иматься,  --  ни настоящего подбора лекарств,
ни нужных приспособлений".  Да разве так отвяжешься.  "Помоги.
Кожею скудаем. Помилосердствуй. Телесная болезнь".
   Что  делать? Сердце не камень. Решил принять. "Раздевайся".
Осматриваю. "У тебя волчанка". Вожусь с ним, искоса поглядывая
в  окно,  на бутыль с карболкой. (Боже правый, не спрашивайте,
откуда  она  у меня, и еще кое-что, самое необходимое! Все это
--  Самдевятов.)  Смотрю,  --  на  двор  другие  сани, с новым
больным, как мне кажется в первую минуту. И сваливается, как с
облаков,  брат  Евграф.  На  некоторое  время  он  поступает в
распоряжение  дома,  Тони, Шурочки, Александра Александровича.
Потом,   когда  я  освобождаюсь,  присоединяюсь  к  остальным.
Начинаются   расспросы,   --   как,   откуда?  По  обыкновению
увертывается,  уклоняется,  ни  одного прямого ответа, улыбки,
чудеса, загадки.
   Он прогостил около двух недель, часто отлучаясь в Юрятин, и
вдруг исчез, как сквозь землю провалился. За это время я успел
отметить,  что он еще влиятельнее Самдевятова,  а дела и связи
его еще менее объяснимы. Откуда он сам? Откуда его могущество?
Чем  он  занимается?  Перед исчезновением обещал облегчить нам
ведение хозяйства,  так,  чтобы у Тони освобождалось время для
воспитания  Шуры,   а  у  меня  --  для  занятий  медициной  и
литературой.  Полюбопытствовали,  что он  для этого собирается
сделать.  Опять  отмалчиванье и  улыбки.  Но  он  не  обманул.
Имеются  признаки,  что  условия  жизни  у  нас  действительно
переменятся.
   Удивительное дело!  Это мой сводный брат.  Он носит одну со
мною фамилию. А знаю я его, собственно говоря, меньше всех.
   Вот уже второй раз вторгается он в мою жизнь добрым гением,
избавителем,  разрешающим все затруднения.  Может быть, состав
каждой биографии наряду со  встречающимися в  ней действующими
лицами требует еще и участия тайной неведомой силы, лица почти
символического,  являющегося на помощь без зова,  и  роль этой
благодетельной и  скрытой пружины играет в моей жизни мой брат
Евграф?"
   На  этом кончались записи Юрия Андреевича.  Больше он их не
продолжал.

10

   Юрий  Андреевич  просматривал в  зале  Юрятинской городской
читальни заказанные книги.  Многооконный читальный зал на  сто
человек  был   уставлен  несколькими  рядами  длинных  столов,
узенькими концами  к  окнам.  С  наступлением темноты читальня
закрывалась.  В  весеннее время город по вечерам не освещался.
Но Юрий Андреевич и  так никогда не досиживал до сумерек и  не
задерживался в  городе позже обеденного времени.  Он  оставлял
лошадь,  которую ему давали Микулицыны,  на  постоялом дворе у
Самдевятова,  читал все  утро,  и  с  середины дня возвращался
верхом домой в Варыкино.
   До  этих наездов в  библиотеку Юрий Андреевич редко бывал в
Юрятине. У него не было никаких особенных дел в городе. Доктор
плохо  знал  его.   И  когда  на  его  глазах  зал  постепенно
наполнялся  юрятинскими жителями,  садившимися то  поодаль  от
него,  то  совсем по  соседству,  у  Юрия  Андреевича являлось
чувство,  будто он знакомится с городом,  стоя на одном из его
людных  скрещений,   и  будто  в  зал  стекаются  не  читающие
юрятинцы,   а  стягиваются  дома  и  улицы,   на  которых  они
проживают.
   Однако  и действительный Юрятин, настоящий и невымышленный,
виднелся  в окнах зала. У среднего, самого большого окна стоял
бак  с  кипяченою  водой.  Читающие  в  виде  отдыха  выходили
покурить  на лестницу, окружали бак, пили воду, сливая остатки
в полоскательницу, и толпились у окна, любуясь видами города.
   Читающих было два рода, старожилы из местной интеллигенции,
-- их было большинство, -- и люди из простого народа.
   У первых,  среди которых преобладали женщины, бедно одетые,
переставшие следить за собой и опустившиеся,  были нездоровые,
вытянувшиеся лица, обрюзгшие по разным причинам, -- от голода,
от  разлития желчи,  от  отеков водянки.  Это были завсегдатаи
читальни,   лично-знакомые   с   библиотечными   служащими   и
чувствовавшие себя здесь, как дома.
