трочки и в подпись: "Ваш любящий и почтительный  сын  Фернан  де
Брежи" - и не знает, куда деваться от  струящегося  счастья  и  уязвленной
гордости. Фернан даже не дал себе труда сообщить, едет  ли  он  один  или,
быть может, с семьей креолов  Траверсей?  Позволительно  ли  ему  -  отцу,
солдату, воспитателю -  не  взыскать  за  такое  легкомыслие?  А  если  он
поставит это Фернану на вид, не вздумает ли упрямец  вдруг  отменить  свое
решение?
   Маркиз написал ответное письмо, в  котором  приветствовал  сына,  но  и
укорял его. Решил,  что  письмо  никуда  не  годится,  подумал  было  даже
поручить мосье Герберу ответить  Фернану,  отбросил  эту  мысль,  в  конце
концов написал  вторично.  Счел  новое  послание  недостаточно  сдержанным
чересчур любвеобильным, излишне длинным - и тут же отправил его.
   В последующие дни и недели  маркиз  на  все  лады  обдумывал,  как  ему
держать себя с этим бунтарем, мятежником, перебежчиком, переметнувшимся  в
сословие купчишек, опустившимся до людей типа какого-нибудь Робинэ,  -  со
своим блудным сыном. Впрочем, какой же он блудный сын? Он возвращается  не
без воинской славы и не без вновь приобретенных богатств. Его вест-индские
плантации поднялись в цене. Как же маркизу встретить  сына?  Заколоть  для
него тельца или проявить отчую суровость?
   И вот наконец растерянный и умиленный дворецкий доложил:
   - Господин граф Брежи изволил прибыть.
   И Жирарден бросился в вестибюль и увидел Фернана. Да, это был  он,  его
Фернан, и в то же время какой-то совсем другой -  загорелый,  мускулистый,
возмужалый. Неужели это тот самый мальчик, у которого вчера еще были такие
розовые мягкие щечки? И Жирарден забыл обо всех  своих  намерениях,  обнял
сына, прижал к себе, расцеловал и все восклицал запинаясь:
   - Фернан! Неужели это действительно ты? Фернан!  Мой  Фернан!  Сын  мой
Фернан!
   И Фернан, в свою очередь, думал, как ему держать  себя  с  отцом.  Ведь
отец с головы до ног - человек вчерашнего дня, он же, Фернан,  принадлежит
сегодняшнему и даже завтрашнему дню, и он уже очень взрослый Отец для него
теперь - любимое, упрямое дитя. Всю жизнь отец только и делал, что  поучал
его. Фернан решил, что будет снисходителен,  но  не  позволит  отцу  снова
забрать над ним власть, от которой  освободился.  Однако  сейчас,  вдохнув
воздух родного Эрменонвиля, он ничего не мог с собой  поделать:  он  видел
отца, постаревшего гораздо больше, чем он думал, видел его растроганное  и
счастливое  лицо  с  глубокими  бороздами  скорби,  проложенными  минувшим
семилетием,  и  ничего,  кроме  любви  к  отцу,  он  в  это  мгновенье  не
чувствовал.
   Жирарден сам проводил Фернана в его комнату. По дороге заметил, что сын
хромает, - слегка, но все же хромает. На встревоженный вопрос отца  Фернан
рассказал, что был ранен вскоре после своего вступления в  армию.  Сначала
опасались серьезных последствий, поэтому  он  постарался,  чтобы  до  отца
ничего не дошло. Жирарден, охваченный нежностью в ответ на такое  внимание
сына, устыдился, что иной раз позволял себе усомниться в его любви.
   Теперь, когда они снова вместе, думалось ему, Фернан откроет  ему  свою
душу. А он между тем  рассказывал  лишь  о  событиях  последних  дней.  По
возвращении, сказал Фернан, он представился в Париже и в Версале, как того
требовал существующий порядок, и  был  очень  любезно  принят  министрами.
Военный министр мосье де Сегюр сказал  ему  даже,  что  к  полученному  им
званию полковника американской армии будет добавлено, вероятно,  и  звание
полковника французской армии.
   Фернан умолк, и  тогда  Жирарден  принялся  рассказывать.  О  посещении
императора Иосифа, о многочисленных паломниках; ему не терпелось  поскорее
показать Фернану новшества, введенные им в садах.
   Фернан шел рядом  с  разговорившимся,  восторженно  настроенным  отцом.
Нелегко ему было изобразить на своем лице восторг, которого ждал  от  него
отец. Ну да, это, конечно, пейзажи из "Новой  Элоизы",  природа  Жан-Жака.
