але он думал, что бабахнуло где-то в Кутейном,
совсем рядом,  может быть,  даже недалеко от  столов.  Шея его
напружилась, лицо побагровело, он заорал во все горло:
   -- Это  какой Иуда  затесавший в  наши ряды безобразничает?
Это  какой материн сын тут гранатами балуется?  Чей бы  он  ни
объявился,  хушь мой собственный,  задушу гадину! Не потерпим,
граждане,  такие шутки шутить!  Требую учинить облаву.  Оцепим
деревню Кутейный посад!  Изловим провоката!  Не  дадим  уйтить
суке!
   Вначале его слушали.  Потом внимание отвлечено было столбом
черного дыма,  медленно поднимавшегося к  небу  из  Волостного
правления в  Малом Ермолае.  Все побежали на обрыв посмотреть,
что там делается.
   Из  горящего  Ермолаевского Волостного  правления  выбежало
несколько раздетых новобранцев,  один  совсем босой и  голый в
едва натянутых штанах,  и полковник Штрезе с другими военными,
производившими приемочный осмотр и браковку.  По селу верхами,
замахиваясь   нагайками   и   вытягивая   тела   и   руки   на
вытягивающихся лошадях,  точно на извивающихся змеях, метались
из  стороны в  сторону казаки и  милиционеры.  Кого-то искали,
кого-то ловили.  Множество народа бежало по дороге в Кутейный.
Вдогонку бегущим на Ермолаевской колокольне дробно и  тревожно
забили в набат.
   События  развивались  дальше  со   страшной  быстротой.   В
сумерки, продолжая свои розыски, Штрезе с казаками поднялся из
села  в  соседний Кутейный.  Окружив  деревню дозорами,  стали
обыскивать каждый дом, каждую усадьбу.
   К   этому  времени  половина  чествуемых  были   готовы  и,
перепившись  до   положения  риз,   спали   непробудным  сном,
привалясь головами  к  краям  столов  или  свалившись под  них
наземь.  Когда стало известно,  что в  деревню пришла милиция,
было уже темно.
   Несколько ребят кинулись от  милиции наутек по  деревенским
задам и,  поторапливая друг друга пинками и толчками,  залезли
под не  доходивший до земли заплот первого попавшегося амбара.
В темноте нельзя было разобрать,  чей он,  но,  судя по запаху
рыбы и керосина, это была подызбица потребиловки.
   У прятавшихся не было ничего на совести.  Было ошибкой, что
они  хоронились.  Большинство сделало это впопыхах,  с  пьяных
глаз,  сдуру. У некоторых были знакомства, которые казались им
предосудительными и могли, как они думали, погубить их. Теперь
всЈ ведь получало политическую окраску. Озорство и хулиганство
в  советской полосе оценивалось как признак черносотенства,  в
полосе белогвардейской буяны казались большевиками.
   Оказалось,   сунувшихся  под   избу   ребят   предупредили.
Пространство между  землей и  полом амбара было  полно народу.
Здесь    пряталось   несколько   человек    Кутейниковских   и
Ермолаевских. Первые были мертвецки пьяны. Часть их храпела со
стонущими подголосками,  скрежеща зубами  и  подвывая,  других
тошнило и  рвало.  Под  амбаром была  тьма  хоть  глаз выколи,
духота  и  вонища.  Забравшиеся  последними  завалили  изнутри
отверстие, через которое они пролезли, землею и камнями, чтобы
дыра  их   не  выдавала.   Скоро  храп  и   стоны  захмелевших
прекратились совершенно.  Наступила полная тишина.  Все  спали
спокойно.  Только в  одном углу  слышался тихий шопот особенно
неугомонных,  на  смерть  перепуганного  Терентия  Галузина  и
Ермолаевского кулачного драчуна Коськи Нехваленых.
   -- Тише ори,  сука,  всех погубишь, чорт сопливый. Слышишь,
Штрезенские рыщут --  шастают.  С  околицы свернули,  идут  по
ряду, скоро тут будут. Вот они. Замри, не дхни, удавлю! -- Ну,
твое  счастье,  --  далеко.  Прошли мимо.  Кой  чорт тебя сюда
понес?  И он,  балда,  туда же, прятаться! Кто бы тебя пальцем
тронул?
   -- Слышу я, Гошка орет, -- хоронись, лахудра. Я и залез.
   -- Гошка  другое  дело.   Рябых  вся   семья  на   примете,
неблагонадежные.   У  них  родня  в  Ходатском.  Мастеровщина,
рабочая косточка.  Да не дергайся ты,  дуролом ты этакий, лежи
