рю вас, мадам, что вы поставили меня в известность,  -  сказал
он несколько сухо. - Я пришлю к вам другого слугу.
   - От души вам признательна, мосье,  -  ответила  старуха,  -  но  этого
недостаточно. Неприязнь моего глубокоуважаемого зятя к мосье Николасу - не
случайный каприз, а, так сказать, органическая  антипатия.  Поэтому  я  бы
просила вас совсем удалить Николаса из Эрменонвиля.
   Любезное лицо маркиза сразу посуровело, он выпрямился во  весь  рост  и
ткнул тростью в сторону мадам Левассер.
   - Если я вас правильно понял, мадам, вам угодно, чтобы я уволил его?  -
спросил он.
   - Да, господин маркиз, -  ответила  мадам  Левассер,  -  чтобы  вы  его
вышвырнули вон!
   Мосье Жирарден невольно вспомнил  одно  обстоятельство,  имевшее  место
несколько  дней  назад;  в  сущности,  это  было  не   какое-то   реальное
обстоятельство, а лишь слабый намек на него. Доска с запасными ключами  ко
всем многочисленным строениям, расположенным на территории  его  владений,
была вмурована в стену его спальни и хорошо замаскирована. На доске висело
более  ста  ключей,  расположенных  в  определенном,  только  ему   одному
известном, только им одним изменявшемся порядке: один ключ висел  бородкой
вправо, другой - влево. Дважды за последнее время маркиз обнаруживал  едва
заметное расстройство в этом порядке, и у него мелькнуло  подозрение,  что
чья-то чужая рука прикасалась к доске. Но он тотчас же сказал  себе,  что,
вероятнее всего, ему изменяет память. Потом он  как-то  застал  у  себя  в
спальне Николаса в такое время дня, когда тому нечего было там делать. Оба
этих пустячных обстоятельства вспомнились теперь Жирардену, и он  невольно
связал одно с другим.
   Недобросовестно, конечно, на  основании  каких-то  смутных  ощущений  в
чем-то заподозрить надежного человека; все в Жирардене  восставало  против
дерзкого требования мадам Левассер.
   - Николас преданный,  испытанный  слуга,  -  сказал  он.  -  Можете  вы
привести какие-нибудь порочащие его  факты?  Что,  он  нарушил  запрещение
переступать  порог  Летнего  дома?  Или   мосье   Жан-Жак   выразил   свое
недовольство чем-либо?
   Последний вопрос не застал врасплох мадам Левассер, она ждала его.
   - Вы ведь знаете, господин маркиз, что  мой  уважаемый  зять,  как  все
философы, не выражает простыми словами того, что думает. Он не говорит  ни
о каких фактах, но верьте  мне,  господин  маркиз:  у  него  бывают  такие
предчувствия,  что  иной  раз  только  рот  раскроешь  от   удивления.   А
исчезновение Леди вызвало у него совершенно отчаянный взрыв  предчувствий.
Он шумел, говорил, что его парижские враги подкупили  кого-то  из  живущих
здесь, в замке. А кого  он  имел  в  виду  из  числа  "живущих  в  замке",
сомневаться не приходится.
   Жирарден сердито молчал. Старуха продолжала сверлить.
   - С философией моего уважаемого  зятя  приходится  считаться,  господин
маркиз. Это я, старуха, знаю  по  собственному  опыту.  Иначе  он  в  один
прекрасный день - шапку в охапку, да и сбежит у нас в  Париж  или  даже  в
Англию. А ведь он так хорошо себя здесь чувствует, всем  нам  здесь  очень
хорошо. Было бы крайне досадно, если бы все  это  сорвалось  только  из-за
мосье Николаса.
   Вымогательские приемы старухи  раздражали  Жирардена,  но  у  нее  были
средства выполнить свою  угрозу.  Кстати  сказать,  он  теперь  все  точно
вспомнил: когда он в тот раз застал  Николаса  в  своей  спальне,  Николас
спросил, не прикажет ли господин маркиз оседлать ему завтра кобылу  Вихрь.
Он мог бы с таким же успехом спросить об этом  на  следующее  утро,  после
завтрака, как обычно.
   - Я уволю Николаса, - сказал маркиз.
   - Благодарю вас от  имени  Жан-Жака,  -  ответила  мадам  Левассер.  И,
опасаясь мстительности  негодяя  Николаса,  торопливо  продолжала:  -  Еще
только одна просьба: устройте, пожалуйста, все так, чтобы мосье Николае не
догадался, что вы увольняете его из-за Жан-Жака. Иначе он это растрезвонит
по всей деревне, пересуды дойдут до Жан-Жака, а Жан-Жак очень чувствителен
- и хлопот тогда не оберешься.
