лали
наполовину, а значит, неправильно.  -  И,  вспомнив  один  из  их  прежних
разговоров, Мартин встал  перед  Фернаном,  широко  расставив  ноги.  -  Я
предложил один законопроект,  -  без  перехода,  сухо  и  в  то  же  время
торжествующе сказал он. -  Законопроект  об  отмене  рабства  в  колониях.
Конвент принял его. Рабство отменено без всякой волокиты.
   Фернану следовало бы обрадоваться. Но он не обрадовался; ничего,  кроме
бешенства, он не испытывал. Вот стоит перед ним этот Мартин и сует ему под
нос:
   - Я разрубил узел там, где ты и твои образованные друзья показали  свое
бессилие. - Да, это было так! Мартин действовал, а  они  только  говорили.
Рабство _отменено_.
   Но именно правота Мартина и раздражала Фернана. Все в Мартине  злило  и
раздражало его: и то, как он,  нахально  растопырив  крепкие  ноги,  стоит
перед ним, и то, как трезво и в то  же  время  пронзительно  и  насмешливо
звучит его  голос.  Каменный  Жан-Жак  глядел  на  них  большими,  глубоко
сидящими глазами и был  заодно  с  Мартином,  со  стен  кричали  гордые  и
бессмысленные изречения  вроде:  "Свободный  человек  любит  свободу  даже
тогда, когда ее насильно отнимают у него!" - и  они  приобретали  смысл  и
были  все  заодно  с  Мартином.  Фернан  задыхался  от  гнева,  он   опять
превратился в мальчика, а тот, другой  мальчуган,  сын  мелкой  лавочницы,
дразнил его, сына сеньора, и показывал ему язык, и вот уж у него, Фернана,
лопается  терпение,   и   он   сейчас   ударит   по   этой   ухмыляющейся,
четырехугольной физиономии.
   Огромным усилием воли он взял себя в руки. Мартин прав, и  он,  Фернан,
должен признать его правоту во что бы то  ни  стало.  Он  глубоко  перевел
дыхание и сказал, и в голосе его даже прозвучала теплота:
   - Ты сделал хорошее и нужное дело, Мартин.
   Тот почувствовал, чего стоило  Фернану  произнести  эти  слова;  в  эту
минуту Фернан был ему очень дорог, и он  с  удовольствием  сказал  бы  ему
что-нибудь дружеское.
   Но он республиканец, и сентиментальность ему не к лицу.
   - Еще одно, - продолжал он. - Ты здесь, вероятно, ничего  не  слышал  о
том,  что  некоторые  переусердствовавшие   молодцы   набезобразничали   в
Эрменонвиле. Нет, отца твоего они не тронули, - успокоил  он  Фернана,  на
лице которого отразился сильный  испуг.  -  Но  эти  безобразия  заставили
Робеспьера принять решение, которое, в сущности, давно уже назрело. - И он
деловито сообщил: - Мы перенесем прах Жан-Жака в Пантеон.
   Фернану было жаль, что Эрменонвиль так обездолят, да и  отец,  конечно,
будет потрясен. Но он замкнулся и промолчал.
   Мартину это было неприятно. Он несколько неуклюже сказал:
   - Ты, наверное, захочешь поехать  сейчас  в  Эрменонвиль.  Но  если  ты
предпочитаешь остаться в Париже, я распоряжусь о выдаче тебе  специального
разрешения. - И так как Фернан по-прежнему молчал, он  дружески,  чуть  не
упрашивая добавил: - Скажи наконец что-нибудь! Что ты намерен делать?
   Фернан, вдруг решившись, открыл ему то, о чем до этой минуты никому  не
говорил:
   - Я просился в армию, но меня не взяли.
   Мартин смутился, но только на мгновение.  Он  поглядел  на  изувеченную
ногу Фернана и подумал: "Правильно поступили!" И еще он  подумал:  "Нечего
делать "бывшему" в народной армии". Он сказал:
   - Есть  постановление,  по  которому  "бывшим",  если  они  могут  быть
полезны, разрешается состоять на службе Республики.
