бы человеческих существовании, вступление новых
поколений),  жизнь тем  временем шла своим чередом и  накопила
множество  полувекового материала,  горы  нового  неназванного
содержания,  из  которого не  все охватывается старыми формами
(политическими, эстетическими, левыми, правыми и пр. и пр.), а
часть, самая живая, остается еще без обозначения; как сознание
ребенка.  И жалки те, кто хранит верность бесполезной косности
старых определившихся принципов, соперничеству идей и велениям
былой,  на пустяки растраченной новизны,  а не смиряется перед
простодушием  и  младенческой  неиспорченностью свежего,  едва
народившегося, векового содержания. Надо было именно перестать
принимать во  внимание  привычное,  установившееся и  в  своем
значении сплошь такое фальшивое, надо было душе с ее совестью,
способностями познания,  страстью,  любовью  и  нелюбовью дать
право на полный, давно назревший переворот, который перевел бы
ее   из  ее  неудобной,   вынужденной  скрюченности  в   более
свойственное ей, свободное, естественное положение.
   Вот в чем,  собственно говоря, вся суть и значение "Доктора
Живаго"".

 * Евгений Пастернак. К читателю *

OCR: Пастернак Б.Л. Доктор Живаго: Роман. М.:, Кн.палата, 1989

                                   Я весь мир заставил плакать
                                   Над красой земли моей.
                                               Борис Пастернак

   За  тридцать  лет широкой известности роман "Доктор Живаго"
стал  источником самой разнообразной критической литературы на
всех  языках  мира.  В  связи с его публикацией в "Новом мире"
(§§1-4,  1988)  эта  литература  начинает  быстро  пополняться
отечественной  критикой.  Поразительно  разнообразие трактовок
этого  произведения,  написанного  с намеренной стилистической
простотой.  Недаром  один из читателей написал в "Огонек", что
затратил  много усилий, пытаясь даже читать между строк, и при
этом   не  обнаружил  ничего,  способного  послужить  причиной
многолетнего  запрета,  наложенного у нас на "Доктора Живаго".
Тут возразить нечего.
   Автор   романа  меньше  всего   думал   о   публицистике  и
политическом  споре.   Он   ставил   себе   совсем   иные   --
художественные --  задачи.  В  этом  причина того,  что,  став
вначале   предметом   политического   скандала   и   небывалой
сенсационной  известности,  книга  постепенно  превратилась  в
объект спокойного чтения, любви, признания и изучения.
   Художник,  по  определению Райнера Марии Рильке,  одного из
самых  духовно  близких  Пастернаку  европейских писателей  XX
века,  это  человек,  который пишет  с  натуры.  Его  цель  --
неискаженно передать, как он сам воспринимает события внешнего
мира. Пластически воплотить, преобразить эти события в явления
мира  духовного,  мира  человеческого  восприятия.  Дать  этим
событиям новую,  в  случае  успеха длительную жизнь  в  памяти
людей и образе их существования.
   В молодости Пастернак писал:  "Недавно думали,  что сцены в
книге инсценировки. Это заблуждение. Зачем они ей? Забыли, что
единственное,  что  в  нашей власти,  это  суметь не  исказить
голоса жизни, звучащего в нас.
   Неумение найти  и  сказать правду --  недостаток,  которого
никаким умением говорить неправду не покрыть.  Книга --  живое
существо. Она в памяти и в полном рассудке: картины и сцены --
это то,  что она вынесла из прошлого,  запомнила и не согласна
забыть".
   И  далее:  "Живой действительный мир  --  это единственный,
однажды  удавшийся  и   все  еще  без  конца  удачный  замысел
воображения... Он служит поэту примером в большей еще степени,
нежели натурой и моделью".
   Выразить атмосферу бытия,  жизнь в  слове --  одна из самых
древних,  насущных задач человеческого сознания. Тысячелетиями
повторяется,  что не  хлебом единым жив человек,  но и  всяким
словом Божьим.  Речь идет о живом слове,  выражающем и несущем
жизнь.
   В   русской   литературе   это  положение  приобрело  новый
животрепещущий     интерес,    главным    образом    благодаря
художественному  гению  Льва  Толстого.  В  дополнение к этому
Достоевский  многократно  утверждал,  что  если  миру  суждено
спастись, то его спасет красота.
