ки, чтобы в случае надобности оказаться под рукою.
   -- Тогда давай подумаем о Катеньке.
   -- Ко мне захаживает по временам Симушка,  Сима Тунцева. На
днях мы с тобой о ней говорили.
   -- Ну как же. Я часто вижу ее у тебя.
   -- Я тебе удивляюсь.  Где у мужчин глаза?  На твоем месте я
непременно  бы  в   нее  влюбилась.   Такая  прелесть!   Какая
внешность!   Рост.   Стройность.  Ум.  Начитанность.  Доброта.
Ясность суждения.
   -- В  день возвращения сюда из  плена меня брила ее сестра,
швея, Глафира.
   -- Я  знаю.  Сестры  живут  вместе  со  старшею,  Авдотьей,
библиотекаршей.  Честная работящая семья. Я хочу упросить их в
случае крайности,  если нас с тобой заберут, взять Катеньку на
свое попечение. Я еще не решила.
   -- Но  действительно только в  случае безвыходности.  А  до
такого несчастья, Бог даст, авось еще далеко.
   -- Говорят, Сима немного того, не в себе. Действительно, ее
нельзя признать женщиной вполне нормальной.  Но это вследствие
ее глубины и оригинальности.  Она феноменально образована,  но
не  по  интеллигентски,  а  по  народному.  Твои и  ее взгляды
поразительно сходны.  Я  с  легким сердцем доверила бы Катю ее
воспитанию.

17

   Опять  он  ходил  на  вокзал и вернулся ни с чем, не солоно
хлебавши.   Все   осталось  нерешенным.  Его  и  Лару  ожидала
неизвестность.  День  был  холодный и темный, как перед первым
снегом. Небо над перекрестками, где оно простиралось шире, чем
над вытянутыми в длину улицами, имело зимний вид.
   Когда Юрий  Андреевич пришел домой,  он  застал в  гостях у
Лары  Симушку.   Между  обеими  происходила  беседа,  носившая
характер лекции, которую гостья читала хозяйке. Юрий Андреевич
не  хотел мешать им.  Кроме того,  ему хотелось побыть немного
одному.  Женщины разговаривали в соседней комнате. Дверь к ним
была  приотворена.  С  притолоки опускалась до  полу портьера,
из-за которой были слышны от слова до слова их разговоры.
   -- Я  буду  шить,  но  вы  не  обращайте на  это  внимания,
Симочка.  Я вся превратилась в слух.  Я на курсах в свое время
слушала историю и  философию.  Построения вашей мысли очень по
душе мне. Кроме того слушать вас для меня такое облегчение. Мы
последние ночи  недосыпаем вследствие разных забот.  Мой  долг
матери  перед  Катенькой обезопасить ее  на  случай  возможных
неприятностей с  нами.  Надо  трезво  о  ней  подумать.  Я  не
особенно сильна в этом. Мне грустно это сознавать. Мне грустно
от усталости и  недосыпания.  Ваши разговоры успокаивают меня.
Кроме того с минуты на минуту должен пойти снег.  В снег такое
наслаждение слушать длинные умные рассуждения. Если покоситься
в  окно,  когда снег идет,  то правда,  кажется,  будто кто-то
направляется двором к дому? Начинайте, Симочка. Я слушаю.
   -- На чем мы прошлый раз остановились?
   Юрию  Андреевичу не было слышно, что ответила Лара. Он стал
следить за тем, что говорила Сима.
   -- Можно  пользоваться  словами:  культура,  эпохи.  Но  их
понимают так по-разному.  Ввиду сбивчивости их смысла не будем
прибегать к ним. Заменим их другими выражениями.
   Я сказала бы, что человек состоит из двух частей. Из Бога и
работы.  Развитие человеческого духа  распадается на  огромной
продолжительности   отдельные   работы.   Они   осуществлялись
поколениями и  следовали одна  за  другою.  Такою  работою был
Египет,   такою  работой  была  Греция,   такой  работой  было
библейское богопознание пророков. Такая, последняя по времени,
ничем другим пока не смененная,  всем современным вдохновением
совершаемая работа -- христианство.
   Чтобы во  всей свежести,  неожиданно,  не так,  как вы сами
знаете и привыкли,  а проще,  непосредственнее представить вам
то  новое,  небывалое,  что  оно принесло,  я  разберу с  вами
несколько отрывков из богослужебных текстов,  самую малость их
и то в сокращениях.
   Большинство стихир  образуют  соединение  рядом  помещенных
ветхозаветных  и  новозаветных  представлений.  С  положениями
старого мира,  неопалимой купиной,  исходом Израиля из Египта,
отроками в печи огненной,  Ионой во чреве китовом и так далее,
сопоставляются положения  нового,  например,  представления  о
зачатии Богородицы и о воскресении Христове.