   - Значит ли это, что ты готов помочь мне, если я вторично  попрошусь  в
армию? - спросил Фернан и поднял голову.
   Помолчав, Мартин как бы вскользь сказал:
   - В ближайшие  дни  я  в  качестве  политического  комиссара  вместе  с
Сен-Жюстом отправлюсь в Рейнскую армию. Худое, на  редкость  выразительное
лицо Фернана ясно отражало его противоречивые чувства: радость  по  поводу
высокого назначения друга, страх за него.
   - Это великолепно, - воскликнул он и искренне  прибавил:  -  Но  это  и
опасное дело.
   Мартин словно бы не слышал реплики Фернана.
   - Не исключается, - продолжал он, - что в Рейнской армии я смогу  найти
тебе применение. Смогу,  ну  конечно  же!  -  прибавил  он  с  нарастающей
теплотой. - До отъезда на фронт я дам необходимые указания.
   Он видел, как взволновали друга его слова, и приглушил их действие:
   - При всех условиях тебе  придется  некоторое  время  выждать.  Мне  не
хотелось бы, чтобы ты ехал на фронт, пока я не выясню, что ты  там  будешь
делать.
   Фернан густо покраснел от счастья. Он не мог говорить. А Мартин, же лая
скрыть, что и он взволнован, сказал, поддразнивая:
   - Уж ты не будь на нас в обиде, если на фронте мы  установим  за  тобой
строгую слежку.
   - Более строгую, чем здесь, вам вряд ли удастся, - весело сказал Фернан
и прибавил: - Спасибо, Мартин.



10. ЭРМЕНОНВИЛЬ ПУСТЕЕТ

   Фернан приехал в Эрменонвиль без всякого предупреждения.
   Он прошел по разоренным садам, глядя на разбитые скульптуры, и поднялся
к разрушенному Храму философии. Присел, хотя и было неудобно, на сваленную
колонну, откуда открывался вид на озеро и парк, и с удивлением  установил,
как невероятно быстро этот ухоженный парк  запустел.  Стихийно  разрослись
кусты и деревья, травой и сорняком заросли дорожки.
   Осторожно подкрадывались к Фернану еретические мысли. Теперь, когда  за
садами никто не ухаживал  и  "девственный  лес"  и  "пустыня"  были  более
естественными, а все строения пришли в упадок  и  все  заросло  сорняками,
Эрменонвиль больше говорил его уму и сердцу. Быть может; если  бы  Жан-Жак
видел огромные, широкие равнины Америки, ее бесконечные леса,  он  другими
глазами смотрел бы на принаряженную,  прилизанную  "природу"  Эрменонвиля.
Больше того, быть может, если бы Жан-Жак и не знал Америки, но дожил бы до
революции, такая природа его не удовлетворяла бы.
   Фернан  пошел  на  свою  лужайку.  Мелкий  кустарник  и  бурьян   почти
заполонила ее. У него не было желания вызвать эхо. Он вспомнил, как вместе
с учителем они наперебой его вызывали. "Свобода и  равенство",  -  крикнул
тогда Фернан, и эхо вернуло эти слова смятыми, искаженными, грозными.
   Он направился в замок. По дороге услышал слабый голос скрипки. Повернул
туда, откуда он доносился. И вдруг испуганно вздрогнул.  Перед  ним  стоял
Жан-Жак и играл на скрипке.
   Да, мосье Гербер, человек средних лет, но  преждевременно  постаревший,
был поразительно похож на Жан-Жака.
   - Фернан, милый мой Фернан! - воскликнул он. - О, разрешите мне  обнять
вас. - Он бережно отложил скрипку и обнял Фернана.
   Вместе продолжали они путь по разоренному парку.