   Словами   одного   из  героев  "Доктора  Живаго"  Пастернак
приводит   это   положение  к  форме  общественно-исторической
закономерности: "Я думаю, -- говорит в романе Н. Н. Веденяпин,
--  что,  если  бы  дремлющего  в  человеке  зверя  можно было
остановить   угрозою,  все  равно,  каталажки  или  загробного
воздаяния,   высшею  эмблемою  человечества  был  бы  цирковой
укротитель  с хлыстом, а не жертвующий собой проповедник. Но в
том-то  и дело, что человека столетиями поднимала над животным
и  уносила  ввысь не палка, а музыка: неотразимость безоружной
истины, притягательность ее примера.
   До  сих  пор  считалось,   что  самое  важное  в  Евангелии
нравственные изречения и правила,  заключенные в заповедях,  а
для  меня  самое главное то,  что  Христос говорит притчами из
быта, поясняя истину светом повседневности.
   В  основе этого лежит мысль,  что жизнь символична,  потому
что она значительна".
   В  этом утверждении,  читаемом без затруднения и простом по
стилю,   много   существенных,   далеко  не   сразу   понятных
наблюдений.  В частности,  из него следует,  что красота,  без
которой мертво  даже  самое  высокое нравственное утверждение,
это  свет  повседневности,  то  есть  именно та  правда жизни,
которую  ищет   и   стремится  выразить  художник,   лирик  по
преимуществу.
   Бессмертное общение между смертными и  есть Духовная жизнь,
историческое  сознание  людей.  А  символичность жизни,  иными
словами,  возможность записать,  выразить ее знаком, символом,
объясняется тем,  что жизнь --  значительное,  содержательное,
осмысленное явление.
   "Доктор  Живаго"  стал  итогом  многолетней  работы  Бориса
Пастернака, исполнением пожизненно лелеемой мечты. С 1918 года
он неоднократно начинал писать большую прозу о  судьбах своего
поколения и  был  по  разным  причинам  вынужден оставлять эту
работу неоконченной.  За это время во всем мире,  и  в  России
особенно,   все  неузнаваемо  изменилось.   В  ответ  менялись
замысел,  герои и  их  судьбы,  стиль автора и  сам  язык,  на
котором  он   считал  возможным  говорить  с   современниками.
Совершенствуясь от  опыта  к  опыту,  текст следовал душевному
состоянию своего творца,  его ощущению времени.  На  страницах
писем и  рукописей,  исписанных четким,  одухотворенно летящим
почерком Пастернака, постоянно упоминается работа над прозой.
   В 1915 --  1917 годах, одновременно с первыми книгами своих
стихотворений,  Пастернак написал несколько новелл, из которых
была  напечатана  только  "Апеллесова  черта".   Вскоре  автор
перестал считать  удачной не  только  эту  новеллу,  но  и  ее
манеру,   замысел,   подчиненный  тогдашнему  пониманию  задач
искусства.  Эти мысли высказаны им в  короткой повести "Письма
из  Тулы".  Новые  взгляды  Пастернак  стремился  воплотить  в
начатом  тогда  же  романе.   Посылая  его  отделанное  начало
(примерно пятую часть) редактору и критику В.  Полонскому,  он
писал:
   "Вот  история этой вещи.  До  17  года у  меня был  путь --
внешне общий со всеми;  но роковое своеобразие загоняло меня в
тупик,  и я раньше других,  и пока, кажется, я единственно, --
осознал с  болезненностью тот  тупик,  в  который эта наша эра
оригинальности  в   кавычках  заводит...   И   я  решил  круто
повернуть.  Я  решил,  что буду писать,  как пишут письма,  не
по-современному, раскрывая читателю все, что думаю и думаю ему
сказать,  воздерживаясь от  технических эффектов,  фабрикуемых
вне  его  поля  зрения  и   подаваемых  ему  в  готовом  виде,
гипнотически и т.  д.  Я таким образом решил дематерьялизовать
прозу..."
   Так появилась известная повесть "Детство Люверс".
   До  начала  тридцатых  годов  Пастернак  время  от  времени
упоминает  о  продолжении  и  развитии  сюжетных линий романа.
Появляются  прозаические  (1922  год), а затем -- стихотворные
главы  романа  "Спекторский"  и  "Повесть",  в  начале которой
читаем:
   "Вот уже  десять лет передо мною носятся разрозненные части
этой повести, и в начале революции кое-что попало в печать.