   В тот же самый день маркиз заявил Николасу: он-де очень  сожалеет,  что
тогда  в  Лондоне  обнадежил  его.  Он  окончательно  отказался  от  мысли
расширить свой конский двор и поэтому  не  возражает  против  того,  чтобы
Николас вернулся в Лондон; жалованье за весь год он получит сполна.
   Николас тотчас же догадался, откуда дует ветер. Значит,  старая  кобыла
все-таки лягнула. Но он промолчал и пораскинул умом быстро и четко.
   Сумма, которую ему предлагает маркиз в возмещение убытков - не  понюшка
табаку; может, удалось бы даже вырвать у маркиза, который  явно  чувствует
угрызения совести, и  все  двести  луидоров,  нужных  ему,  Николасу,  для
обзаведения собственными конюшнями. Но связь с Терезой сулит  больше,  чем
эти две сотни; там целое состояние, он и не подумает оставить в руках этой
вислозадой клячи рукописи чудака. Напротив, он отплатит, и  с  процентами,
этой коротышке, этой старой, жирной ведьме за  ее  коварство.  Ему  только
время нужно, время, чтобы улучить подходящий момент.
   -  Мне  кажется,  я  был  вам  хорошим  слугой,  милорд,  -  сказал  он
по-английски, обиженно и с достоинством, - но воля ваша.
   - У меня нет причин для недовольства вами, мистер  Болли,  -  испытывая
неловкость, сказал маркиз. - Но я не хочу дольше отвлекать вас от дела,  к
которому вы чувствуете призвание.
   - Ваша благосклонность, милорд,  -  сказал  Николас,  -  позволяет  мне
обратиться к вам с просьбой о двух любезностях, которые облегчат мне  уход
от вас.
   -  Говорите,  Николас,  -  молвил  мосье  де  Жирарден,   переходя   на
французский.
   - Мистер Тэтерсолл вряд ли примет меня назад, раз я сам ушел  от  него.
Это значит, что  в  Лондоне  мне,  может  быть,  не  сразу  удастся  найти
подходящее занятие. Могу  ли  я,  пока  спишусь  с  кем-нибудь,  пожить  в
Эрменонвиле?
   - Разумеется, - ответил маркиз.
   - И потом, - продолжал Николас, - мне будет трудно найти хорошее место,
если станет известно, что вы меня уволили. Вы очень облегчите  мне  поиски
места, господин маркиз, если о моем уходе некоторое время никто  не  будет
знать.
   Маркиз довольный, что сбросил с плеч неприятное дело, пообещал и это.



16. ДРУГ И ВРАГ

   Убедившись, что, вопреки всем обещаниям маркиза, этот негодяй и  наглец
Николас  по-прежнему  преспокойно  живет  в  Эрменонвиле,  мадам  Левассер
расстроилась и возмутилась. Правда, она знала, что аристократы,  если  это
им на руку, нарушают свое слово так же легко и ни с чем не  считаясь,  как
простые буржуа, но от  маркиза,  философа,  ученика  ее  зятя,  она  такой
низости не ожидала.
   Нельзя было  даже  предвидеть,  какую  еще  гнусность  измыслит  теперь
Николас. А тут еще дура Тереза безнадежно в  него  втюрилась,  да  и  этот
блаженный  Жан-Жак  может  ведь  в  одночасье  отправиться   к   праотцам:
здоровье-то у него отнюдь не такое цветущее, каким она старалась расписать
его английскому проходимцу Николасу; и если что, этот  подлец  приберет  к
рукам и Терезу и рукописи.
   Она должна выбить его из седла раз и навсегда. Мадам Левассер придумала
новый ход.
   Она питала глубокое  почтение  ко  всему,  что  связано  с  юридическим
крючкотворством и адвокатской ловкостью. По бумаге за подписью  и  печатью
нотариуса ее вытурили из собственного  дома  и  магазина  в  Орлеане.  Она
прошла суровую жизненную школу, на себе испытала все юридические уловки  и
увертки, а теперь она сама пустит их в  ход.  Она  добьется  нотариального
документа, по которому отныне и впредь Тереза сможет  распоряжаться  своим
имуществом только с ее, мадам  Левассер,  согласия.  Этим  она  застрахует
рукописи от посягательства со стороны разбойника Николаса; и тогда негодяй
наконец поймет, что его обскакали.
   Она без обиняков объяснила Терезе, что от  нее  требуется  подпись  для
того, чтобы спасти ее же деньги от посягательств дружка.