   - Когда я был вынужден  беспомощно  взирать  на  то,  что  творили  эти
варвары, я совсем не по-философски негодовал, - признался мосье Гербер.  -
Позднее, правда, я вспомнил, что Жан-Жак учит  нас:  "Есть  случаи,  когда
бесчеловечность можно оправдать". И те  молодчики  из  Санлиса,  вероятно,
ошибочно решили, что это как раз один из таких случаев.
   Фернан, неопределенным жестом указывая на сады, спросил:
   - Как перенес все это отец?
   - Сначала казалось, что рана никогда не заживет, -  ответил  Гербер.  -
Теперь он смирился, даже чрезмерно смирился. Он очень ослабел.  Вы  только
не пугайтесь его вида. Ход  событий,  -  возобновил  он  свои  философские
рассуждения, - наглядно, так сказать, ad  oculos,  показал  всем  мыслящим
людям: без кровопролития привить  человечеству  человечность  нельзя.  Но,
хотя и мой Жан-Жак, и мой Лукреций учат умалчивать о своем личном опыте, у
меня буквально желчь разливается, когда  я  читаю  о  произволе  парижских
властителей, и мое непокорное сердце кричит "нет" там,  где  мозг  говорит
"да". От меня, по крайней мере, не требуют,  чтобы  я  участвовал  в  этом
произволе, - заключил он со вздохом облегчения. -  Счастлив  тот,  кто  не
должен действовать.
   Показалось озеро. На  острове,  среди  высоких  тополей,  слабо  белело
надгробье  Жан-Жака.  Мосье  Гербер,   глядя   туда,   сказал   угрюмо   и
презрительно:
   - Дюжинные бескрылые люди, вольтерьянцы,  утверждают,  что  важны  дела
человека, а не его дух, а уж об останках и говорить нечего.  А  я  говорю:
священно все, что имеет какое-нибудь  отношение  к  великому  человеку,  -
дороги, по которым он ступал, деревья, под которыми он  бродил.  И  трижды
священны места, где покоятся его  останки.  Субъекты,  способные  разорить
могилу Жан-Жака, не заслуживают имени  людей.  История  простит  им,  быть
может, многие бесчинства, но то,  что  они  мертвеца  вытаскивают  из  его
могилы, - это на все времена накладывает на них клеймо варваров.
   Фернан деловито осведомился:
   - Отец знает о предстоящем?
   - Господин маркиз решил покинуть  Эрменонвиль  до  того,  как  выкопают
тело, и больше сюда не возвращаться.
   Они подошли к озеру. Во взгляде Гербера, устремленном на  пока  еще  не
разоренную могилу, было глубокое благоговение.
   - Здесь покоится величайший из смертных, когда-либо ступавших по  земле
после Лукреция, - сказал он  и  тихо,  проникновенно  прочитал  строки  из
Лукреция, в которых тот славит своего учителя:

   Ты, из потемок таких дерзнувший впервые воздвигнуть
   Столь ослепительный свет, озаряющий жизни богатства...
   Я по твоим стопам направляю шаги мои твердо...
   Жажду тебе подражать...
   ...Поглощаем слова золотые,
   Да, золотые, навек достойные жизни бессмертной!

   - Простите, Фернан, - сказал он, - что я витаю в мире  грез.  Ведь  все
это время, кроме вашего батюшки, здесь  не  было  ни  одного  человека,  с
которым я мог перемолвиться словом.
   Фернан пожал ему руку.
   Потом попросил подготовить отца к встрече с  ним,  с  Фернаном.  Гербер
ушел, а он сел в лодку и поплыл на остров.
   Он не почувствовал никакого трепета. На редкость равнодушно стоял он  у
могилы, где так часто, бывало, опускался на колени, обуреваемый видениями,
светлыми и мрачными мечтами и возвышенными порывами.  Ему  не  дано  было,
подобно Герберу, витать в мире благородных грез.