   Но  читателю  лучше  забыть  об  этих  версиях,   а  то  он
запутается в том,  кому из лиц какая в окончательном розыгрыше
досталась доля. Часть их я переименовал; что же касается самих
судеб, то как я нашел их в те годы на снегу под деревьями, так
они теперь и останутся, и между романом в стихах под названием
"Спекторский",   начатым   позднее,   и   предлагаемой  прозой
разночтения не будет: это -- одна жизнь" (1929 год).
   Трагические события в  истории страны  --  коллективизация,
надвигающийся террор --  и  происходившая на  этом фоне личная
семейная драма требовали перелома и в отношении к себе,  своей
работе.   Пастернак  пишет   итогово-биографическую  "Охранную
грамоту" (1931 год).
   Замысел  работы  о   судьбах  поколения  после  пятилетнего
перерыва приобретает новые черты:
   "А я,  хотя и поздно,  взялся за ум.  Ничего из того, что я
написал,  не существует.  Тот мир прекратился,  и этому новому
мне  нечего показать.  Было  бы  плохо,  если  бы  я  этого не
понимал.  Но, по счастью, я жив, глаза у меня открыты, и вот я
спешно  переделываю себя  в  прозаика Диккенсовского толка,  а
потом,  если  хватит  сил,  в  поэта  --  Пушкинского.  Ты  не
вообрази,  что я  думаю себя с ними сравнивать.  Я их называю,
чтобы дать тебе понятье о внутренней перемене.
   Я мог бы сказать то же самое и по-другому.  Я стал частицей
своего времени и государства,  и его интересы стали моими", --
читаем в письме к отцу 25 декабря 1934 года.
   Период,  связанный  с Первым съездом писателей (1932-1936),
стал временем наибольшей общественной деятельности Пастернака.
Во  многом  это объяснялось инициативой Горького и Бухарина. О
Пастернаке  писали  и  говорили. На него возлагали надежды. На
съезде  он был выбран в правление Союза, несмотря на то, что в
своей  речи  сказал: "При огромном тепле, которым окружает нас
народ   и   государство,   слишком   велика   опасность  стать
социалистическим  сановником. Подальше от этой ласки во имя ее
прямых источников..."
   Пастернак чувствовал большую ответственность,  участвовал в
собраниях и дискуссиях, отстаивая свое мнение самостоятельного
художника.  Ему  резко возражали.  Все  это тяготило его,  как
утомительная  и  бесполезная  трата  времени.  Он  страдал  от
бессонницы и переутомления.  После вынужденной поездки в Париж
на  Конгресс  писателей в  защиту  культуры  летом  1935  года
заболел и  поехал в  Болшевский санаторий.  Вспоминая об  этом
периоде, Пастернак писал В. Ф. Асмусу:
   "Тогда  я  был  на  18  лет  моложе,  Маяковский не был еще
обожествлен,  со  мной  носились, посылали за границу, не было
чепухи  и  гадости,  которую  я  бы не сказал или не написал и
которой  бы  не  напечатали, у меня в действительности не было
никакой  болезни,  а  я  был  тогда  непоправимо  несчастен  и
погибал,  как  заколдованный злым духом в сказке. Мне хотелось
чистыми средствами и по-настоящему сделать во славу окружения,
которое  мирволило мне, что-нибудь такое, что выполнимо только
путем  подлога.  Задача  была неразрешима, это была квадратура
круга,  я  бился о неразрешимость намерения, которое застилало
мне  все  горизонты  и загораживало все пути, я сходил с ума и
погибал.  Удивительно,  как я уцелел, я должен был умереть..."
(3 марта 1953 года).
   К осени тридцать пятого года Пастернак вернулся домой и мог
возобновить работу над  романом,  который,  судя по  уцелевшим
листам, сложенным как обложка рукописи, мог быть, в частности,
назван  "Записки  Патрикия  Живульта".  Несколько разрозненных
фрагментов   этой   работы   были   напечатаны  тогда   же   в
"Литературной газете",  "Огоньке",  журнале "30 дней". В целом
же  начало  прозы  1936  года  случайно сохранилось в  бумагах
журнала "Знамя" и  было опубликовано лишь в 1980 году в "Новом
мире".