   - Как я это сделаю, тебя не касается, ты все равно ничего не поймешь, -
сказала она. - Когда все будет готово, ты попросту отправишься со  мной  к
нотариусу и поставишь свою подпись. Только  смотри,  на  этот  раз  крепко
держи язык за зубами.
   Дочь нахмурилась, но была довольна, что ее умница  мать  взяла  дело  в
свои  руки.  Перед  Николасом  Тереза  испытывала  сладостный   трепет   и
сознавала, что, вопреки всем доводам рассудка, всегда  с  радостью  отдаст
ему все, что бы он ни потребовал.
   В Эрменонвиле, однако, мадам Левассер не просто было  осуществить  свой
план. Ей нужен  был  изощренный  и  опытный  нотариус,  который  сумел  бы
составить такой документ, чтобы Николас при всем желании не  мог  найти  в
нем никаких лазеек. Лучше всего было бы съездить в Париж,  но  тогда  этот
продувной шельмец  насторожился  бы.  Она  слышала,  что  в  Санлисе  есть
искусный адвокат; к сожалению он на две  или  три  недели  куда-то  уехал.
Вздохнув, мадам Левассер решила дождаться его.
   Если происки Николаса не давали покоя мадам Левассер,  то  исчезновение
Леди  взбудоражило  Фернана  сверх   всякой   меры.   На   него   ложилась
ответственность за  преступление,  совершенное  против  учителя;  это  его
порочная связь с Терезой разъярила Николаса. Опасность была налицо. И  он,
Фернан, навлек на учителя эту опасность.
   Он избегал Жан-Жака, он боялся Жан-Жака. По мере возможности он избегал
также  отца  и  мосье  Гербера.  Он  не  хотел,  чтобы  его  о  чем-нибудь
спрашивали, не хотел и сам говорить. Он носился по полям и лесам  один  со
своими думами, глубоко  угнетенный.  Стараясь  вырваться  из  круга  своих
метаний, он опять зачастил в деревню Эрменонвиль.
   Мальчиком он, подчиняясь воле отца, много времени проводил там. Нелегко
было добиться, чтобы крестьянские дети  приняли  его  в  свою  среду,  как
ровню, а за то время, что он пробыл в военном  училище,  прежние  товарищи
еще больше отдалились от него. Все же Фернан не порывал с ними и вникал  в
их повседневные заботы и горести. Теперь больше чем когда бы  то  ни  было
ему захотелось услышать их грубоватые речи.
   Особая дружба связывала его с Мартином  Катру,  сыном  вдовы  Катру,  у
которой была молочная лавчонка в  деревне  Эрменонвиль.  Мартин,  ровесник
Фернана, коренастый парень, часто ездил по делам матери в соседние села  и
города; бывал он и в Париже, видел там и слышал многое и, обладая  хорошим
чутьем на людей и явления, делал для себя выводы. Острые, прямолинейные  и
разумные народные суждения Мартина резко отличались  от  всего  того,  что
Фернану приходилось обычно слышать: они занимали  его  ум,  отталкивали  и
притягивали. Мартин любил его поддразнить, он видел в Фернане аристократа.
Фернан обижался, но превозмогал себя и старался понять Мартина. Однажды  в
эти тяжелые для себя дни Фернан встретил  Мартина.  Тот  спросил  у  него:
спросил у него:
   - Ну и как же поживает ваш многоуважаемый святой?
   Фернан смотрел в  его  некрасивое,  умное,  усмехающееся  лицо,  и  ему
казалось, что в словах Мартина он слышит всю издевку врагов Жан-Жака.
   -  Оставь,  пожалуйста,  Жан-Жака  в  покое,  -  сказал  он   наигранно
равнодушным тоном. - Ты в нем ничего не смыслишь.
   - Почему, интересно? - возмутился Мартин. - Я часто видел его,  он  наш
постоянный покупатель, и у меня ровно столько же глаз, сколько у тебя.
   Фернан почувствовал в голосе Мартина воинственные  нотки,  но  старался
держать себя в руках.
   - Допускаю, - сказал он, - что в очень многих людях ты понимаешь  очень
многое. Но моего Жан-Жака оставь, пожалуйста, мне.
   Мартин продолжал поддразнивать:
   - В Париже говорят:  быть  великим  философом  не  штука,  надо  только
прикинуться чудаком. А это ему нетрудно, это у него от рождения.
   Фернан страдал от глубоко скрытого стыда - ведь и он порой сомневался в
Жан-Жаке, и ему порой думалось, что поступки и речи Жан-Жака нелогичны.