   Когда Фернан пришел в замок, отец был на ногах, он не  хотел  встретить
сына в постели. Он обнял Фернана.
   - Сын мой! Мой Фернан! - восклицал он очень слабым голосом. - Я  уж  не
думал, что мне даровано будет судьбой когда-нибудь тебя  увидеть.  Да  еще
здесь,  в  Эрменонвиле.  И  свободным!  Ведь  у  тебя   есть   гражданское
свидетельство? - встревоженно спросил он.
   Хотя Гербер и предупредил Фернана, что отец постарел, Фернан испугался,
увидев, как он слаб и худ, весь  дрожит.  Он  умолил  отца  лечь.  Отослал
слугу, сам помог ему раздеться. Счастливые волнения утомили Жирардена.  Он
долго лежал с закрытыми глазами. Наконец сказал:
   - Тебе очень трудно было?
   - Иной раз было трудно, - ответил Фернан, присев у постели.
   - В это ужасное время я пытался работой хоть сколько-нибудь  отвлечься,
-  по-прежнему  лежа  с  закрытыми  глазами,  рассказывал  Жирарден.  -  Я
переработал очерк о Всеобщей воле в принципиальный теоретический  труд.  -
Он открыл глаза и слегка приподнялся. - Я почитаю тебе кое-что из него,  -
пообещал он. - Только не сегодня. Радость встречи  оказалась  мне  не  под
силу. - Он улыбнулся  и  опустился  на  подушки.  -  Солдату,  правда,  не
полагается говорить подобные вещи, - произнес он, закрыл глаза, уснул.



11. ЗАВТРА, И ПОСЛЕЗАВТРА, И ВСЮ ЖИЗНЬ

   Через два часа Жильберта уже была в  Эрменонвиле.  Она  ждала  Фернана,
ждала так, как никогда еще никого не ждала.
   И вот они стоят друг против друга  и  смотрят  друг  на  друга,  словно
встретились впервые.
   С тех пор как он услышал ее голос, донесшийся  из  клоаки  преисподней,
она  представлялась  ему  другой.  Тот  голос  вызвал  в  его  воображении
опоэтизированный образ Жильберты. И  вот  перед  ним  живая  Жильберта,  в
которой соединились и Жильберта их ранней, юности, и Жильберта его грез, и
все же совсем другая,  гораздо  более  земная,  осязательная,  надежная  и
реальная.  Одетая  крестьянкой,  она  походила  на  женщину   из   народа,
грубоватую и соблазнительную, как ломоть хлеба.
   И он тоже жил иным в ее  воображении,  а  сейчас  перед  ней  Фернан  -
исхудалый, в потертом костюме, пожалуй, даже слегка подурневший и лицом  и
фигурой, но он испытан, взвешен и найден праведным.
   Они взялись за руки не сразу, очень медленно,  но  не  обнялись.  Потом
таким же медленным движением он бережно поднес к губам  ее  руки,  сначала
одну, потом другую, и поцеловал их, эти огрубелые руки.
   Встретившись после стольких перипетий, они обменивались скупыми и очень
простыми фразами. Она сказала, что вид у него лучше, чем она  ожидала,  но
все же он изрядно худ, и ей придется хорошенько повозиться  с  ним,  чтобы
нагнать ему жирку. Он спросил, не тяжело ли  ей  жить  здесь,  в  деревне,
одной с дедом, характер которого с годами, вероятно, стал  еще  несноснее.
Разговор велся медленно, затрудненно, но им он не казался ни медленным, ни
затрудненным.
   Через несколько дней было объявлено,  что  эксгумация  тела  гражданина
Жан-Жака Руссо будет произведена 18 мессидора,  а  20-го  того  же  месяца
состоятся траурные торжества.
   Фернан получил повестку, извещавшую его, что 23 мессидора ему  надлежит
явиться в штаб Рейнской армии.
   Первым, кому он рассказал, что отправляется на фронт, был мосье Гербер.