   В  этом  частом,   почти  постоянном  совмещении,   старина
старого.  новизна  нового  и  их  разница  выступают  особенно
отчетливо.
   В  целом  множестве  стихов  непорочное  материнство  Марии
сравнивается  с  переходом  иудеями Красного моря. Например, в
стихе:  "В мори Чермнем неискусобрачные невесты образ написася
иногда"  говорится:  "Море  по  прошествии  Израилеве пребысть
непроходно,   непорочная   по  рожестве  Еммануилеве  пребысть
нетленна".  То  есть  море  после перехода Израиля стало снова
непроходимо,  а  дева,  родив  Господа,  осталась  нетронутой.
Какого  рода  происшествия  поставлены  тут  в  параллель? Оба
события  сверхъестественны,  оба  признаны одинаковым чудом. В
чем  же  видели  чудо  эти  разные  времена,  время древнейшее
первобытное, и время новое, послеримское, далеко подвинувшееся
вперед?
   В одном случае по велению народного вождя, патриарха Моисея
и по взмаху его волшебного жезла расступается море, пропускает
через  себя  целую  народность,   несметное,  из  сотен  тысяч
состоящее многолюдство,  и  когда  проходит  последний,  опять
смыкается и покрывает и топит преследователей египтян. Зрелище
в духе древности,  стихия послушная голосу волшебника, большие
толпящиеся численности,  как римские войска в походах, народ и
вождь, вещи видимые и слышимые, оглушающие.
   В  другом  случае  девушка --  обыкновенность,  на  которую
древний мир не обратил бы внимания, -- тайно и втихомолку дает
жизнь младенцу,  производит на свет жизнь,  чудо жизни,  жизнь
всех, "Живота всех", как потом его называют. Ее роды незаконны
не  только  с  точки  зрения книжников,  как  внебрачные.  Они
противоречат  законам  природы.   Девушка  рожает  не  в  силу
необходимости,   а  чудом,   по  вдохновению.   Это  то  самое
вдохновение,   на   котором   Евангелие,   противопоставляющее
обыкновенности  исключительность  и  будням  праздник,   хочет
построить жизнь, наперекор всякому принуждению.
   Какого  огромного значения  перемена!  Каким  образом  небу
(потому что глазами неба надо это оценивать, перед лицом неба,
в священной раме единственности все это совершается) --  каким
образом  небу  частное  человеческое обстоятельство,  с  точки
зрения   древности   ничтожное,    стало   равноценно   целому
переселению народа?
   Что-то сдвинулось в мире.  Кончился Рим, власть количества,
оружием вмененная обязанность жить  всей  поголовностью,  всем
населением. Вожди и народы отошли в прошлое.
   Личность,  проповедь  свободы пришли им на смену. Отдельная
человеческая  жизнь  стала  Божьей  повестью,  наполнила своим
содержанием  пространство  вселенной.  Как  говорится  в одном
песнопении  на  Благовещение, Адам хотел стать Богом и ошибся,
не  стал  им, а теперь Бог становится человеком, чтобы сделать
Адама Богом ("человек бывает Бог, да Бога Адама соделает").
   Сима продолжала:
   --  Сейчас  я  вам  еще кое-что скажу на ту же тему. А пока
небольшое  отступление. В отношении забот о трудящихся, охраны
матери,  борьбы  с властью наживы, наше революционное время --
небывалое,  незабвенное  время с надолго, навсегда остающимися
приобретениями.   Что  же  касается  до  понимания  жизни,  до
философии  счастья, насаждаемой сейчас, просто не верится, что
это  говорится  всерьез,  такой  это  смешной  пережиток.  Эти
декламации   о  вождях  и  народах  могли  бы  вернуть  нас  к
ветхозаветным  временам  скотоводческих  племен  и патриархов,
если  бы  обладали  силой  повернуть  жизнь вспять и отбросить
историю назад на тысячелетия. По счастью это невозможно.
   Несколько  слов  о   Христе  и   Магдалине.   Это   не   из
евангельского рассказа о ней, а из молитв на Страстной неделе,
кажется, в Великий вторник или среду. Но вы все это и без меня
хорошо  знаете,   Лариса  Федоровна.  Я  просто  хочу  кое-что
напомнить вам, а совсем не собираюсь поучать вас.