   В  конце  тридцатых годов Пастернак зарабатывал переводами.
Тем не менее он исподволь,  урывками продолжал писать роман. В
письме отцу,  художнику Л.  О.  Пастернаку, от 2 мая 1937 года
читаем:
   "Ядром,   ослепительным  ядром  того,   что  можно  назвать
счастьем,  я  сейчас владею.  Оно в  той,  потрясающе медленно
накопляющейся  рукописи,  которая  опять,  после  многолетнего
перерыва ставит меня в обладанье чем-то объемным,  закономерно
распространяющимся,  живо прирастающим,  точно та вегетативная
нервная система,  расстройством которой я  болел два года тому
назад,  во всем здоровьи смотрит на меня с ее страниц и ко мне
отсюда возвращается.
   Помнишь мою вещичку,  называвшуюся "Повестью"?  То был,  по
сравнению  с  этой  работой,   декадентский  фрагмент,  а  это
разрастается в  большое целое,  с гораздо более скромными,  но
зато и более устойчивыми средствами.  Вспомнил же я ее потому,
что если в  ней и были какие достоинства,  то лишь внутреннего
порядка.  Та же пластическая убежденность работает и  тут,  но
вовсю и,  как я сказал, в простой, более прозрачной форме. Мне
все время в  голову приходит Чехов,  а те немногие,  которым я
кое-что  показывал,  опять вспоминают про Толстого.  Но  я  не
знаю,  когда это напечатаю,  и  об этом не думаю (когда-то еще
напишу?)".
   Осенью  1939  года  Пастернак  бегло  упоминает продолжение
прозы,  говоря  о  своих  рабочих  планах  в  записке к  Лидии
Корнеевне Чуковской.
   В  первую же  военную зиму  рукописи Пастернака сгорели при
пожаре. Он о них не жалел.
   Разразившаяся вслед  за  годами террора война  в  защиту от
фашистского нападения на стороне сил и стран, которые вызывали
искреннее сочувствие Пастернака,  объединила всех  участием  в
общих   лишениях,   горестью  потерь,   радостью  спасшихся  и
обретенных.  Пастернак писал, что "трагический, тяжелый период
войны  был  живым  периодом  и,  в  этом  отношении,  вольным,
радостным  возвращением  чувства  общности  со   всеми".   Это
позволило ему  по-новому  представить себе  замысел лирической
эпопеи --  романа о  самом главном,  об  атмосфере европейской
истории,  в  которой,  как  в  родном доме,  формировалось его
поколение.
   И  "когда  после  великодушия  судьбы, сказавшегося в факте
победы,  пусть  и  такой  ценой  купленной победы, когда после
такой  щедрости  исторической  стихии повернули к жестокости и
мудрствованиям   самых   тупых   и  темных  довоенных  годов",
Пастернак  не  отказался  от своих свободных планов, а, по его
словам,  "испытал  во  второй  (после  1936  года) раз чувство
потрясенного  отталкивания  от  установившихся  порядков,  еще
более сильное и категорическое, чем в первый раз".
   Занятая позиция представлялась ему радостным возвращением к
свободе и независимости,  к чему-то всеми временно забытому, к
реальности  мирного  времени,   к  производительной  жизни,  к
Божьему замыслу о человеке.
   Закончив несколько крупных  переводных работ,  он  с  конца
1945 года пишет прозу.  Сменив несколько названий: "Мальчики и
девочки",  "Свеча горела",  --  роман к  осени 1946  года  был
назван "Доктор Живаго".
   Окружающие  события   не   способствовали  рабочим   планам
Пастернака.  Идеологический погром,  начавшийся с августа 1946
года,  сопровождался новыми волнами репрессий. Пастернак жил в
сознании,  что  его  могут в  любую минуту арестовать.  Он  не
таился.  "Разумеется, я всегда ко всему готов. Почему со всеми
могло быть, а со мной не будет", -- повторял он в разговорах и
письмах.