Гербер изменился в лице, но храбро сказал:
   - Я понимаю ваше решение сражаться на стороне варваров. Часто, когда  я
размышляю о бесчинствах господина Робеспьера,  все  существо  мое  кричит:
"Изыди, сатана!" Но когда я вспоминаю, сколько мыслей  Жан-Жака  он  может
привести в свое оправдание, я молю: "Останься, сатана".
   Гербер соображал вслух:
   - Маркиз покинет Эрменонвиль семнадцатого мессидора, потом уедете вы, и
я останусь один у пустой могилы. Нелегко мне придется.
   Он не мог в последний раз не излить душу перед Фернаном.
   - Они кладут его рядом с Вольтером, - горевал он. - Рядом с  Вольтером!
Я никак не могу  примириться  с  мыслью,  что  они  заставят  беззащитного
мертвеца делить  место  своего  последнего  успокоения  с  этим  одержимым
последователем логики. Ведь величие Жан-Жака  заключается  в  открытой  им
истине, что вселенная не подчиняется законам человеческой логики. А теперь
его кладут рядом с этим помешавшимся на разуме Вольтером.
   Жильберта,  когда  Фернан  сообщил  ей  о  своем  отъезде,   смертельно
побледнела.
   - Второй раз, стало быть, ты уезжаешь в Америку, - сказала она.
   Он стоял перед ней с грустным, но  решительным  видом,  не  зная,  куда
девать свои длинные руки, переступая с здоровой ноги на больную, с больной
на здоровую. Жильберта живо продолжала:
   - Нет, нет, я не стану тебя отговаривать. На этот раз ты должен  ехать,
я признаю это. - И она попыталась улыбнуться.
   - Я и тогда должен был ехать, - не к месту сказал Фернан.
   - Жаль все же. С этим ты, конечно, согласишься, - ответила Жильберта.
   И вдруг они исступленно поцеловались.
   Через некоторое время Жильберта сказала:
   - На этот раз никакой дедушка не спросит тебя:  "Что  будет,  если  она
останется вдовой с ребенком на руках?"
   - Я был бы счастлив, если бы мы поженились, Жильберта, - сказал Фернан.
- Теперь не требуется длительного обхода  власть  имущих,  чтобы  получить
разрешение на брак. Но все-таки недели  две-три  нам  понадобились  бы  на
всякие формальности.
   - Что ты, какая там женитьба, - возмутилась Жильберта. -  А  ты  хочешь
меня, Фернан? - сказала она.
   Гаснущее лицо Жильберты было совсем юным: на нем и следа не осталось от
той давней, едва заметной жесткой усмешки.
   Потом они лежали, и каждый ощущал тончайшие повороты  чувств  и  мыслей
другого. И вдруг оба одновременно рассмеялись тому,  что  им  понадобилось
такое бесконечное множество окольных, ненужных путей, чтобы прийти друг  к
другу.
   Немного погодя Жильберта сказала:
   -  Ты,  конечно,  поедешь  в  Париж  на  траурные   торжества?   -   На
утвердительный ответ Фернана она без колебаний заявила: -  Я  с  тобой  не
поеду - И мужественно, честно призналась: - Я ревную тебя  к  народу  и  к
Жан-Жаку.
   Фернан несколько вяло ответил:
   - Но ведь ты гораздо ближе к народу, чем я.
   Он отлично понимал, что она хотела оставить его одного в этот  скорбный
и торжественный день.
   - Я уверена, отныне все будет хорошо. Я уверена, что  наше  сегодняшнее
счастье не было мимолетным дерзким счастьем.
   - Оно будет завтра, и послезавтра, и всю жизнь, - подтвердил Фернан.
   Отцу он не сказал, что отправляется на фронт.
   И об эксгумации Жан-Жака он с ним не говорил. Но вдруг за  два  дня  до
эксгумации Жирарден сам заговорил о ней:
   - Через день, стало быть, все совершится. Эти господа  были  милостивы,
они хотели поручить мне восстановление моих садов. Но я не могу оставаться
здесь, если у меня забирают Жан-Жака. Не могу.