   Страсть  по-славянски,  как  вы  прекрасно  знаете,  значит
прежде всего  страдание,  страсти Господни,  "грядый Господь к
вольной страсти" (Господь,  идучи на добровольную муку). Кроме
того,  это  слово употребляется в  позднейшем русском значении
пороков  и  вожделений.  "Страстем  поработив достоинство души
моея,  скот бых",  "Изринувшеся из рая,  воздержанием страстей
потщимся внити",  и т.  д. Наверное, я очень испорченная, но я
не люблю предпасхальных чтений этого направления,  посвященных
обузданию  чувственности  и  умерщвлению  плоти.   Мне  всегда
кажется,  что эти грубые, плоские моления, без присущей другим
духовным  текстам  поэзии,   сочиняли  толстопузые  лоснящиеся
монахи.  И  дело не в том,  что сами они жили не по правилам и
обманывали других.  Пусть бы жили они и по совести.  Дело не в
них,  а  в  содержании этих отрывков.  Эти  сокрушения придают
излишнее значение разным немощам тела и  тому,  упитано ли оно
или   измождено.   Это   противно.   Тут   какая-то   грязная,
несущественная   второстепенность  возведена   на   недолжную,
несвойственную  ей  высоту.  Извините,  что  я  так  оттягиваю
главное. Сейчас я вознагражу вас за свое промедление.
   Меня  всегда  занимало,   отчего  упоминание  о   Магдалине
помещают в  самый канун Пасхи,  на  пороге Христовой кончины и
его воскресения.  Я не знаю причины, но напоминание о том, что
такое есть жизнь,  так своевременно в  миг прощания с  нею и в
преддверии  ее  возвращения.   Теперь  послушайте,   с   какой
действительной страстью,  с  какой ни  с  чем  не  считающейся
прямотой делается это упоминание.
   Существует  спор,  Магдалина  ли это, или Мария Египетская,
или  какая-нибудь  другая Мария. Как бы то ни было, она просит
Господа:  "Разреши  долг, якоже и аз власы". То есть: "отпусти
мою  вину,  как  я распускаю волосы". Как вещественно выражена
жажда прощения, раскаяния! Можно руками дотронуться.
   И  сходное восклицание в  другом тропаре на  тот  же  день,
более подробном,  и  где речь с  большею несомненностью идет о
Магдалине.
   Здесь   она   со  страшной  осязательностью  сокрушается  о
прошлом,   о   том,  что  каждая  ночь  разжигает  ее  прежние
закоренелые   замашки.  "Яко  нощь  мне  есть  разжение  блуда
невоздержанна,  мрачное  же  и  безлунное  рачение греха". Она
просит  Христа  принять  ее  слезы раскаяния и склониться к ее
воздыханиям  сердечным,  чтобы она могла отереть пречистые его
ноги  волосами,  в  шум  которых  укрылась  в раю оглушенная и
пристыженная  Ева. "Да облобыжу пречистые Твои нозе и отру сия
паки  главы  моея  власы, их же Ева в рай, пополудни шумом уши
огласивше,  страхом  скрыся". И вдруг вслед за этими волосами,
вырывающееся  восклицание: "Грехов моих множества, судеб твоих
бездны кто исследит?" Какая короткость, какое равенство Бога и
жизни, Бога и личности, Бога и женщины!

18

   Юрий  Андреевич пришел  с  вокзала  усталый.  Это  был  его
ежедекадный  выходной  день.  Обыкновенно он  по  этим  числам
отсыпался за  всю неделю.  Он  сидел,  откинувшись на  диване,
временами   принимая   полулежачее   положение   или    совсем
растягиваясь на  нем.  Хотя  Симу  он  слушал  сквозь приступы
набегающей дремоты, ее рассуждения доставляли ему наслаждение.
"Конечно,  все это от  дяди Коли,  --  думал он.  --  Но какая
талантливая и умница!"
   Он  соскочил с  дивана и  подошел к  окну.  Оно выходило во
двор, как в комнате рядом, где Лара с Симушкой теперь невнятно
шептались.
   Погода портилась.  На  дворе темнело.  На  двор  залетели и
стали летать,  высматривая,  где им сесть,  две сороки.  Ветер
слегка пушил и  раздувал их перья.  Сороки опустились на крышу
мусорного ящика, перелетели на забор, слетели на землю и стали
ходить по двору.
   "Сороки к  снегу",  --  подумал доктор.  В  ту же минуту он
услышал из-за портьеры:
   -- Сороки к вестям,  --  обращалась Сима к Ларе.  --  К вам
гости собираются. Или письмо получите.
   Спустя  немного снаружи позвонили в  дверной колокольчик на
проволоке, который незадолго перед тем починил Юрий Андреевич.