спокойно.   Тут  по   сторонам  куч  понаклали  и   наблевано.
Двинешься, сам вымажешься и, меня дерьмом измажешь. Не слышишь
что ли,  воняет.  Штрезе отчего по деревне носится?  Пажинских
ищет. Пришлых.
   -- Как, Коська, это всЈ подеялось? С чего началось?
   --  Из-за  Саньки  весь  сыр-бор,  из-за Саньки Пафнуткина.
Стоим в линию голые свидетельствоваться. Саньке пора, Санькина
очередь.   Не   раздевается.  Санька  был  выпивши,  пришел  в
присутствие  нетрезвый.  Писарь  ему  замечание. Раздевайтесь,
говорит.  Вежливо.  Саньке  "вы"  говорит.  Военный  писарь. А
Санька  ему эдак грубо: Не разденусь. Не желаю части тела всем
показывать.  Быдто  ему  совестно.  И  пододвигается  боком  к
писарю,  вроде  как  развернется  и в челюсть. Да. И что же ты
думаешь.  Никто  моргнуть  не  успел, нагибается Санька, хвать
столик  канцелярский  за  ножку  и  со  всем,  что на столе, с
чернильницей,  с военными списками на пол! Из дверей правления
Штрезе:  "Я,  кричит,  не  потерплю  бесчинства,  я вам покажу
бескровную  революцию  и  неуважение к закону в присутственном
месте. Кто зачинщик?"
   А Санька к окну. "Караул, кричит, разбирай одежу! Конец нам
тут,  товарищи!"  Я --  за одежей,  на бегу оделся и к Саньке.
Вышиб Санька кулаком стекло и  фьють на  улицу,  лови  ветер в
поле.  И я за ним.  И еще какие-то. И давай бог ноги. А уже за
нами улюлю,  погоня.  А  спроси ты  меня,  из-за чего это все?
Никто ничего не поймет.
   -- А бомба?
   -- Чего бомба?
   -- А кто бомбу бросил? Ну, не бомбу, -- гранату?
   -- Господи, да разве это мы?
   -- А кто же?
   -- А почем я знаю.  Кто-то другой.  Видит,  суматоха,  дай,
думает,  под шумок волость взорву.  На других,  мол, подумают.
Кто-нибудь политический.  Политических,  Пажинских, полно ведь
тут.  Тише. Заткнись. Голоса. Слышишь, Штрезенские назад идут.
Ну, пропали. Замри, говорю.
   Голоса приближались. Скрипели сапоги, звенели шпоры.
   -- Не спорьте.  Меня не проведешь.  Не из таковских. Где-то
определенно  разговаривали,   --   раздавался  начальственный,
всеотчетливый, петербургский голос полковника.
   -- Могло почудиться, ваше превосходительство, -- урезонивал
его   малоермолаевский  сельский  староста,   рыбопромышленник
старик Отвяжистин. -- А что удивительного, что разговоры, коли
деревня.  Не кладбище.  Може где и  разговаривали.  В домах не
твари бессловесные. А може кого и домовой во сне душит.
   -- Но-но!   Я   вам   покажу  юродствовать,   прикидываться
казанской сиротой!  Домовой!  Больно вы тут распустились.  Вот
доумничаетесь до международной, тогда поздно будет. Домовой!
   -- Помилуйте,  ваше превосходительство, господин полковник!
Какая  тут  международная!  Олухи еловые,  непроезжая темь.  В
старых  требниках спотыкаются из  пятого в  десятое.  Куда  им
революция.
   -- Так вы все говорите до первой улики. Осмотреть помещение
кооператива сверху донизу.  Перетряхнуть все  лари,  заглянуть
под прилавки. Обыскать прилегающие строения.
   -- Слушаемся, ваше превосходительство.
   -- Пафнуткина,  Рябых, Нехваленых живыми или мертвыми. Хоть
со  дна  морского.  И  Галузинского пащенка.  Это ничего,  что
папаша  патриотические  речи  произносит,  зубы  заговаривает.
Наоборот. Это не усыпит нас. Раз лавочник ораторствует, значит
дело не  ладно.  Это подозрительно.  Это противно природе.  По
негласным  сведениям  у  них  на  дворе  в  Крестовоздвиженске
политических  прячут,  устраивают  тайные  собрания.  Изловить
мальчишку.  Я  еще не  решил,  что с  ним сделаю,  но если что
откроется, вздерну без сожаления остальным в назидание.
   Обыскивавшие двинулись дальше.  Когда  они  отошли довольно
далеко,   Коська   Нехваленых  спросил  помертвевшего  Терешку
Галузина:
   -- Слыхал?
   -- Да, -- не своим голосом прошептал тот.
   -- Теперь нам с  тобой,  с  Санькой,  с  Гошкой в  лес одна
дорога.  Я не говорю,  навсегда. Покамест образумятся. А когда
опомнятся, тогда видно будет. Может, воротимся.