   - Неблагодарный сброд, - возмутился Фернан. - Он жизнь свою положил  на
то, чтобы провозгласить равенство людей, он  терпит  тысячи  преследований
ради вас, а вы в ответ называете его чудаком.
   Мартин  сидел  против  него,  крепкий,  коренастый,  подавшись   вперед
черноволосой головой с широким, низким лбом.
   - Да, свобода, равенство, братство, -  насмешливо  повторил  Мартин,  и
слова эти, произнесенные  сквозь  зубы,  превратились  в  пустой  звук,  в
чистейшую глупость. -  Когда  слышишь  их,  кажется,  что  тебя  покормили
вкусной жареной уткой. А на самом деле такие словеса только людей морочат.
Пусть бы лучше твой Жан-Жак нам когда-нибудь сказал, как  добыть  эту  его
свободу, когда повсюду жандармы, и податные инспекторы, и  аристократы,  и
сутаны. Второй-то, этот Вольтер, нам и в самом деле помог. Он показал вам,
как вы низко пали, окружив  себя  подлыми  судьями  и  всякими  судейскими
крючкотворами. И  своих  сторонников  он  научил  кое-чему  практическому:
например, как заработать  несколько  су  и  экю.  А  ваш-то  Жан-Жак  хоть
что-нибудь такое осязательное сделал? Или сказал что вразумительное насчет
налогов, таможенных пошлин?
   Фернан вспомнил слова Жан-Жака: "Мой труд напрасен", - но в тот же  миг
подумал об Америке и хотел уже сказать о ней Мартину. Но тот продолжал:
   - Он толкует в своих проповедях о тысячелетнем царстве. Совсем как  наш
кюре Гоше. Потому-то,  кстати,  вы,  аристократы,  и  превозносите  своего
Жан-Жака до небес. Этим вы  доказываете,  что  сочувствуете  нам,  мелкому
люду, ну, мол, и достаточно с нас. А до остального вам  дела  нет.  Мы  за
того, за второго.
   Фернан все еще сдерживался. Он ответил невозмутимо, с иронией.
   - Быть может, ты бы все-таки прочитал своей безупречной парой глаз хотя
бы одну из его книг, раньше чем повторять, как попугай, весь этот дурацкий
вздор.
   Широко расставив ноги, крепко сколоченный, сидел против него Мартин.
   - А мне нет надобности читать его книги, - сказал он. - Мне  достаточно
видеть, как он мечтательно бродит тут.  Он  словно  по  облакам  шествует,
когда проходит, скажем, по нашей грязной деревенской улице.  Уверяю  тебя,
он не видит, что делается у него под носом. - И так  как  Фернан  в  ответ
только пожал плечами и встал, добавил: - Он слеп и в своих четырех стенах,
ваш святой. Его уважаемая супруга, говорят, распутничает, а он  ничего  не
замечает.
   Фернан потерял власть над собой. Он кинулся на Мартина, как  делал  это
маленьким  мальчиком,  хотя  знал,  что  Мартин  сильнее.  Мартин  сначала
спокойно отбросил его, но так как Фернан продолжал наскакивать,  пустил  в
ход свои мускулистые кулаки, и Фернану солоно пришлось.
   Сгорая от стыда, вернулся Фернан домой. Кто  он?  Что  дает  ему  право
возмущаться зазорными речами Мартина? Он сам совершил зазорное.
   Но слова Мартина не давали ему покоя. Крупица правды была  в  том,  что
мудрейший из людей слеп, живет в  блаженном  самообмане  и  в  самом  деле
походит на чудака. Это было немыслимо, и  все  же  это  было  так.  Фернан
сопоставлял написанное в  "Исповеди"  с  тем,  что  рассказывала  в  своей
простоте Тереза и что говорил простой народ, и одно с другим не вязалось.
   Он не в силах был справиться с этими жгучими сомнениями.
   Не в его характере было делиться с кем-нибудь своими переживаниями,  но
в мосье Гербере он сызмальства видел друга; мосье  Гербер  в  трудные  для
Фернана годы военного училища, когда Фернан приезжал на каникулы, был  ему
опорой и утешителем, понимал все с отдаленного намека и  находил  в  ответ
нужные слова.
   Осторожно поведал  Фернан  своему  наставнику  мучительные  сомнения  в
Жан-Жаке;  говорил  о  том,  что  поступки  и  речи  Жан-Жака  не   всегда
соответствуют его творениям и учению и порой это сбивает с толку.