Из-за портьеры вышла Лариса Федоровна и  быстрыми шагами пошла
отпирать в  переднюю.  По  ее  разговору у  входной двери Юрий
Андреевич понял, что пришла сестра Симы, Глафира Севериновна.
   -- Вы за сестрою?  -- спросила Лариса Федоровна. -- Симушка
у нас.
   -- Нет,  не за ней.  А впрочем, что же. Вместе пойдем, если
она домой собирается.  Нет,  я совсем не за тем. Письмо вашему
приятелю.  Пусть  спасибо скажет,  что  я  когда-то  на  почте
служила.  Через сколько рук  прошло,  и  по  знакомству в  мои
попало.  Из  Москвы.  Пять  месяцев шло.  Не  могли  разыскать
адресата. А я ведь знаю, кто он. Брился как-то у меня.
   Письмо,  длинное, на многих страницах, смятое, замасленное,
в  распечатанном  и  истлевшем  конверте,  было  от  Тони.  До
сознания доктора не  дошло,  как оно у  него очутилось,  он не
заметил,  как  Лара  вручила ему  конверт.  Когда доктор начал
читать письмо,  он еще помнил,  в  каком он городе и  у кого в
доме,  но  по  мере  чтения  утрачивал это  понимание.  Вышла,
поздоровалась и  стала  с  ним  прощаться Сима.  Машинально он
отвечал,  как полагается,  но  не обратил на нее внимания.  Ее
уход выпал из  его  сознания.  Постепенно он  все  более полно
забывал, где он и что кругом него.
   "Юра,  --  писала ему Антонина Александровна,  -- знаешь ли
ты,  что у  нас есть дочь?  Ее крестили Машей,  в  память мамы
покойницы Марии Николаевны.
   Теперь  совсем  о  другом.  Несколько  видных  общественных
деятелей,   профессоров   из   кадетской   партии   и   правых
социалистов,   Мельгунова,   Кизеветтера,  Кускову,  некоторых
других,  а  также дядю Николая Александровича Громеко,  папу и
нас, как членов его семьи, высылают из России за границу.
   Это --  несчастие, в особенности в отсутствии тебя, но надо
подчиниться и  благодарить Бога за такую мягкую форму изгнания
в такое страшное время,  могло ведь быть гораздо хуже. Если бы
ты нашелся и был тут, ты поехал бы с нами. Но где ты теперь? Я
посылаю это письмо по адресу Антиповой, она передаст его тебе,
если разыщет.  Меня мучит неизвестность,  распространят ли  на
тебя,  как на члена нашей семьи,  впоследствии, когда ты, если
это суждено,  найдешься, разрешение на выезд, полученное всеми
нами.   Мне  верится,   что  ты  жив  и  отыщешься.   Это  мне
подсказывает мое  любящее сердце  и  я  доверяюсь его  голосу.
Возможно, к тому времени, когда ты обнаружишься, условия жизни
в России смягчатся,  ты сам сможешь исхлопотать себе отдельное
разрешение на заграничную поездку,  и  все мы опять окажемся в
сборе  в  одном месте.  Но  я  пишу  это  и  сама  не  верю  в
сбыточность такого счастья.
   Все горе в том,  что я люблю тебя,  а ты меня не любишь.  Я
стараюсь  найти   смысл  этого  осуждения,   истолковать  его,
оправдать,  роюсь,  копаюсь в себе, перебираю всю нашу жизнь и
всЈ,  что я о себе знаю, и не вижу начала и не могу вспомнить,
что я сделала и чем навлекла на себя это несчастье.  Ты как-то
превратно,  недобрыми глазами смотришь на меня, ты видишь меня
искаженно, как в кривом зеркале.
   А я люблю тебя.  Ах как я люблю тебя, если бы ты только мог
себе представить! Я люблю всЈ особенное в тебе, всЈ выгодное и
невыгодное,  все  обыкновенные  твои  стороны,  дорогие  в  их
необыкновенном    соединении,     облагороженное    внутренним
содержанием лицо,  которое без этого,  может быть, казалось бы
некрасивым,  талант  и  ум,  как  бы  занявшие  место  начисто
отсутствующей воли.  Мне все это дорого,  и я не знаю человека
лучше тебя.
   Но слушай, знаешь, что я скажу тебе? Если бы даже ты не был
так дорог мне,  если бы  ты  не нравился мне до такой степени,
все равно прискорбная истина моего холода не открылась бы мне,
все равно я думала бы,  что люблю тебя. Из одного страха перед
тем,  какое унизительное,  уничтожающее наказание нелюбовь,  я
бессознательно остереглась бы понять,  что не люблю тебя. Ни я
ни  ты  никогда этого бы  не  узнали.  Мое  собственное сердце
скрыло бы это от меня, потому что нелюбовь почти как убийство,
и я никому не в силах была бы нанести этого удара.