   Люди  из  народа  с  красивыми  здоровыми  лицами,   одетые
опрятно,  по праздничному, входили в зал смущенно и робко, как
в  церковь,  и  появлялись шумнее,  чем  было принято,  не  от
незнания  порядков,  а  вследствие  желания  войти  совершенно
бесшумно и неумения соразмерить свои здоровые шаги и голоса.
   Напротив окон  в  стене было  углубление.  В  этой  нише на
возвышении,  отделенные высокою  стойкой  от  остального зала,
занимались своим делом служащие читальни, старший библиотекарь
и  две  его помощницы.  Одна из  них,  сердитая,  в  шерстяном
платке,   без  конца  снимала  и  напяливала  на  нос  пенсне,
руководствуясь,   по-видимому,   не  надобностями  зрения,   а
переменчивостью своих  душевных состояний.  Другая,  в  черной
шелковой кофте, вероятно, страдала грудью, потому что почти не
отнимала носового платка от рта и  носа,  говорила и  дышала в
платок.
   У  библиотечных  служащих  были  такие  же  опухшие,  книзу
удлиненные,  оплывшие лица,  как у  половины читающих,  та  же
дряблая, обвислая кожа, землистая с празеленью, цвета соленого
огурца и  серой плесени,  и  все они втроем делали попеременно
одно и то же,  шопотом разъясняли новичкам правила пользования
книгами,   разбирали  билетики  с  требованиями,   выдавали  и
принимали обратно возвращаемые книги и в промежутках трудились
над составлением каких-то годовых отчетов.
   И  странно,  по  непонятному сцеплению  идей,  перед  лицом
действительного города за  окном  и  воображаемого в  зале,  а
также по  какому-то сходству,  вызываемому всеобщей мертвенной
одутловатостью,  точно  все  заболели зобами,  Юрий  Андреевич
вспомнил  недовольную  стрелочницу  на  железнодорожных  путях
Юрятина в  утро их  приезда и  общую панораму города вдали,  и
Самдевятова рядом на  полу вагона,  и  его объяснения.  И  эти
объяснения,  данные далеко за  пределами местности на  большом
расстоянии,  Юрию Андреевичу хотелось связать с  тем,  что  он
видел теперь вблизи,  в  сердцевине картины.  Но  он не помнил
обозначений Самдевятова, и у него ничего не выходило.
   Юрий  Андреевич  сидел  в  дальнем  конце зала, обложившись
книгами.   Перед   ним   лежали  журналы  по  местной  земской
статистике и несколько работ по этнографии края. Он попробовал
затребовать   еще   два   труда   по   истории   Пугачева,  но
библиотекарша  в шелковой кофте шопотом через прижатый к губам
платок заметила ему, что так много книг не выдают сразу в одни
руки  и  что  для  получения  интересующих его исследований он
должен вернуть часть взятых справочников и журналов.
   Поэтому  Юрий   Андреевич  стал   прилежнее  и   торопливее
знакомиться с  неразобранными книгами с тем,  чтобы выделить и
удержать из их груды самое необходимое,  а  остальное выменять
на занимавшие его исторические работы.  Он быстро перелистывал
сборники и пробегал глазами оглавления, ничем не отвлекаемый и
не  глядя  по  сторонам.  Людность зала  не  мешала ему  и  не
рассеивала его.  Он  хорошо изучил своих  соседей и  видел  их
мысленным взором справа и  слева от  себя,  не подымая глаз от
книги,  с  тем чувством,  что состав их не изменится до самого
его ухода,  как не сдвинутся с  места церкви и  здания города,
видневшиеся в окне.
   Между тем  солнце не  стояло.  Все  время перемещаясь,  оно
обошло  за  эти  часы  восточный угол  библиотеки.  Теперь оно
светило в окна южной стены, ослепляя наиболее близко сидевших,
и мешая им читать.
   Простуженная библиотекарша сошла с  огороженного возвышения
и  направилась к  окнам.  На  них  были складчатые,  напускные
занавески  из   белой   материи,   приятно   смягчавшие  свет.
Библиотекарша опустила их  на всех окнах,  кроме одного.  Это,
крайнее,  затененное,  она  оставила незавешенным.  Потянув за
шнур, она отворила в нем откидную форточку и расчихалась.
   Когда  она  чихнула  в  десятый или  двенадцатый раз,  Юрий
Андреевич догадался,  что  это свояченица Микулицына,  одна из
Тунцевых,  о которых рассказывал Самдевятов.  Вслед за другими
читающими  Юрий  Андреевич  поднял  голову  и  посмотрел в  ее
сторону.