 * Часть одиннадцатая. ЛЕСНОЕ ВОИНСТВО *

1

   Юрий  Андреевич второй год  пропадал в  плену  у  партизан.
Границы этой  неволи были  очень  неотчетливы.  Место пленения
Юрия Андреевича не было обнесено оградой.  Его не стерегли, не
наблюдали за  ним.  Войско партизан все  время  передвигалось.
Юрий Андреевич совершал переходы вместе с  ним.  Это войско не
отделялось,  не  отгораживалось от  остального  народа,  через
поселения и области которого оно двигалось.  Оно смешивалось с
ним, растворялось в нем.
   Казалось,  этой  зависимости,  этого  плена не  существует,
доктор  на  свободе,  и  только не  умеет  воспользоваться ей.
Зависимость доктора,  его плен ничем не  отличались от  других
видов принуждения в  жизни,  таких же незримых и  неосязаемых,
которые  тоже   кажутся  чем-то   несуществующим,   химерой  и
выдумкой.  Несмотря на отсутствие оков, цепей и стражи, доктор
был  вынужден  подчиняться своей  несвободе,  с  виду  как  бы
воображаемой.
   Три  попытки уйти от  партизан кончились его  поимкой.  Они
сошли ему даром,  но  это была игра с  огнем.  Больше он их не
повторял.
   Ему  мироволил  партизанский начальник  Ливерий  Микулицын,
клал его  ночевать в  свою палатку,  любил его общество.  Юрий
Андреевич тяготился этой навязанной близостью.