   Он  зарабатывал  переводами.   Много  и  постоянно  помогал
близким,  знакомым и нуждающимся. Последний сборник его стихов
был издан в 1945 году.  Следующий,  напечатанный в 1948-м, был
остановлен,  тираж  пущен в  макулатуру.  Ежегодно приходилось
делать крупные переводы:  трагедии Шекспира, "Фауст" Гете, все
стихи Бараташвили, Петефи, многое и многое другое. Переиздания
сопровождались требованиями улучшений и переработок. Пастернак
писал с горечью:
   "Явление  обязательной редактуры при  труде  любой  степени
зрелости --  одно  из  зол  нашего времени.  Это  черта нашего
общественного  застоя,  лишенного  свободной  и  разномыслящей
критики,   быстро   и   ярко   развивающихся   судеб   и,   за
невозможностью    истинных    новинок,    занятого    чисткой,
перекраиванием и перелицовыванием вещей,  случайно сделанных в
более счастливое время".
   Полосы   утомления,  горя  и  мрака  были  нередки,  но  он
преодолевал  их,  гордясь  плодотворностью  своего  каторжного
труда,  и  говорил: "Но писать-то я буду в двадцать пятые часы
суток свой роман". В том, что он пишет, никогда не было тайны.
Чтения  первых  глав  в  знакомых  домах начались с осени 1946
года.  Летом  1948-го четыре части, первоначально составлявшие
первую книгу, были перепечатаны на машинке, и десять авторских
копий  обошли  широкий  круг,  пересылались  по почте в разные
адреса,   постепенно  зачитывались  до  неразличимости.  Автор
получал   спектр  откликов  --  от  похвал  до  порицания,  от
развернутых   отзывов   до   беглых   извещений.  Такова  была
минимальная   по   плотности   атмосфера,  в  которой  он  мог
продолжать свою работу, слыша и учитывая отзвук.
   Осенью 1952  года  Пастернака с  тяжелым инфарктом миокарда
отвезли в  Боткинскую больницу.  Опасность и близость конца он
воспринял как  весть  об  освобождении.  Через  три  месяца он
поразительно сказал об  этом  в  письме к  Нине  Александровне
Табидзе:  "В  минуту,  которая  казалась  последнею  в  жизни,
больше,  чем  когда-либо до  нее,  хотелось говорить с  Богом,
славословить видимое, ловить и запечатлевать его. "Господи, --
шептал я,  --  благодарю тебя за то, что ты кладешь краски так
густо  и  сделал жизнь  и  смерть такими,  что  твой  язык  --
величественность и музыка,  что ты сделал меня художником, что
творчество -- твоя школа, что всю жизнь ты готовил меня к этой
ночи". И я ликовал и плакал от счастья". Спустя четыре года он
выразил это состояние в стихотворении "В больнице".
   В  четвертом  номере  "Знамени" за  1954  год  появилось 10
стихотворений Юрия Живаго со вступительной заметкой:
   "Б. Пастернак. Стихи из романа в прозе "Доктор Живаго".
   Роман предположительно будет дописан летом.  Он  охватывает
время от 1903 до 1929 года,  с эпилогом, относящимся к Великой
Отечественной войне.
   Герой -- Юрий Андреевич Живаго, врач, мыслящий, с поисками,
творческой и  художественной складки,  умирает  в  1929  году.
После него остаются записки и  среди других бумаг написанные в
молодые   годы   отделанные   стихи,   часть   которых   здесь
предлагается  и   которые  во   всей  совокупности  составляют
последнюю, заключительную главу романа. Автор".
   Знаменательно,  что Пастернак относит смерть главного героя
к  1929  году,  времени  слома  образа  жизни  страны,  кануну
самоубийства Маяковского,  году,  который в "Охранной грамоте"
назван последним годом поэта.
   Роман о  докторе Живаго и  стихи,  написанные от его имени,
стали  выражением радости,  превозмогающей страх  смерти.  "По
наполнению, по ясности, по поглощенности любимой работой жизнь
последних лет почти сплошной праздник души для меня.  Я  более
чем доволен ею,  я ею счастлив, и роман есть выход и выражение
этого счастья",  --  писал Пастернак в 1955 году. Послевоенная
одинокая и  независимая жизнь  была  каждодневным преодолением
смертной тяжести, светлым ощущением бессмертия, верностью ему.
Он по собственному опыту говорил, что бессмертие -- это другое
имя  жизни,  немного  усиленное.  Духовное  преодоление смерти
Пастернак считал  основой своего понимания новой  христианской
истории человечества.
   "Века  и  поколения только после Христа вздохнули свободно.
Только  после  него  началась жизнь  в  потомстве,  и  человек
умирает не на улице под забором, а у себя в истории, в разгаре
р