   Тогда   он   заметил  происшедшую  в   зале   перемену.   В
противоположном конце  прибавилась новая посетительница.  Юрий
Андреевич  сразу  узнал  Антипову.  Она  сидела,  повернувшись
спиной  к  передним столам,  за  одним  из  которых  помещался
доктор,    и    вполголоса   разговаривала   с    простуженной
библиотекаршей,   которая   стояла,   наклонившись  к   Ларисе
Федоровне,  и перешептывалась с ней.  Вероятно,  этот разговор
имел благодетельное влияние на  библиотекаршу.  Она излечилась
мигом не только от своего досадного насморка,  но и от нервной
настороженности. Кинув Антиповой теплый, признательный взгляд,
она  отняла от  губ  носовой платок,  который все время к  ним
прижимала и,  сунув его в  карман,  вернулась на свое место за
загородку счастливая, уверенная в себе и улыбающаяся.
   Эта,  отмеченная трогательною мелочью сцена не  укрылась от
некоторых присутствовавших.  Со  многих  концов зала  смотрели
сочувственно на Антипову и  тоже улыбались.  По этим ничтожным
признакам Юрий Андреевич установил,  как  ее  знают и  любят в
городе.

12

   Первое намерение Юрия  Андреевича было  встать и  подойти к
Ларисе   Федоровне.   Но   затем   чуждые  его   природе,   но
установившиеся у  него  по  отношению к  ней  принужденность и
отсутствие простоты взяли верх. Он решил не мешать ей, а также
не  прерывать  собственной  работы.  Чтобы  защитить  себя  от
искушения глядеть в  ее  сторону,  он  поставил стул  боком  к
столу,  почти задом к занимающимся,  и углубился в свои книги,
держа  одну  в  руке  перед  собой,  а  другую  развернутою на
коленях.
   Однако мысли его витали за тридевять земель от предмета его
занятий.  Вне всякой связи с  ними он вдруг понял,  что голос,
который однажды он слышал зимнею ночью во сне в Варыкине,  был
голосом  Антиповой.  Его  поразило это  открытие и,  привлекая
внимание окружающих,  он  порывисто переставил стул в  прежнее
положение,  так чтобы с его места было видно Антипову,  и стал
смотреть на нее.
   Он видел ее со спины,  вполоборота, почти сзади. Она была в
светлой  клетчатой  блузе,  перехваченной  кушаком,  и  читала
увлеченно,  с самозабвением,  как дети, склонив голову немного
набок,  к  правому плечу.  Иногда она  задумывалась,  поднимая
глаза к  потолку,  или,  щурясь,  заглядывалась куда-то  перед
собой, а потом снова облокачивалась, подпирала голову рукой, и
быстрым размашистым движением записывала карандашом в  тетрадь
выноски из книги.
   Юрий   Андреевич  проверял   и   подтверждал  свои   старые
мелюзеевские наблюдения.  "Ей не хочется нравиться,  --  думал
он,  --  быть красивой,  пленяющей.  Она презирает эту сторону
женской сущности и как бы казнит себя за то, что так хороша. И
эта гордая враждебность к себе удесятеряет ее неотразимость.
   Как хорошо все,  что она делает.  Она читает так, точно это
не высшая деятельность человека, а нечто простейшее, доступное
животным. Точно она воду носит или чистит картошку".
   За этими размышлениями доктор успокоился.  Редкий мир сошел
ему в душу.  Мысли его перестали разбегаться и перескакивать с
предмета  на  предмет.   Он  невольно  улыбнулся.  Присутствие
Антиповой оказывало на него такое же действие,  как на нервную
библиотекаршу.
   Не заботясь о том,  как стоит его стул,  и не боясь помех и
рассеянии,  он  час  или  полтора  проработал еще  усидчивей и
сосредоточенней,   чем  до   прихода  Антиповой.   Он  перерыл
высившуюся перед ним  гору книг,  отобрал самое нужное и  даже
попутно успел проглотить две встретившиеся в  них существенные
статьи.  Решив удовольствоваться сделанным,  он  стал собирать
книги,  чтобы  отнести их  к  столу выдач.  Всякие посторонние
соображения,   порочащие  сознание,  покинули  его.  С  чистою
совестью и совершенно без задних мыслей он подумал, что честно
отработанным уроком он  заслужил право  встретиться со  старой
доброю  знакомою и  на  законном основании позволить себе  эту
радость. Но когда, поднявшись, он окинул взглядом читальню, он
не обнаружил Антиповой, в зале ее больше не было.