Она трогательна, располагает к мечтательности и экзальтации,  но  немножко
ведь она и смешна, верно?  Фернан,  поживший  среди  беспредельных  лесов,
равнин и мощных рек Нового Света,  перерос  эти  сады.  Они  казались  ему
теперь такими же игрушками, как куклы детских лет.
   Он облегченно вздохнул, когда отец оставил его у могилы Жан-Жака.
   В трудную пору  боевой  жизни  и  в  бурные  годы,  проведенные  им  на
Вест-Индских островах, Фернан не раз старался себе  представить,  с  каким
чувством он будет стоять у этой могилы, когда вернется  домой.  Но  сейчас
все молчит в нем. Святилище не потрясает его души.
   Гораздо больше тронула его встреча с мосье Гербером. Этот не старый еще
человек казался старше своих лет.  Он  похудел,  ослабел,  волосы  у  него
поредели, а глаза  щурились  чаще  прежнего.  Встреча  с  бывшим  учеником
глубоко взволновала мосье Гербера. Он застенчиво спросил:
   - Могу я обнять вас, Фернан?
   Лицо его светилось улыбкой, глаза блестели, он всячески сдерживал себя,
чтобы не прослезиться.
   - Кто бы мог подумать? - несколько раз повторил  он  по-немецки,  не  в
силах оторвать глаз от Фернана.
   Фернана поразило сходство мосье Гербера с Жан-Жаком. Сотворив  себе  из
Жан-Жака собственный прообраз, Гербер, как и все, кто  вживается  в  образ
любимого героя, возможно, что и бессознательно, перевоплотился в него.
   - Да, милый мой Фернан, - сказал он,  -  значит,  годы  ученья  и  годы
странствований,  как  выражается  Платон,  пройдены.  Но  до  чего  же  вы
возмужали, - изумленно вырвалось у него. - Правда, прошло семь лет. И ваши
философские взгляды, надо думать,  тоже  возмужали  от  соприкосновения  с
реальной действительностью? - спросил он, и вопрос этот, которому он хотел
придать лукавый оттенок, прозвучал как вызов.
   Фернан отчетливо вспомнил один их разговор, когда Гербер  заклинал  его
не сомневаться в учителе. Гербер был прав, но в то же время и не  прав,  и
вместо ответа Фернан  в  таком  же  тоне  вызова  спросил  своего  бывшего
наставника:
   - А разве "Исповедь" и вас не смутила, мой милый мосье Гербер?
   Примечательно, что оба как бы продолжали свой большой разговор, начатый
семь лет назад.
   - Никогда я не представлял себе, - отпарировал Гербер,  -  что  в  душе
великого человека всегда только тишь да мир, что он всегда таков, каким мы
знали  Жан-Жака  в  Эрменонвиле,   "Исповедь"   углубила   мое   смиренное
преклонение перед ним. Точно высеченные на  граните,  слова  вступительных
строк  искренни  и  честны.  Во  всей  истории  человечества  нет  другого
произведения столь неслыханной правдивости.
   Фернан был озадачен. Ведь Гербер-то знал  о  пропасти,  лежавшей  между
фактами и их изображением в этой книге?
   - Разве вас не поразило, что Жан-Жак видел свою жену и  подругу  совсем
не такой, какая она на самом деле? - осторожно спросил он.
   Не задумываясь, мосье Гербер ответил:
   - Жан-Жак вещал правду, а есть ли правда в реальной жизни - не знаю. Он
имел право кроить свой мир по собственному разумению. Его книга  честна  -
мир его неподделен.
   Гербер повторил эту мысль по-немецки, упиваясь музыкой слов.
   - Мир Жан-Жака более реален, непреложен и  вечен,  чем  так  называемая
действительность. Действительности придется равняться по нему.
   Глубокая, непоколебимая вера мосье Гербера тронула  Фернана.  Оставшись
один, он задумался над  словами  эльзасца:  "Его  книга  честна,  его  мир
неподделен". Он проверял эти слова на опыте пережитого. Через какие только
тяжкие испытания не пришлось ему пройти  в  Америке.  Светлые  часы  редко
выпадали там на его долю, зато сколько было дней, разъедающих душу дрянной
будничной суетой. Как мало чаяний сбылось, и как много,  бесконечно  много
было разочарований.
   Благородный дикарь Жан-Жака, его дитя природы, оказался призраком. Быть
может, малая толика свободы и была добыта, но равенством и братством там и
не пахнет.
