,  в  случае если он будет убит,  а  они попадут в руки
белых  и   должны  будут  за  него  отвечать.   Очень  сложная
психология. Его домашние, кажется, следуют в беженском обозе и
нас  догоняют.  Недостаточное знание языка  мешает мне  толком
расспросить его. Узнайте у Ангеляра или Каменнодворского. Надо
бы осмотреть его.
   -- Я  очень хорошо знаю Палых.  Как мне не знать его.  Одно
время  вместе сталкивались в  армейском совете.  Такой черный,
жестокий,  с  низким лбом.  Не  понимаю,  что вы  в  нем нашли
хорошего.  Всегда за крайние меры,  строгости, казни. И всегда
меня отталкивал. Ладно. Я займусь им.

7

   Был  ясный  солнечный день.  Стояла тихая  сухая,  как  всю
предшествующую неделю, погода.
   Из  глубины лагеря катился смутный,  похожий на  отдаленный
рокот  моря,  гул  большого  людского  становища.  Попеременно
слышались  шаги  слоняющихся  по  лесу,   голоса  людей,  стук
топоров,  звон  наковален,  ржанье лошадей,  тявканье собак  и
пенье петухов. По лесу двигались толпы загорелого, белозубого,
улыбающегося люда. Одни знали доктора и кланялись ему, другие,
незнакомые с ним, проходили мимо, не здороваясь.
   Хотя  партизаны не  соглашались уходить  из  Лисьего отока,
пока  их   не  нагонят  бегущие  за  ними  следом  на  телегах
партизанские семьи, последние были уже в немногих переходах от
лагеря и  в  лесу шли приготовления к скорому снятию стоянки и
перенесению ее  дальше  на  восток.  Что-то  чинили,  чистили,
заколачивали ящики,  пересчитывали подводы  и  осматривали  их
исправность.
   В  середине  леса  была  большая вытоптанная прогалина, род
кургана  или  городища,  носившая местное название буйвища. На
нем  обыкновенно  созывали  войсковые сходки. Сегодня тут тоже
было назначено общее сборище для оглашения чего-то важного.
   В  лесу было много непожелтевшей зелени. В самой глубине он
почти  весь  еще  был  свеж и зелен. Низившееся послеобеденное
солнце  пронизывало его сзади своими лучами. Листья пропускали
солнечный  свет  и  горели с изнанки зеленым огнем прозрачного
бутылочного стекла.
   На  открытой лужайке  близ  своего  архива  начальник связи
Каменнодворский жег  просмотренный и  ненужный  бумажный  хлам
доставшейся  ему  каппелевской полковой  канцелярии  вместе  с
грудами  своей  собственной,  партизанской  отчетности.  Огонь
костра был  разложен так,  что  приходился против солнца.  Оно
просвечивало сквозь прозрачное пламя,  как сквозь зелень леса.
Огня не  было видно,  и  только по  зыбившимся слюдяным струям
горячего воздуха можно  было  заключить,  что  что-то  горит и
раскаляется.
   Там  и  сям  лес  пестрел  всякого  рода  спелыми  ягодами:
нарядными   висюльками  сердечника,   кирпично-бурой   дряблой
бузиной,   переливчатыми   бело-малиновыми   кистями   калины.
Позв