   На  стойке,  куда доктор перенес свои тома и  брошюры,  еще
лежала неубранною литература,  возвращенная Антиповой. Все это
были руководства по  марксизму.  Вероятно,  как бывшая,  вновь
переопределяющаяся учительница,  она  своими  силами  на  дому
проходила политическую переподготовку.
   В  книжки  заложены  были  требования  Ларисы  Федоровны  в
каталожную.  Билетики торчали концами наружу. В них проставлен
был  адрес  Ларисы  Федоровны.  Его легко можно было прочесть.
Юрий  Андреевич списал его, удивившись странности обозначения.
"Купеческая, против дома с фигурами".
   Тут же,  у кого-то осведомившись, Юрий Андреевич узнал, что
выражение "дом с фигурами" в Юрятине настолько же ходячее, как
наименование околотков  по  церковным приходам  в  Москве  или
название "у пяти углов" в Петербурге.
   Так назывался темно-серый стального цвета дом с кариатидами
и  статуями античных муз с бубнами,  лирами и масками в руках,
выстроенный в  прошлом  столетии купцом  театралом для  своего
домашнего  театра.  Наследники купца  продали  дом  Купеческой
управе,  давшей название улице,  угол которой дом занимал.  По
этому  дому  с  фигурами  обозначали  всю  прилегавшую к  нему
местность. Теперь в доме с фигурами помещался Горком партии, и
на  стене его косого,  спускавшегося под гору и  понижавшегося
фундамента,  где  в  прежние времена расклеивали театральные и
цирковые  афиши,  теперь  вывешивали декреты  и  постановления
правительства.

13

   Был  холодный  ветреный день  начала  мая.  Потолкавшись по
делам  в  городе,  и  на  минуту заглянув в  библиотеку,  Юрий
Андреевич неожиданно отменил все  планы  и  пошел  разыскивать
Антипову.
   Ветер часто останавливал его в пути,  преграждая ему дорогу
облаками  поднятого  песку  и   пыли.   Доктор  отворачивался,
жмурился,  нагибал голову,  пережидая,  пока  пыль  пронесется
мимо, и отправлялся дальше.
   Антипова жила на углу Купеческой и Новосвалочного переулка,
против темного,  впадавшего в  синеву дома с фигурами,  теперь
впервые увиденного доктором.  Дом действительно отвечал своему
прозвищу и производил странное, тревожное впечатление.
   Он  по  всему  верху  был  опоясан женскими мифологическими
кариатидами в полтора человеческих роста. Между двумя порывами
ветра,  скрывшими его фасад,  доктору на мгновение почудилось,
что  из   дома  вышло  всЈ  женское  население  на  балкон  и,
перегнувшись через перила, смотрит на него и на расстилающуюся
внизу Купеческую.
   К Антиповой было два хода,  через парадное с улицы и двором
с  переулка.  Не  зная  о  существовании  первого  пути,  Юрий
Андреевич избрал второй.
   Когда он свернул из переулка в  ворота,  ветер взвил к небу
землю и мусор со всего двора,  завесив двор от доктора. За эту
черную  завесу с  квохтаньем бросились куры  из-под  его  ног,
спасаясь от догонявшего их петуха.
   Когда облако рассеялось,  доктор увидел Антипову у колодца.
Вихрь  застиг ее  с  уже  набранной водой  в  обоих ведрах,  с
коромыслом на левом плече. Она была наскоро повязана косынкой,
чтобы не пылить волос,  узлом на лоб,  "кукушкой",  и зажимала
коленями подол  пузырившегося капота,  чтобы ветер не  подымал
его.  Она  двинулась было с  водою к  дому,  но  остановилась,
удержанная новым  порывом ветра,  который сорвал с  ее  головы
платок, стал трепать ей волосы и понес платок к дальнему концу
забора, ко всЈ еще квохтавшим курам.
   Юрий Андреевич побежал за платком,  поднял его и  у колодца
подал    опешившей   Антиповой.    Постоянно   верная    своей
естественности,  она  ни  одним возгласом не  выдала,  как она
изумлена и озадачена. У нее только вырвалось:
   -- Живаго!
   -- Лариса Федоровна!
   -- Каким чудом? Какими судьбами?
   -- Опустите ведра наземь. Я снесу.
   -- Никогда не  сворачиваю с  полдороги,  никогда не  бросаю
начатого. Если вы ко мне, пойдемте.
   -- А то к кому же?
   -- Кто вас знает.
   -- ВсЈ же позвольте я  переложу коромысло с вашего плеча на
свое. Не могу я оставаться в праздности, когда вы трудитесь.