   Как-то, - разумеется, в минуту  отчаяния,  -  задумав  подытожить  свой
американский опыт, Фернан пришел к выводу: все завоевания свелись к  нулю.
В Соединенных Штатах место безрассудного,  губительного  и  разорительного
чванства аристократов заняли алчность и фарисейство буржуа. Вот как, ценой
невероятных жертв, осуществились в Америке мечты Жан-Жака.
   И все-таки Жан-Жак мосье Гербера такой же подлинный, как его,  Фернана.
Если уже при жизни Жан-Жак представлялся каждому на свой лад, то тем более
- сейчас, когда его нет в живых. Прав мосье Гербер и  в  отношении  личной
жизни  философа.  В  Жан-Жаке   надо   уметь   отделите   бессмертное   от
повседневного. Нельзя сосредоточивать внимание на том, что снижает его  до
нас. Наоборот, нужно раз и навсегда вобрать в себя те его  черты,  которые
заставляют нас тянуться к его вершинам. Свет великих идей в  произведениях
Жан-Жака вечен, как свет звезд. Слепота Жан-Жака в мелочах  повседневности
предопределила его судьбу: если бы не она, ему не дано было бы так глубоко
заглянуть в сущность основных явлений. Она была во вред только ему одному,
а ясновидение Жан-Жака служит на благо всем.
   Однажды Фернан встретил в парке толстую пожилую  даму,  всю  в  черном,
возвращавшуюся, по-видимому, с могилы Жан-Жака. Дама эта смотрела на  него
так, словно удивлялась, что он не узнает ее, она  даже  сделала  движение,
как будто хотела заговорить, но потом прошла мимо. Только  позднее  Фернан
догадался, что это, вероятно, Тереза. Он недоуменно  покачал  головой:  он
попросту не понимал теперь, как  могло  случиться,  что  он  так  безмерно
влюбился в нее когда-то. Годами не вспоминал о ней. Все,  что  пережито  с
этой женщиной, ушло безвозвратно и к нему  никакого  отношения  больше  не
имеет.
   Даже узнав, что Тереза живет в Плесси с пресловутым  Николасом,  Фернан
ничего не почувствовал, кроме какого-то странного безразличия. Он  пытался
было распалить себя против убийцы Жан-Жака, твердил  себе,  что,  не  будь
его, величайший мыслитель и писатель земли французской еще и поныне был бы
жив.  И  все  же  ничего,  кроме  легкого  омерзения  к  Николасу,  он  не
чувствовал.
   Через несколько дней у Фернана произошел первый  серьезный  разговор  с
отцом о личных делах. Счастье встречи с сыном было  для  маркиза  омрачено
тайными сомнениями. Долго ли пробудет здесь сын? Не уедет  ли  опять?  Что
там у него с этой креолкой? И вот наконец мосье  де  Жирарден  собрался  с
духом и спросил:
   - Ты ведь довольно долго прожил на французских  Вест-Индских  островах,
не правда ли? Не расскажешь ли что-нибудь о твоей тамошней жизни?
   Фернан без того собирался поведать отцу о своей сандомингской эпопее, и
ему было досадно, что отец не дождался, пока он сам об этом  заговорит.  В
Филадельфии, сказал он, много было разговоров об  отмене  рабовладения.  К
сожалению, дело так и ограничилось одними разговорами.  Вот  и  захотелось
ему собственными  глазами  посмотреть,  как  осуществляется  в  Вест-Индии
французское  законодательство  о  рабовладении,  так  называемый   "Черный
кодекс".
   - В сущности, дорогой батюшка, - улыбаясь, добавил он, -  ведь  это  вы
послали меня в Сан-Доминго. Вы в свое время внушили мне,  чтобы  я  изучил
труд Рейналя о французской Индии.
   Жирарден предпочел бы, чтобы Фернан остановился на личных  моментах,  а
тот все распространялся на свою излюбленную тему о рабовладении.
   В общем, продолжал Фернан, вест-индские плантаторы обращаются со своими
рабами человечнее, чем их коллеги на южном материке, и Кружок  филадельфов
в Кап-Франсэ сделал немало добра. Он, Фернан, был одним  из  руководителей
этого  объединения  друзей  человечества   и   на   огромных   плантациях,
приобретенных им в Сан-Доминго, пытался доказать, что  именно  при  мягком
обращении с цветными рабами можно добиться наилучших результатов.
   Маркиз не совсем кстати сказал:
   - Ты, конечно, слышал, что  я  освободил  наших  крепостных?  Ношусь  с
мыслью отказаться даже и от своих прав на рыболовные угодья.