   - Враги, - с такой же осторожностью  сказал,  немного  помолчав,  мосье
Гербер, - подходят к Жан-Жаку с меркой своей пошлой логики. Они сравнивают
его ранние мысли с позднейшими, они сравнивают то, что он делал  в  разных
местах и в разное время или вовсе никогда не делал, с идеалами, которые он
провозглашает, а потом плоско высмеивают его.
   Фернан знал, что друг и наставник не хотел его обидеть, но  ведь  он-то
не какой-нибудь враг Жан-Жака, и он начал оправдываться. Но мосье  Гербер,
прервав его, продолжал:
   - На мою долю выпало счастье внимать Жан-Жаку, когда он,  беседуя  даже
со мной, маленьким человеком, давал  волю  полету  своей  мысли.  В  такие
минуты меня тоже иной раз смущало  в  нем  нечто  чрезмерное,  не  знающее
границ. Но потом я говорил себе, что мне не дано объять все  его  величие,
что никто не может объять его величие, и тогда я смирялся  и  умолкал.  Не
разрешайте себе ни малейшего сомнения в нем,  Фернан.  Именно  гений,  это
непостижимое явление, обращается в  ничто,  как  только  начинаешь  в  нем
сомневаться. А Жан-Жак, - запальчиво сказал этот скромный человек, - среди
нас, живущих, -  неповторимый,  единственный  гений.  Другие  трудятся  до
изнеможения, изо всех сил стараются, и тысячу раз пережевывают одно  и  то
же, он же одним взмахом пера ставит все на  место,  -  он  творит.  Он  не
доказывает, он вещает. Другие тащатся в поте  лица  своего  через  горы  и
долы, он взмывает ввысь, и он уж у цели.  Не  позволяйте,  Фернан,  ввести
себя в заблуждение тем или иным словом, которого мы не понимаем. Отбросьте
сомнения.
   Никогда еще наставник не говорил  так  вдохновенно.  Это  горение,  эта
отрешенность  напомнили  Фернану  самого  Жан-Жака.  Перед   лицом   такой
восторженности старшего друга он устыдился своей неверности.
   Но разговор с мосье Гербером ненадолго успокоил его: тоска  и  сомнения
вновь и вновь осаждали Фернана.
   Стало известно, что через два дня приезжает Жильберта. Фернан  вздохнул
с облегчением. Он решил во всем ей признаться. Она сама такая ясная,  что,
как только она будет рядом, все станет ясным.
   Жильберта хорошо провела это время.  И  в  Сен-Вигоре  и  в  Париже  ее
окружала   толпа   молодых   аристократов,   соревновавшихся   в   изящных
комплиментах. Один из них, Матье Курсель,  молодой  человек  лет  двадцати
пяти, влюбился в нее, и как будто не на шутку; пока  еще  он  носил  титул
барона де Васси, но являлся наследником владетельного графа, пожилого Анри
де Курселя. Матье был хорош собой, изыскан в своих манерах, его ухаживания
явно выходили за пределы обычной светской галантности. Дед  часто  дразнил
Жильберту, говоря, что перед нею открывается еще одна  легкая  возможность
обменять свой еще очень зеленый да к тому же сомнительный титул  на  титул
почтенный, уже покрывшийся мхом от  времени.  Она  не  придавала  большого
значения ухаживаниям Матье, но они доставляли ей удовольствие.
   Жизнь в Париже была не та, что в Эрменонвиле,  и  Жильберта  увидела  и
узнала много нового; ей казалось, что за несколько недель она  поумнела  и
повзрослела   на   несколько   лет.   Сопоставляя    идеи    Жан-Жака    с
действительностью, она пришла к выводу, что некоторые из них очень наивны;
порой ей казалось, что при всей своей молодости она  гораздо  лучше  знает
жизнь, чем этот старый человек и великий философ.
   В одном  она  соглашалась  с  Фернаном:  и  придворные,  и  завсегдатаи
парижских салонов - все они до мозга костей ходульны, все боятся  выказать
искреннее чувство, это будто бы недостойно  светского  человека.  Даже  ее
Матье так завуалированно и  замысловато  выражал  свою  влюбленность,  что
часто она с трудом удерживалась от смеха. Нередко на каком-нибудь  приеме,
среди блестящего общества, она вспоминала Фернана.  В  такую  минуту  она,
вероятно, улыбалась, но эта улыбка не была иронической, Жильберте очень не
хватало его ребячливой,  прямолинейной  искренности,  его  порывистости  и
мечтательности, его неподдельного чувства.
   Но вот она снова в Латуре, и он видит ее. Она напудрена, на лице мушки,
она побледнела и похудела, но лучезарные глаза ее все  те  же,  и  большой
веселый рот тот же, и  вся  она  лучится  все  той  же  чи