   И он угрюмо сказал сыну, что завтра  навсегда  покидает  Эрменонвиль  и
переселяется в Латур, к Робинэ.
   - Он неоднократно предлагал мне свой  кров,  -  продолжал  Жирарден.  -
Нелегко будет ужиться с таким задиристым человеком. Но, знаешь ли,  Робинэ
на старости лет приобрел вкус к природе и  прекрасному.  Он  мне  все  уши
прожужжал просьбами, чтобы я перепланировал его парк по образцу  моего.  Я
окажу ему эту любезность, хотя это и поглотит остаток моих сил. Я не желаю
быть у него в долгу.
   Фернан, собравшись с духом, сказал:
   - И я, отец, не останусь здесь. Я вступаю в армию.
   Маркиз, донельзя потрясенный, попытался приподняться.
   - Они берут тебя в армию? - спросил он. -  Эти  господа?  -  И  у  него
вырвалось - он не мог долее скрывать своей обиды: - А мне они отказали!  И
кто бы, ты думал? Лафайет и Рошамбо!
   Фернан  догадывался,  что  творится  в  душе  отца:  он   испытывал   и
удовлетворение, что и в этой войне будет сражаться Жирарден,  и  страх  за
сына, и тайную надежду,  что  на  почве  нынешней  разоренной,  преступной
страны  все-таки  родится  Франция  Жан-Жака,  и   много,   много   других
противоречивых чувств.
   - Я горжусь, граф Брежи, что вы идете сражаться за  Францию,  -  сказал
наконец отец. - Но  я  сомневаюсь,  следует  ли  Жирардену  сражаться  под
верховным командованием этих господ. - Он помолчал немного  и  уже  другим
тоном продолжал: - Я не знал  также,  следовало  ли  тебе  отправляться  в
Америку. Позднее я убедился, что был тогда не прав. Я постарел и теперь не
уверен, кто из нас двоих ближе Жан-Жаку. А сейчас оставь  меня  одного.  Я
устал и хочу отдохнуть.
   Фернан понял, что  отцу  не  хочется  обнаруживать  перед  сыном  своей
подавленности, и ушел.
   Он решил завтра же, как только  проводит  отца,  покинуть  Эрменонвиль.
Здесь ему больше делать нечего. А в Париже  у  него  множество  дел:  надо
экипироваться,  надо  оформить  ряд  документов  на  случай,  если  он  не
вернется.
   Он сел в лодку и поплыл на маленький остров.
   В последний раз  постоял  у  могилы  Жан-Жака.  Вспоминал  блаженные  и
страшные часы, когда он в Летнем доме сидел  за  "Исповедью"  и  буквально
впивался в это неистовое,  великолепное  произведение,  а  Тереза  тут  же
хлопотала по хозяйству. Теперь он ясно видел, что Жан-Жак, этот величайший
из современников, был точно так же  замкнут  в  своем  "я",  как  сам  он,
незначительный,  заурядный   Фернан   Жирарден.   Вопреки   беспредельному
стремлению к правде, Жан-Жак создал  себе  свое  собственное  воображаемое
небо, которое могло быть только его  небом,  и  свой  собственный  ад,  от
которого никто не мог его избавить, - ад своего мучительного безумия.
   Фернан, на  долю  которого  выпало  злосчастное  счастье  близко  знать
Жан-Жака, мог это сказать с уверенностью. Но все остальные знали  Жан-Жака
по его "Исповеди": для них его небо было небом, его ад был адом.
   Внезапно с  мучительной  ясностью  Фернана  озарила  мысль,  что  живой
Жан-Жак  растворился  в  своем  творении.  Жан-Жака  больше  не  было,  он
безвозвратно  мертв  -  мертв,  как  те  казненные,  которые  его