   Он все  ждал,  что  вот-вот  Фернан  заговорит  наконец  о  креолке,  о
мадемуазель де Траверсей, и о своих планах на будущее. Он  ждал  напрасно.
Сын продолжал рассуждать о "Черном кодексе".
   Фернану улыбалась мысль привезти Гортензию де Траверсей  во  Францию  и
сделать ее своей женой. Но он не рассказывал о ней. Он еще  колебался,  не
знал, как ему быть, и  поэтому  не  хотел  принимать  никаких  скороспелых
решений. Именно для того, чтобы взвесить все спокойно и  без  постороннего
влияния, он и вернулся во Францию.



7. НОВАЯ ЖИЛЬБЕРТА

   Брак Жильберты оказался удачным.
   Матье ей  нравился,  она  чувствовала,  что  он  ее  любит  страстно  и
сердечно; в атмосфере такой  уверенности  жилось  хорошо.  Неприятно  было
лишь,  что  он  очень  уж  придирчиво  следил  за  точным  выполнением  их
разнообразных обязанностей при дворе. Зато добросовестно  и  без  малейших
возражений выполнял данные ей обещания.
   И все же она не так часто  бывала  с  дедушкой,  как  ей  хотелось.  Но
виноват в этом был не Матье, а мосье Робинэ. Он не менее,  чем  Жильберта,
ценил в Матье искренность и верность; именно поэтому не  хотел  навязывать
ему свое общество.
   - Ну, детка, счастлива ты с твоим графом? - иной раз, правда, спрашивал
он у внучки.
   - Конечно, а почему бы и нет? - отвечала она.
   Заметив изменение в  ее  фигуре,  Робинэ  спросил,  не  желает  ли  она
остаться до родов в Латуре? Жильберта знала, как ему  хочется  быть  подле
нее, когда придет срок рожать. Но она не могла доставить ему этой радости.
Она обещала Матье на время родов оставаться в Сен-Вигоре, вблизи  Версаля.
По заведенному обычаю, королева потребует, вероятно, чтобы ей  сообщили  о
состоянии ребенка и матери, и пошлет на крестины свою представительницу.
   Все шло своим чередом, ребенок родился в Сен-Вигоре, семи фунтов весом,
и  в  первый  же  день  девочке  был  присвоен  титул  графини  Курсель  в
одиннадцатом колене, с правом  доступа  после  представления  ко  двору  в
спальню королевы.
   Маленькую графиню окрестили редким именем Мария-Сидония, традиционным в
семье Курселей. Сама королева, по-своему  расположенная  к  жизнерадостной
Жильберте, пожаловала на крестины; помимо обычных даров,  она  преподнесла
крохотного пекинского  щенка,  только  что  появившегося  на  свет  от  ее
собственной  ручной  собачонки.  Матье  был  горд  таким  знаком   особого
внимания, да и Жильберта признала, что  щенок  Понпон  очень  смешной,  он
будет презабавно выглядеть у нее на руках, и для  ребенка  это  прелестная
игрушка. Но мысль о том, как потешался бы над всем этим Фернан,  отравляла
ей радость, и собачка уже не нравилась ей.
   Курсели находились в  Сен-Вигоре,  когда  стало  известно,  что  Фернан
возвращается на родину. Жильберта втайне надеялась, что он посетит  ее,  и
была разочарована, узнав, что он проехал в Эрменонвиль, не заглянув к ней.
   Предполагалось, что через три недели она  с  Матье  на  короткое  время
поедут в Латур. Но Жильберта под предлогом, будто бы дедушка соскучился по
Марии-Сидонии, заявила, что предпочитает не откладывать поездки  и  хотела
бы отправиться немедленно. Матье возражал, так как срок  службы  Жильберты
при дворе еще не кончился. Она настаивала на своем.  Тогда,  поклонившись,
он ответил, что, если ей  угодно,  пусть  едет  с  ребенком  в  Латур;  он
останется в Версале  до  истечения  срока  своих  обязанностей.  Жильберте
только этого и хотелось.
   Робинэ знал свою внучку, как  собственные  пять  пальцев;  он  понимал,
почему она приехала на этот раз раньше обещанного. Среди  прочих  новостей
он как бы вскользь упомянул,  что  вернулся  граф  Брежи  и  что  молодому
человеку следовало бы, пожалуй, несмотря на их давнюю  размолвку,  нанести
им визит. Вскоре, видя что Фернан не является, он вдруг предложил:  отчего
бы, собственно, не съездить им как-нибудь в Эрменонвиль?