   Хотя  ничего не решено еще окончательно, мы, наверное, едем
в Париж. Я попаду в далекие края, куда тебя возили мальчиком и
где  воспитывались  папа  и  дядя.  Папа  кланяется тебе. Шура
вырос,  не  взял красотой, но стал большим крепким мальчиком и
при  упоминании о тебе всегда горько безутешно плачет. Не могу
больше.  Сердце  надрывается от слез. Ну прощай. Дай перекрещу
тебя на всю нескончаемую разлуку, испытания, неизвестность, на
весь  твой  долгий,  долгий, темный путь. Ни в чем не виню, ни
одного  упрека, сложи жизнь свою так, как тебе хочется, только
бы тебе было хорошо.
   Перед отъездом с  этого страшного и такого рокового для нас
Урала я довольно коротко узнала Ларису Федоровну.  Спасибо ей,
она была безотлучно при мне,  когда мне было трудно, и помогла
мне при родах.  Должна искренне признать, она хороший человек,
но не хочу кривить душой,  --  полная мне противоположность. Я
родилась на  свет,  чтобы упрощать жизнь и  искать правильного
выхода, а она, чтобы осложнять ее и сбивать с дороги.
   Прощай,   надо   кончать.   Пришли   за   письмом  и   пора
укладываться.  О Юра,  Юра,  милый, дорогой мой, муж мой, отец
детей моих,  да  что  же  это такое?  Ведь мы  больше никогда,
никогда не увидимся.  Вот я написала эти слова, уясняешь ли ты
себе их значение? Понимаешь ли ты, понимаешь ли ты? Торопят, и
это точно знак, что пришли за мной, чтобы вести на казнь. Юра!
Юра!"
   Юрий  Андреевич поднял  от  письма отсутствующие бесслезные
глаза,  никуда не  устремленные,  сухие от горя,  опустошенные
страданием. Он ничего не видел кругом, ничего не сознавал.
   За  окном пошел снег.  Ветер нес его по  воздуху вбок,  все
быстрее и все гуще,  как бы этим все время что-то наверстывая,
и Юрий Андреевич так смотрел перед собой в окно, как будто это
не снег шел, а продолжалось чтение письма Тони и проносились и
мелькали  не  сухие  звездочки снега,  а  маленькие промежутки
белой бумаги между маленькими черными буковками, белые, белые,
без конца, без конца.
   Юрий Андреевич непроизвольно застонал и схватился за грудь.
Он  почувствовал,  что  падает  в  обморок,  сделал  несколько
ковыляющих шагов к дивану и повалился на него без сознания.


 * Часть четырнадцатая. ОПЯТЬ В ВАРЫКИНЕ *

1

   Установилась  зима.  Валил  снег  крупными  хлопьями.  Юрий
Андреевич пришел домой из больницы.
   -- Комаровский приехал,  -- упавшим хриплым голосом сказала
вышедшая навстречу ему Лара.  Они стояли в передней. У нее был
потерянный вид, точно у побитой.
   -- Куда? К кому? Он у нас?
   -- Нет,  конечно.  Он был утром и хотел прийти вечером.  Он
скоро заявится. Ему надо поговорить с тобой.
   -- Зачем он приехал?
   --  Я  не  все  поняла  из  его слов. Говорит, будто он тут
проездом  на  Дальний Восток, и нарочно дал крюку и своротил к
нам  в  Юрятин, чтобы повидаться. Главным образом, ради тебя и
Паши.  Он  много  говорил  о вас обоих. Он уверяет, что все мы
втроем,  то есть ты, Патуля и я в смертельной опасности, и что
только он может спасти нас, если мы его послушаемся.
   -- Я уйду. Я не желаю его видеть.
   Лара  расплакалась,  попыталась упасть  перед  доктором  на
колени и,  обняв его  ноги,  прижаться к  ним головою,  но  он
помешал ей, насильно удержав ее.
   -- Останься ради меня, умоляю тебя. Я ни с какой стороны не
боюсь очутиться с глазу на глаз с ним. Но это тягостно. Избавь
меня  от  встречи с  ним  наедине.  Кроме  того,  это  человек
практический, бывалый. Может быть, он действительно посоветует
что-нибудь. Твое отвращение к нему естественно. Но прошу тебя,
пересиль себя. Останься.
   -- Что с тобою,  ангел мой?  Успокойся.  Что ты делаешь? Не
бросайся н