2

   Это  был  период  почти  непрерывного  отхода  партизан  на
восток.  Временами  это  перемещение  являлось  частью  общего
наступательного  плана  при  оттеснении  Колчака  из  Западной
Сибири. Временами, при заходе белых партизанам в тыл и попытке
их  окружения,  движение в  том же  направлении превращалось в
отступление. Доктор долго не мог постигнуть этой премудрости.
   Городишки  и   села  по  тракту,   чаще  всего  параллельно
которому,  а  иногда и по которому совершалось это отхождение,
были  разные,  смотря по  переменам военного счастья,  белые и
красные.  Редко по  внешнему их  виду  можно было  определить,
какая в них власть.
   В   момент  прохождения  через   эти   городки  и   селения
крестьянского ополчения,  главным в них становилась именно эта
тянущаяся через  них  армия.  Дома  по  обеим  сторонам дороги
словно вбирались и уходили в землю,  а месящие грязь всадники,
лошади, пушки и толпящиеся рослые стрелки в скатках, казалось,
вырастали на дороге выше домов.
   Однажды в одном таком городке доктор принимал захваченный в
виде  военной добычи склад английских медикаментов,  брошенный
при отступлении офицерским каппелевским формированием.
   Был  темный дождливый день в  две  краски.  ВсЈ  освещенное
казалось белым,  всЈ неосвещенное --  черным.  И  на  душе был
такой же мрак упрощения, без смягчающих переходов и полутеней.
   В  конец  разбитая  частыми  военными передвижениями дорога
представляла поток  черной  слякоти,  через  который не  везде
можно было перейти вброд. Улицу переходили в нескольких, очень
удаленных друг от  друга местах,  к  которым по обеим сторонам
приходилось делать большие обходы.  В  таких условиях встретил
доктор  в  Пажинске  былую  железнодорожную попутчицу  Пелагею
Тягунову.
   Она  узнала его  первая.  Он  не  сразу установил,  кто эта
женщина со знакомым лицом,  бросающая ему через дорогу,  как с
одной набережной канала на  другую,  двойственные взгляды,  то
полные решимости поздороваться с  ним,  если он ее узнает,  то
выражающие готовность отступить.
   Через   минуту  он   всЈ   вспомнил.   Вместе  с   образами
переполненного товарного вагона,  толпы согнанных на  трудовую
повинность, их конвойных, и пассажирки с перекинутыми на грудь
косами,  он  увидел  своих  в  середине  картины.  Подробности
позапрошлогоднего семейного переезда с яркостью обступили его.
Родные  лица,  по  которым  он  истосковался смертельно,  живо
возникли перед ним.
   Кивком  головы  он  подал  знак,  чтобы  Тягунова поднялась
немного  вверх  по  улице,  к  месту,  где  ее  переходили  по
выступающим  из   грязи  камням,   сам   достиг  этого  места,
переправился к Тягуновой и поздоровался с ней.
   Она  ему  много  рассказала.   Напомнив  ему  о   незаконно
забранном  в   партию   трудобязанных  красивом  неиспорченном
мальчике  Васе,  ехавшем  вместе  с  ними  в  одной  теплушке,
Тягунова описала доктору свою  жизнь в  деревне Веретенниках у
Васиной мамы. Ей было у них очень хорошо. Но деревня колола ей
глаза тем, что она в веретенниковском обществе чужая, пришлая.
Ее попрекали сочиненной ее якобы близостью с  Васею.  Пришлось
ей уехать,  чтобы окончательно ее не заклевали. Она поселилась
в городе Крестовоздвиженске у сестры Ольги Галузиной.  Слухи о
виденном будто в Пажинске Притульеве ее сюда сманили. Сведения
оказались ложными,  а она тут застряла на жительство,  получив
работу.
   Тем  временем  случились  несчастия  с  людьми,  милыми  ее
сердцу.   Из   Веретенников  дошли   известия,   что   деревня
подверглась  военной  экзекуции  за   неповиновение  закону  о
продразверстке.  Видимо,  дом  Брыкиных  сгорел  и  кто-то  из
Васиной семьи погиб.  В  Крестовоздвиженске у Галузиных отняли
дом  и  имущество.  Зятя  посадили в  тюрьму или  расстреляли.
Племянник пропал  без  вести.  Первое  время  разорения сестра
Ольга бедствовала и  голодала,  а теперь прислуживает за харчи
крестьянской родне в Звонарской слободе.
   По  случайности Тягунова  работала  судомойкой в  Пажинской
аптеке,  имущество  которой  предстояло реквизировать доктору.
Всем кормившимся при аптеке, в том числе Тягуновой, реквизиция
приносила разорение. Но не во власти доктора было отменить ее.
Тягунова присутствовала при операции передачи товара.
   Телегу  Юрия  Андреевича подали  на  задний  двор  аптеки к
дверям склада.  Из помещения выносили тюки, оплетенные ивовыми
прутьями бутыли и ящики.
   Вместе  с  людьми  на  погрузку грустно смотрела из  стойла
тощая и запаршивевшая кляча аптекаря.  Дождливый день клонился
к  вечеру.  На  небе  чуть  расчистило.  На  минуту показалось
стиснутое тучами солнце. Оно садилось. Его лучи темной бронзою
брызнули во двор, зловеще золотя лужи жидкого навоза. Ветер не
шевелил  их.  Навозная  жижа  не  двигалась от  тяжести.  Зато
налитая дождями вода  на  шоссе  забилась на  ветру  и  рябила
киноварью.
   А войско шло и шло по краям дороги, обходя и объезжая самые
глубокие озера  и  колдобины.  В  захваченной партии  лекарств
оказалась целая  банка  кокаину,  нюханьем  которого грешил  в
последнее время партизанский начальник.

3

   Работ  у  доктора среди партизан было  по  горло.  Зимой --
сыпной тиф,  летом --  дизентерия и, кроме того, усиливавшееся
поступление  раненых  в  боевые  дни  возобновлявшихся военных
действий.
   Несмотря  на  неудачи  и  преобладающее  отступление,  ряды
партизан непрерывно пополнялись новыми  восстающими в  местах,
по которым проходили крестьянские полчища,  и перебежчиками из
неприятельского лагеря.  За те полтора года, что доктор пробыл
у  партизан,  их  войско  удесятерилось.  Когда  на  заседании
подпольного  штаба  в   Крестовоздвиженске  Ливерий  Микулицын
называл  численность своих  сил,  он  преувеличил их  примерно
вдесятеро. Теперь они достигли указанных размеров.
   У Юрия Андреевича были помощники,  несколько новоиспеченных
санитаров с  подходящим опытом.  Правою его рукою по  лечебной
части  были  венгерский коммунист и  военный врач  из  пленных
Керени  Лайош,  которого в  лагере звали  товарищем Лающим,  и
фельдшер хорват  Ангеляр,  тоже  австрийский военнопленный.  С
первым Юрий Андреевич объяснялся по-немецки,  второй, родом из
славянских Балкан, с грехом пополам понимал по-русски.