   -- Подумаешь,  труд.  Не  дам.  Лестницу  заплещете.  Лучше
скажите,  каким вас ветром занесло?  Больше года тут, и все не
могли собраться, удосужиться?
   -- Откуда вы знаете?
   -- Слухом земля полнится.  Да и  видела я вас,  наконец,  в
библиотеке.
   -- Что же вы меня не окликнули?
   -- Вы не заставите меня поверить, что сами меня не видели.
   За  слегка  покачивавшейся  под качавшимися ведрами Ларисой
Федоровной доктор прошел под низкий свод. Это были черные сени
нижнего  этажа.  Тут,  быстро  опустившись на корточки, Лариса
Федоровна  поставила  ведра на земляной пол, высвободила плечо
из-под  коромысла, выпрямилась и стала утирать руки неизвестно
откуда взявшимся крошечным платочком.
   -- Пойдемте, я вас внутренним ходом на парадную выведу. Там
светло.  Там подождете. А я воду с черного хода внесу, немного
приберу наверху,  приоденусь.  Видите,  какая у  нас лестница.
Чугунные ступени с узором. Сверху сквозь них все видно. Старый
дом.  Тряхнуло его  слегка в  дни  обстрела.  Из  пушек  ведь.
Видите,  камни разошлись. Между кирпичами дыры, отверстия. Вот
в  эту дыру мы с  Катенькой квартирный ключ прячем и  кирпичом
закладываем,  когда уходим.  Имейте это  в  виду.  Может быть,
как-нибудь  наведаетесь,  меня  не  застанете,  тогда  милости
просим,  отпирайте, входите, будьте как дома. А я тем временем
подойду.  Вот он и сейчас тут,  ключ. Но мне не нужно, я сзади
войду  и  отворю дверь  изнутри.  Одно  горе  --  крысы.  Тьма
тьмущая, отбою нет. По головам скачут. Ветхая постройка, стены
расшатанные,  везде щели.  Где могу,  заделываю,  воюю с ними.
Мало  помогает.  Может  быть,  как-нибудь  зайдете,  поможете?
Вместе забьем полы,  плинтусы. А? Ну, оставайтесь на площадке,
пораздумайте о  чем-нибудь.  Я  недолго  протомлю  вас,  скоро
кликну.
   В  ожидании  зова  Юрий  Андреевич стал блуждать глазами по
облупленным  стенам входа и литым чугунным плитам лестницы. Он
думал:  "В  читальне  я  сравнивал  увлеченность  ее  чтения с
азартом  и  жаром  настоящего  дела,  с  физической работой. И
наоборот,  воду она носит, точно читает, легко, без труда. Эта
плавность  у нее во всем. Точно общий разгон к жизни она взяла
давно,  в  детстве,  и теперь всЈ совершается у нее с разбегу,
само  собой,  с легкостью вытекающего следствия. Это у нее и в
линии   ее  спины,  когда  она  нагибается,  и  в  ее  улыбке,
раздвигающей ее губы и округляющей подбородок, и в ее словах и
мыслях".
   -- Живаго!  --  раздалось  с  порога  квартиры  на  верхней
площадке. Доктор поднялся по лестнице.

14

   -- Дайте руку и  покорно следуйте за  мной.  Тут  будут две
комнаты,  где темно и  вещи навалены до потолка.  Наткнетесь и
ушибетесь.
   -- Правда,  лабиринт какой-то. Я не нашел бы дороги. Почему
это? В квартире ремонт?
   -- О нет, нисколько. Дело не в этом. Квартира чужая. Я даже
не знаю,  чья.  У нас была своя,  казенная, в здании гимназии.
Когда  гимназию  занял  жилотдел  Юрсовета,   меня  с  дочерью
переселили в  часть  этой,  покинутой.  Здесь была  обстановка
старых хозяев. Много мебели. Я в чужом добре не нуждаюсь. Я их
вещи  составила  в  эти  две  комнаты,  а  окна  забелила.  Не
выпускайте моей руки,  а  то  заблудитесь.  Ну  так.  Направо.
Теперь дебри позади.  Вот дверь ко мне. Сейчас станет светлее.
Порог. Не оступитесь.
   Когда Юрий Андреевич с провожатой вошел в комнату,  в стене
против двери оказалось окно.  Доктора поразило,  что он в  нем
увидел.  Окно выходило на  двор дома,  на  зады соседних и  на
городские пустыри  у  реки.  На  них  паслись и  точно  полами
расстегнутых шуб  подметали  пыль  своей  длиннорунной шерстью
овцы и  козы.  На  них,  кроме