   Когда маркиз рассказал сыну, что часто видится с мосье  Робинэ,  Фернан
сделал над собой усилие и не спросил о Жильберте. И  позднее,  когда  отец
сообщил, что Жильберта в Латуре, он тоже промолчал, хотя и  покраснел.  За
семь лет пребывания в Америке он так и не научился владеть своим лицом.
   Излагая мотивы, побудившие его отправиться в Вест-Индию, Фернан  сказал
лишь часть всей правды. Философия была только одним из мотивов,  Гортензия
де Траверсей - другим; но был еще и третий мотив, сильнее, чем первые два,
он-то и погнал Фернана на  Вест-Индские  острова:  ему  хотелось  оттянуть
возвращение на родину, хотелось испытать Жильберту,  заставить  ее  ждать;
если она прождет его достаточно долгий срок, он ее простит, решил  он.  Но
сейчас, услышав, что Жильберта так близко, он  вдруг  со  щемящим  сердцем
понял: он вел преступную игру и вполне заслуженно проиграл.
   Как бы то ни было, прощать он ничего не собирается. Он не поедет к  ней
после обиды, которую ему нанесли в Латуре.
   А потом случилось так, как он  опасался,  а  может  быть,  и  надеялся.
Вернувшись однажды с прогулки, он застал  гостей,  беседовавших  с  отцом:
мосье Робинэ и Жильберту.
   Он сразу почувствовал себя мальчиком, время пошло  вспять,  -  никакого
Жан-Жака в Эрменонвиле не было, никакой Фернан в Америку не ездил, никакая
Жильберта не выходила замуж. В гости приехала Жильберта, которую он  видел
вчера, и неделю назад, и  всю  жизнь,  приехала  со  своим  дедушкой,  как
всегда, без предупреждения и прочих формальностей, и  они  -  Жильберта  и
Фернан - сейчас мигнут друг другу, как всегда, как  всю  жизнь  делали,  а
потом встанут и оставят стариков одних.
   И они встали, оставив стариков одних, и пошли по дорожкам парка.
   Возможно, что в комнатах они  вели  светский  разговор  о  безразличных
вещах, возможно, что и сейчас они говорили о пустяках, о  безразличном,  -
они этого не сознавали. Первые слова, осмысленно произнесенные  Жильбертой
и дошедшие до Фернана, были:
   - Что вы со своей ногой сделали, Фернан? Ничего серьезного, надеюсь?
   Но в голосе у нее было столько тревоги и нежности, что он  почувствовал
благодарность к тому англичанину или гессенцу, чья пуля настигла его.
   Он был сдержан и молчалив. Говорила больше Жильберта.
   - Вы ужасно  повзрослели,  Фернан,  -  сказала  она.  -  Разумеется,  я
представляла себе, что это так, но все же вы меня поразили. - И, помолчав:
- Все переменилось, и словно бы ничего не переменилось, - и это опять была
просто болтовня, а быть может, в этих словах заключался особый смысл?
   - Я бился над множеством  вопросов,  -  заговорил  наконец  Фернан.  Он
говорил с трудом, боясь поддаться настроению минуты. В тот  раз  Жильберта
не поняла мучивших его вопросов, она его никогда не понимала и  не  хотела
понимать, и он непременно ей это скажет.
   - Зато вы свет увидели, потолкались среди людей, -  сказала  Жильберта;
ему и неприятно было, и в то же время польстило, что  Жильберта  повторила
ему слова, которые он когда-то сказал ей. - Да и приключений  у  вас  было
немало, - продолжала она; и  никто,  вероятно,  и  она  сама,  не  мог  бы
определить, сказано это в шутку или всерьез.
   - Да, мне пришлось столкнуться со многими поразительными  явлениями,  -
деловито ответил Фернан. - В жизни иные вопросы предстают часто  совсем  в
другом свете, нежели в книгах. - Он сел на своего конька и  был  счастлив.
Заговорил  о  рабстве  -  проблеме,  для  изучения  которой  отправился  в
Вест-Индию. Приводил высказывания  Франклина  и  высказывания  Вашингтона,
Джефферсона, говорил о том, что на французских островах картина совсем  не
та, что на Американском континенте, там лучше обстоит дело и в то же время
хуже, и он говорил о том, что должно быть и что есть. Он увлекся и казался
прежним, очень юным Фернаном, он  слегка  прихрамывал  и  был  чудесным  и
страшным человеком.
   Пока Жильберта находилась рядом, Фернана волновали  прежние  чувства  к
ней; но стоило ему остаться наедине с собой, как  он  снова  под