4

   По международной конвенции о Красном кресте военные врачи и
служащие  санитарных  частей   не   имеют   права   вооруженно
участвовать в  боевых  действиях воюющих.  Но  однажды доктору
против воли пришлось нарушить это правило. Завязавшаяся стычка
застала его на поле и заставила разделить судьбу сражающихся и
отстреливаться.
   Партизанская цепь, в которой застигнутый огнем доктор залег
рядом  с  телеграфистом отряда,  занимала  лесную  опушку.  За
спиною  партизан  была  тайга,  впереди  --  открытая  поляна,
оголенное незащищенное пространство,  по  которому шли  белые,
наступая.
   Они приближались и были уже близко. Доктор хорошо их видел,
каждого в  лицо.  Это были мальчики и юноши из невоенных слоев
столичного общества и  люди  более пожилые,  мобилизованные из
запаса.   Но   тон   задавали   первые,   молодежь,   студенты
первокурсники   и    гимназисты    восьмиклассники,    недавно
записавшиеся в добровольцы.
   Доктор не знал никого из них, но лица половины казались ему
привычными,  виденными,  знакомыми.  Одни напоминали ему былых
школьных товарищей. Может статься, это были их младшие братья?
Других он  словно встречал в  театральной или  уличной толпе в
былые  годы.   Их  выразительные,  привлекательные  физиономии
казались близкими, своими.
   Служение  долгу,   как  они  его  понимали,  одушевляло  их
восторженным  молодечеством,  ненужным,  вызывающим.  Они  шли
рассыпным редким строем, выпрямившись во весь рост, превосходя
выправкой  кадровых  гвардейцев  и,  бравируя  опасностью,  не
прибегали к перебежке и залеганию на поле, хотя на поляне были
неровности, бугорки и. кочки, за которыми можно было укрыться.
Пули партизан почти поголовно выкашивали их.
   Посреди широкого голого поля,  по которому двигались вперед
белые,  стояло  мертвое обгорелое дерево.  Оно  было  обуглено
молнией  или  пламенем  костра,   или  расщеплено  и   опалено
предшествующими сражениями. Каждый наступающий добровольческий
стрелок бросал на него взгляды,  борясь с  искушением зайти за
его  ствол  для  более безопасного и  выверенного прицела,  но
пренебрегал соблазном и шел дальше.
   У  партизан было ограниченное число патронов.  Их следовало
беречь.   Имелся   приказ,   поддержанный  круговым  уговором,
стрелять  с  коротких дистанций,  из  винтовок,  равных  числу
видимых мишеней.
   Доктор лежал без оружия в  траве и  наблюдал за  ходом боя.
Все его сочувствие было на стороне героически гибнувших детей.
Он  от  души  желал  им  удачи.  Это  были  отпрыски семейств,
вероятно,   близких  ему   по   духу,   его  воспитания,   его
нравственного склада, его понятий.
   Шевельнулась  у  него  мысль  выбежать  к  ним  на поляну и
сдаться,  и  таким  образом  обрести  избавление.  Но  шаг был
рискованный, сопряженный с опасностью.
   Пока он  добежал бы до середины поляны,  подняв вверх руки,
его  могли бы  уложить с  обеих сторон,  поражением в  грудь и
спину,  свои -- в наказание за совершенную измену, чужие -- не
разобрав его  намерений.  Он  ведь  не  раз  бывал в  подобных
положениях, продумал все возможности и давно признал эти планы
спасения  непригодными.  И  мирясь  с  двойственностью чувств,
доктор продолжал лежать на животе, лицом к поляне и без оружия
следил из травы за ходом боя.
   Однако созерцать и  пребывать в  бездействии среди кипевшей
кругом борьбы не на живот,  а  на смерть было немыслимо и выше
человеческих сил.  И дело было не в верности стану, к которому
приковала его неволя,  не в  его собственной самозащите,  а  в
следовании порядку совершавшегося,  в подчинении законам того,
что разыгрывалось перед ним и вокруг него.  Было против правил
оставаться к этому в безучастии.  Надо было делать то же,  что
делали другие. Шел бой. В него и товарищей стреляли. Надо было
отстреливаться.
   И когда телефонист рядом с ним в цепи забился в судорогах и
потом  замер  и  вытянулся,   застыв  в  неподвижности,   Юрий
Андреевич ползком подтянулся к нему,  снял с него сумку,  взял
его винтовку и, вернувшись на прежнее место, стал разряжать ее
выстрел за выстрелом.
   Но  жалость  не  позволяла ему  целиться в  молодых  людей,
которыми он любовался и которым сочувствовал. А стрелять сдуру
в   воздух   было   слишком   глупым   и   праздным  занятием,
противоречившим его намерениям.  И выбирая минуты, когда между
ним и  его мишенью не становился никто из нападающих,  он стал
стрелять в  цель п